Боярин Борис Иванович Морозов — румян, доброжелателен. У него ласковые движения, и слова у него румяны, ласковы и теплы.

— Храм — это символ мира, стены храма — символ народов, четыре угла — четыре христианских добродетели: мудрость, сила, умеренность, справедливость. Радость ты наша, Алешенька, будь милостив, повтори, какие есть добродетели?

Мальчику восемь лет. У мальчика круглое лицо, круглый и нежный, как розочка, рот, круглые, синие, сияющие глаза. Он смотрит на своего учителя с восторгом, восторг мешает ему слушать. Вопрос застает врасплох: дужки бровей стрелами впиваются в переносицу, нос мчится через все лицо. Розочка исчезла, рот безгубым лезвием, даже глаза стали длинными, и в них настороженный, зеленый, кошачий огонек.

— Не спеши, голубь ты наш, Алешенька, подумай, а потом и скажи. Царям торопиться некуда. Цари от бога, и всего они достигли уже по рождению своему.

— Добродетелей четыре! — быстро и очень тихо говорит мальчик. — Умеренность, мудрость, сила…

Впереди тридцать шесть стрельцов почетной стражи со знаменами и подарками, за стрельцами маршал посольства с тремя гоф-юнкерами старшими да с тремя гоф-юнкерами младшими, комиссар, секретарь, врач. Подарки: вороной жеребец, серый жеребец да серая лошадь, а дальше уж всякая всячина.

Трон царя стоял у стены.

Богатый трон, с четырьмя колоннами, держащими навес. Слева и справа серебряные орлы с распростертыми крыльями. Скипетр тяжел от драгоценных каменьев. Царю трудно его держать, с руки на руку перекладывает.

Перед царем рынды с секирами. Одежды на них шелковые, белые, шапки на них соболиные, на грудях тяжелые золотые цепи, сапоги высокие, белые.

У стен бояре в парчовых кафтанах, в высоких соболиных шапках. Перед престолом, в пяти шагах, правитель России боярин князь Иван Борисович Черкасский.

— Сынок, иди сюда! — Михаил Федорович позвал Алексея Михайловича шепотом, а сам так и замер над коряжками-прутиками, торчащими на грядке.

Они были вдвоем, отец и сын, — ни бояр, ни стражи. И царь Михаил был сегодня счастлив.

Алексей осторожно прошел дорожками между грядок и остановился за спиной отца.

— Ближе! Ближе! — Отец встал боком, подпуская сына к своим невзрачным коряжкам.

— Ты знаешь, что это такое?

Быстрое решение дела было на руку думному дьяку Федору Лихачеву и боярину Борису Ивановичу Морозову. Они были приглашены князем Никитой Ивановичем Одоевским на смотрины его новых палат. Гостей князь Никита собирал близких не по родству, а по уму.

Таких было трое: Морозов, Лихачев и Никита Иванович Романов, сын царского дяди Ивана Никитича. Одоевский встретил гостей во дворе, сам в немецком платье, но раскланялся по-московски.

Пошли глядеть дом. Парадное крыльцо вводило в огромные каменные сени. Ни одного окошка, а светлынь. Столб света летел сверху вниз по белой мраморной лестнице, широченной, во всю мощь сеней. Окна на лестнице были с двух сторон в два ряда, слюдяные пластины большие, чистые. За этой лестницей ожидалась зала, но гости очутились в крошечной прихожей, кругом крашеное под золото резное дерево, стены обшиты пурпурным бархатом, в углу икона, паникадило.

Слуга, одетый по-немецки, принял у гостей верхнюю одежду, а другой слуга отворил перед ними двери в голубенький, простенький, светлый коридорчик.

Все это было удивительно, и гости, озираясь, посапывали за спиной стремительного хозяина.

Весною-то, господи, душа молодеет и радуется! А кому молодеть дальше некуда, кого соки-то распирают — по весне и дерево пьяно, — тот ходит-бродит, в голове солнце, да луна, да звезды, высь, звон, миражи — одна глупость сладкая да грех необоримый.

Ученик мыловара Георгий, одетый как бог послал, но статный, красивый: на лице нежность беззащитная, любовь не разысканная, не обманутая, — углядел в церкви боярыню чудесную. Боярыня была ненамазанная! Все женщины вокруг — в белилах да румянах по самые уши. На головах у всех красные тафтяные повязки, лбы убрусом стянуты, поверх убрусов парчовые шапки, унизанные драгоценными каменьями и жемчугом. Серьги у всех золотые, длинные, уши тянут.

От женщин в храме красно. На каждой алый опашень с рукавами до полу, меховые воротники спину закрывают.

Сразу видно — купчихи или жены дьяков-взяточников.

А эта — лицом смугла, черноброва, а глаза, как осенние лужицы, — синие-синие. На голове белая земская шляпа с крошечным голубым перышком на голубом бриллианте. Опашень с коротким широким рукавом, голубой, а по голубому, голубые цветы.

"За ложь с намерением — смерть. За волхование — смерть. Кто следит за поведением другого и помогает одному спорящему против другого, тому смерть. Кто мочится на пепел или в воду, и тому смерть. Кто возьмет товар и три раза обанкротится, и тому смерть. Кто дает пищу полоненному без позволения полонившего, тому смерть. Кто найдет бежавшего раба и не возвратит по принадлежности, тому смерть. Если кто в битве или при отступлении обронит свой вьюк, то едущий сзади должен сойти с коня и, подняв упавшее, отдать его хозяину, в противном случае — смерть. Всякий начальствующий войском должен повиноваться посланному от государя, хотя бы он требовал живота. Без позволения оставивший свой пост предается смерти…"

— Довольно! Вы все слышали, что говорит закон богоподобного моего предка, величайшего из великих правителей мира, солнцеликого Чингисхана. Мы единственные наследники Золотой Орды. Всякий, проживающий на наших землях, должен жить по нашим законам. Ты, бейлер-бей

[5]

Кафы, и ты, кафский кади

[6]

, как самые подлые соглядатаи, высматривали каждый мой шаг и доносили про то моему повелителю султану Мураду IV. Вы, живущие плодами земли моей, имели дерзость грозить мне карами за то, что я не повел мой народ на погибельную для него войну под Ереван. Вы хотели низвергнуть меня с моего наследственного престола, но сегодня не вы торжествуете, высокомерные турки, а я, татарин и татарский хан, Инайет Гирей. Я, повелитель Крыма, за ваши действия назначаю вам смерть.

Для всего света крымский хан — свободный волк, властелин волчьей орды. Хан и вправду властвовал, да ведь не владел! Вот в чем тонкость, и тайна, и сама погибель разбойного гнезда.

Гиреи были наследниками Золотой Орды. Хан Уренг-Тимур получил Крым и Кафу в удел из рук родственников Батыя, Уренг-Тимур был сыном Тука-Тимура, основателя царского дома.

Тука-Тимур — младший сын Джучи, а Джучи — сын Чингисхана. Стало быть, крьмские ханы наследники не только владения Батыя, но и всей империи Чингисхана, в которой Турция — только малая часть целого. Значит, падишах Турции — наследственный вассал хана. Да вот незадача, не по правилам ход жизни. Не по справедливости. А там, как знать? Есть сказочка, что Гиреи вовсе не татарского рода, — литвины. Первый из них, Хаджи, объявился в Крыму в 1427 году, когда о Батые думать забыли. Захватил Хаджи власть, скинул в 1449 году ярмо Золотой Орды, передал престол сыну Менгли Гирею, а второй из дома Гиреев только тем и знаменит, что нашел ярмо крепче прежнего, на вечные времена подпал под Оттоманскую империю. Вместе с падишахом Магометом Вторым Менгли Гирей взял в бою свой наследственный город Кафу у генуэзских купцов, взял для Турции.

Рабы стали отставать от повозок. Черное небо ночи посерело. Хозяин рабов и повозок татарин Абдул показал на ближний лесок, потом сложил ладони подушечкой, и положил на эту подушечку голову, и всхрапнул. И засмеялся! И ударил ладонью по крупу своей лошади.

— Скорей! Скорей! Чем скорее придете к лесу, тем скорее будет вам отдых.

По всему было видно, Абдул себе на уме. Вместо того чтобы продать рабов в Кафе, где он и отнял их у грека- купца, почему-то гонит прочь от моря, в свое хозяйство, должно быть.

Рабы были прикованы один к другому цепью. Десять молодых русских мужиков. Высоки, русы, плечисты. Абдул встанет на коне в сторонке, поглядит на них, пропуская, и головой от удовольствия крутит, в седле ерзает: уж так ему по душе его полон. А потом сорвет коня с места вскачь — и к первой двухколесной повозке. Там среди тряпок — дева. Тоже русская, но такая русская — польской пани ни в чем не уступит: ни ростом, ни станом, ни блеском синих глаз. Для ножек такой царицы терлики

[9]

нужно расшивать морским жемчугом.

Абдул вокруг повозки этой так и вьется. Там шубу оправит, чтоб ветерком холодным, ночным, красавицу не охватило, там в подстилку кулаком ткнет: мягко ли? По всему видно, не для себя везет деву. Такая не для Абдула, такой в самую пору в ханский дворец, а то и в Истамбул, к Порогу Счастья

[10]

, в гарем повелителя народов.

Мурза Кан-Темир, со спины тяжелый — от загривка по плечам, как у верблюда, черствый горб жира, — в поясе был тонок и наступал на землю, словно это не твердь, а туман. Рядом с ним, но боже упаси — не вровень, не плечом к плечу, а на четверть ступни отставая, стройный, как в свои семнадцать, широкоплечий, узкобедрый, с маленькими царственными руками, огнеглазый и румяный, опять-таки не шел, а парил по-орлиному, зять мурзы Кан-Темира Урак- мурза, знаменитый князь Петр Урусов

[12]

. Хорошо знали князя в Москве и в Кракове, в Астрахани, в Истамбуле, в Яссах и в Бахчисарае. Князь Петр Урусов был сыном ногайского мурзы, кочевавшего близ Астрахани. Его улусы были многочисленны, а потому он метил в цари всей ногайской орды. Не без умысла детей своих отправил ко двору царя Федора Иоанновича: на виду хотел быть. И сыновья не подвели. Среди царевичей и князей братья, прозванные Петром да Александром, были не последними: что на конях скакать, что зайцев гонять, что на пиру гулять.

Да как ни пируй, а похмелья, коли вино пил, не миновать. Хлынули на русскую землю черные реки Смуты. И в 1607 году под Крапивной, в тяжкий для русских час, князья Урусовы, Петр и Александр, вспомнили, что они Урак-мурза да Зорбек-мурза. Вспомнили, подхватились и ушли со своими отрядами в степь. Зорбек отправился к отцу под Астрахань. Урак-мурза — в Крым. Мелкой сошкой в Бахчисарайском дворце не захотел быть. Слишком часто менялись ханы. Свою ставку сделал Урак-мурза на ногайского мурзу Кан-Темира.

Кан-Темир Крыму не подчинялся, когда это нужно было туркам, воевал с ханами, даже Бахчисарай захватывал. Турция Кан-Темира жаловала. Он стал блюстителем турецко-польских границ, пашой Очакова, Силистрии, Бабадага, Измаила, Килии и Аккермана

[13]

.

Урак-мурза женился на дочери Кан-Темира, он — думал, делал — Кан-Темир.

Они шли теперь по широкому двору Белгородского дворца поглядеть долю Кан-Темира, доставшуюся после набега на Польшу.

Хохот как вопль. Пронзающий, как поросячий визг. На замок от такого не спрячешься. Да хохот ли это? Уж больно громко, бесстыдно — во все безлюдье голой улицы, во все бесцветье ослепших от полуденного солнца красок.

Истамбул…

Ни злобы, ни сострадания. Ори не ори — не услышат. Некому!

— О-о-о-ооо-ха-ха-ха-хиииии!

И молчок. И пузырями — икота.

По преданию, первым пиром

[21]

цеха ювелиров был пророк Давид. Давид получил от аллаха дар — делать брони и соизмерять сцепления колец в них. Для того, чтобы Давид проявил свой дар в полной мере, аллах умягчил железо. Так Давид стал пиром цеха кузнецов. Но ювелиры ведь тоже работают молотом на наковальне. Правда, их молот — молоточек, их наковальня — наковаленка, а их металлы — золото и серебро.

Древние цехи великих ремесел давно уже разделились. У железников один цех делает только подковы, а другой только гвозди.

Из цеха ювелиров вышли граверы, почерками таалик, несхи, рикъя писавшие на талисманах защитительные стихи Корана. Основание этому цеху положил Тахир Аджеми. Он завоевал Мекку и украсил ворота храма надписью по серебру: "Нет бога, кроме бога, и Мохаммед пророк его".

Создали свой цех мастера, орнаментирующие золотом и серебром оружие.

Из цеха ювелиров вышел и цех мастеров, шлифующих драгоценные камни. Индийские алмазы, бадахшанские рубины, бирюза из Нишапура, рыбий глаз из Судана, прекрасные кораллы — только посвященные да аллах знали, сколько драгоценностей в тайных хранилищах цеха. Одно было ведомо всем — агатовых зерен у шлифующих гуси не клюют.

Бесшумные двери сами отворялись перед Мурадом IV. Он шел быстро, не обращая внимания на кланявшихся ему вызолоченных, усыпанных сверкающими каменьями людей Сераля.

Он прошел к своему трону, в пыльной одежде простолюдина, в грязной чалме. На трон сел не колеблясь. Кроме десятка немых, самых верных телохранителей султана и хранителей самых лютых тайн Сераля, в зале было двое: великий визирь Байрам-паша и великий Муфти Яхья- эфенди.

— Говорите! — приказал Мурад.

— Великий падишах. — Голос у Байрам-паши дрожал. — Крымский хан Инайет Гирей прислал великому Муфти дерзкое письмо. Столь дерзкое, что язык мой немел, а глаза мои слепли, когда я читал его.

— Хороши ли глаза и хорош ли язык у тебя, Яхья- эфенди?

Мурад IV укрылся в голубой комнате. Она скорее походила на колодец, чем на комнату. Очень высокая, крошечная и вся голубая. Голубой, обитый атласом потолок, голубые ниспадающие шторы-стены. На полу пышный, как садовая клумба, голубой ковер.

Так и не поменяв одежды, Мурад раскинул руки и упал навзничь, не боясь ушибиться. Ковер спружинил, побаюкал и затих.

Мурад лежал с открытыми глазами, следил за игрой бархатных волн. Ему стало спокойно. Вспомнил старика, предсказавшего падение Багдада — победу над персами.

Голова была ясной, хотелось думать о важном. Позвал слугу. Приказал принести из хранилища книг и рукописей трактат Кучибея Гёмюрджинского.

Трактат был написан для глаз одного султана. Мурад хорошо знал эту рукопись и поэтому читал только самые сильные и болезненные места.

Ночь над Истамбулом, как пропасть. Мурад IV снова поменял одежды. Теперь он был одет в костюм секбана 33-го белюка. Секбаны — ловчие, псари. Одна из трех частей, на которые делился янычарский корпус. Когда-то секбаны были самостоятельным войском, но за вымогательство денег из казны их слили с янычарами. Из 196 янычарских орта-рот (их еще называли белюками) секбаны имели 34. Это было в основном пешее войско. Рядовому секбану платили по 6–8 акче в день. Но секбаны 33-го белюка были на особом положении. Сюда записывали только детей высших сановников. Они много получали, и султан доверял им. Он с ними охотился в горах… и в Истамбуле.

Мурад выбирал саблю. Сегодня ему была нужна очень острая сабля.

— Великий падишах, сын мой, ты бодрствуешь?

Перед Мурадом — Кёзем-султан, мать. Она пережила отца и еще двух султанов, и все еще молода и прекрасна.

Белое, без морщин лицо. Точеное, но не худое. Черные, как стрелы, брови. Тонкий с горбинкой нос. Маленький алый рот. Лоб высокий и чистый. В черных глазах, огромных, ясных — безудержная власть, недосягаемый ум и необоримое презрение. Мурад любил Кёзем-султан, но и ненавидел же он ее!

На Аврет-базаре, где торговали невольницами, были свои чудодейственные талисманы. Здесь сохранились остатки колонны, полой, с лестницей внутри. Когда-то колонну венчала бронзовая пери. Раз в году она издавала крик, и все птицы империи Кустантина стремились сюда. Они прилетали сотнями тысяч, и многие из них ударялись о колонну, падали, а народ подбирал их и ел.

В день рождения пророка Мохаммеда колонна разрушилась, но два других талисмана сохранились и сохранили свою силу.

На одной колонне, обнявшись, юноша и красавица. Сюда приходят поссорившиеся мужья и жены. Стоит им разом коснуться талисмана — и любовь тотчас осеняет их крылами.

Третий талисман Аврет-базара спасал Истамбул от москитов. На колонне изображение мухи. Муха издавала неуловимый звук, и москиты не смели приблизиться к городу.

Но не одними талисманами знаменит Аврет-базар. Здесь, в большой чайхане, состязаются в своем искусстве лучшие из меддахов.

Юный меддах растравлял сердца бедных, полуголодных людей сказками о волшебном.

Не ищи, мол, счастья. Коли суждено — придет срок, и явится оно к тебе не спросясь. Вот полеживал себе ленивый детинушка, до того ленивый — мать из ложки кормила, ничего не хотел: ни денег, ни жены, так бы и про- коротал жизнь во тьме и грязи, но понадобился этот парень могучему дэву, и в единый миг получил парень золото, красавицу я^ену, любовь народа, который сделал его, ленивца, падишахом.

Рассказывал меддах сказки, веруя в чудеса, рассказывал от своего имени, будто с ним все это приключилось, напророчил.

Отныне он был властелином таинственного дворца.

Прежний мир, многолюдный и многотрудный; остался за пятиметровой глухой стеной. Все окна дворца смотрели на море. Дворец стоял на самом краю скалы, казалось, он вырос из нее. Два зеленых сада цвели в боковых галереях. Маленькие фонтаны целый день звенели в этих садах. Посреди главной залы был бассейн с голубой водой. Стены бассейна были выложены перламутром и огромными розовыми раковинами.

В Истамбуле интриговали, в Крыму щитами гремели. Калга Хусам и нуреддин Саадат Гирей со своими войсками, усиленные восемью тысячами ногайцев Урак-мурзы, перекрыли все морские и пешие дороги от Очакова до Днепра. Ждали высадки нового хана. Новый хан не являлся и не мог явиться. Его не было. Пока что был один хан — Инайет Гирей. Но этого не понимал даже сам Инайет Гирей. Турция молчала. Не пришло ответа и на письмо великому Муфти. Неужели Мурад IV проглотил обиду вместе с языком? Неужели турки изменили своему правилу при первом же случае метать под ноги "алмазы нити рода Чингисхана"? Или, может быть, положение самого Мурада столь шатко, что впору думать только о себе?

Первую неделю дозора калга и нуреддин рыскали по берегу моря, проверяя посты… Потом раскинули шатры близ Очакова, защищавшего устье Днепра, и предались мрачному пьянству, ибо не знали, каков будет завтрашний день.

Судьба Крыма в ханских руках, но судьба хана в руках султана и в руках крымских беев, а это чересчур сложно.

Не боли, голова, от страха — боли от вина.

Пили, теряя память. Даже друг с другом не заговаривали.

Инайет Гирей узнал о гибели братьев через день. Через неделю ему донесли: султан Мурад IV приказал верховному визирю и Дивану в течение дня решить вопрос, кому из Гиреев вручить ханский халат.

Мурада склоняли к тому, чтобы он проявил свою высочайшую милость к сыну хана Селямет Гирея — Бегадыру. О Бегадыре одобрительно говорил кизляр-агасси — главный евнух, начальник султанского гарема и черных евнухов

[31]

, третье по важности лицо в империи после великого визиря и великого муфти. О Бегадыре замолвила словечко шассени-султан — самая любимая из семи официальных жен. А Василий Лупу, превознося достоинства Бегадыра, похвалил и его стихи.

— Стихи? — удивился Мурад. — Бегадыр сочиняет стихи? Я бы хотел послушать их.

— Государь, мне запомнилось одно стихотворение. Во время моей встречи с Бегадыром мне пришлось выслушать целую книгу. Впрочем, я слушал с удовольствием. Вот эти стихи: "Сладчайший соловей — душа весенней розы".

— Довольно, — остановил Мурад. — Я люблю другую поэзию, но эта безобидней… Хан, который пишет стихи? Что ж, в наши дни это, пожалуй, не порок, а благо…

В Истамбуле бывшему хану отвели дом и оставили в покое.

Неизвестность — худшая из казней. Инайет Гирей снова потерял уверенность в себе. Его все сторонились. Старые друзья даже за взятку не желали разведать в Серале, какая доля уготована ему султаном.

И вдруг Василий Лупу случайно узнал: султану угодно иметь перстень, который сделал чырак Сулейман, что сидит в Кярхане Сулеймана Великолепного.

Это ниточка спасения!

Инайет Гирей осматривает остатки сокровищ. Кожаные мешочки с турецкими золотыми алтунами. Мешки с серебром. Десяток кулей с пара и акче. Сундучок с драгоценностями, несколько собольих шуб, редкие ковры, золотое оружие, русский ларь — с морским зубом. Этого хватит надолго — себе, челяди, охране… Можно даже мечтать о новом восшествии на престол. Султаны не вечны. Ничто под солнцем не вечно, но вот как уцелеть теперь?

Надежда, пленница татарина Абдула, а до него пленница еще какого-то татарина, спалившего ее дом в деревеньке под Рязанью, пленница кафского купца, пленница Маметши-ага, пленница хана, на единый день, а может, на единый час получила свободу.

Утром Инайет Гирей нарядился в лучшее платье и приказал столь же пышно нарядить и Надежду. Она опять предназначалась кому-то в подарок. Может быть, самому султану.

В доме Маметши Надежду обучали языкам, татарскому и турецкому. Многому не научилась, но объясниться могла, понимала, о чем татары говорят меж собой.

Часа через два после того, как хозяин ее Инайет Гирей отправился в Сераль, прибежали в дом напуганные слуги. Похватали кто что смог и разбежались.

Надежда поняла: Инайет Гирею пришлось в Серале худо. Про нее все забыли. Она подошла к дверям своей комнаты. Отперто. Стражи нет. Вышла в коридор, спустилась по лестнице вниз. Пусто в доме. И па улицу. Она вышла к мечети Ая-Суфья.

Абдул хитрый татарин. Как солнце на закат, пленников па запор, в сарай. И того ему мало — для каждого своя цепь, а котел с баландой — один на всех. Поставит посередине — тянись. Голодно. Кто посильней, да у кого руки длинные, тот и прав. А все же держались, не особачились. Каждый съедал свое.

Ивану другая участь. Спит в шалаше, на пасеке. Ест вволю. Еда у него та же, что и у хозяина. На ночь ноги в колодки, а так — совсем свободный.

Иван к своим просился, в сарай, чтобы как все. Абдул смеется:

— Твои друзья — волы, а ты золотая голова. Мало ли у меня пленников было, а ты вон всего ничего живешь, а я уже мед сам ем и на продажу есть.

Просил Иван разрешения харчами с товарищами делиться. Абдул руками разводит:

Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски — соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.

Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?

Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?

Подошел Георгий к пашне — озадачился.

Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.

Дворянин Иван Юрьевич Тургенев сидел посредине скотного двора на низкой, но с высокой спинкой, очень удобной скамеечке, сидел, грелся и чесал хворостиной розовый бок хряку по прозвищу Пузырь.

Было жарко, но в ту минуту, когда на двор приволокся взмокший от бега, потерявший маленько голову приказчик Ивана Юрьевича — Ивашка Немчин, — на его счастье, над поместьем явилась туча, заслонила солнышко и сбрызнула нехолодной, крупно просеянной влагой осоловевшее лицо хозяина. И хозяин, выслушав Ивашку Немчина, своего приказчика, не убил его тотчас, а вник в слова и трахнул Ивашку скамеечкой, на которой сей только миг нежился, шмякнул, стало быть, скамеечкой не по голове — тут бы и дух вон, — а по горбине. Горб у Ивашки зарос жиром, урону от удара приказчик не понес, а в голове его прояснилось, и он кинулся со двора усадьбы в городище, по дороге выхватив из ограды жердь.

— Ну, дьявол веснушчатый, петухом у меня запоешь!

Так он кричал, да как было не закричать.

Лет никак десять тому Иван Юрьевич Тургенев, дворянин, прибыл в Офремово городище и поселился тут. И стал богатеть. Был Иван Юрьевич человеком сердитым, но руку свою прикладывал только к собственной жене да к приказчику. Крестьян не обижал, а, наоборот, был лютым их защитником. Про то в округе знали хорошо и, коли крестьяне прибегали спасаться на земли Ивана Юрьевича, с него не спрашивали, по судам его не волочили. Пробовали, но охоту потеряли быстро. У жалобщика-то, мало того, крестьянин утек, глядишь — и сама усадьба сгорела, а то и весь хлеб.

Татары собирались ворваться в Ефремов с ходу, на плечах беглецов, но из-за хлипкого тына ахнули пушки, и ворота не закрылись, наоборот, — нараспашку. Из ворот вышли стрельцы, развернулись и приготовили пищали. После-то на Бунина в Ефремове как на спасителя глядели, так ведь и вправду спас от татарского аркана.

Ширин-бей рвался в бой, но Абдул настиг его и указал на восточные ворота Ефремова. Из ворот легкой цепочкой, как у факира изо рта, вытягивалась необрывная лента казачьей конницы. Казаки хитрили, цепочка была реденькая, но в отряде у Ширин-бея много молодых, неопытных воинов.

— В степь! — приказал Ширин-бей.

Татары повернули, но, чтобы уйти в степь, нужно было сразиться с казаками.

Первым кинулся в битву юный Амет Эрен.

Подогнув под себя острые колени, сиганула в речку голенькая молния, а другая молния, поперечная, разбилась о крест колокольни, а третья ткнулась, как перст, в дубраву, и так уж тут хрястнуло, будто переломили хребет большому зверю лосю, и тотчас оплакано было: потекло с неба сильно и ровно.

Спаленная долгим зноем земля поднялась грудью, вздохнула, и сразу же наступила ночь и запахло липами, которые все не цвели, не цвели, да вдруг опомнились.

Небо, смиренное благоуханием, рокотало уже не грозно, а как взыгрывающий гривастый дьякон, хоть и громко, да не страшно, ради рыка и удовольствия.

Чем спокойнее ухали небеса, тем жестче, ожесточеннее бил мокрый человек онемелым кулаком в кованую дверцу белокаменного монастыря.

— Ну погоди ж ты, ирод! — взъярился донятый сторож и отправился к игумену.

Был канун праздников святых апостолов Петра и Павла. Вечером большой колокол главной церкви монастыря возвестил всей округе о начале службы. Тотчас откликнулись зову большие и малые церкви окрестных сел.

Монахи собрались возле крошечной монастырской церковки Петра и Павла. Настоятель отслужил здесь великое повечерие.

Георгий службу знал плохо. В детстве пас лошадей. Подрос — бортничал, помогал монастырскому пасечнику. Пасечник, старик монах, был большой любитель книг, но человек суровый да. вспыльчивый. Поначалу он бил своего помощника за то, что тот не пожелал было учиться чтению. Потом бил за нерадение и мозговую тяжесть, а под конец, наоборот, за излишнюю ретивость и неумеренных! пыл, с каким Георгий, познав тайну грамоты, набросился на книги, забывая о пчелах и хлебе насущном.

Кончилось тем, что парня отправили на рубку леса. Был он к тому времени сильным и ловким. За год накопил деньжонок, заплатил монастырю целых три рубля откупу и ушел в Москву учиться доходному мастерству: варить мыло и лить свечи.

Хозяин мыловарни, хоть и занимался литьем свеч, в молитве был неусерден. И от учеников усердия не требовал.

На последнем привале, перед Бахчисараем, младший Ши- рин-бей приказал соорудить нелепые пятирожковые вилы, этакую растопыренную пятерню. Младший Ширин-бей был достойным отпрыском рода. Проиграл дело — ищи героя. За героем как за стеной. Турки любят говорить: "И без петуха день наступит", — но если ночью ты заимел петуха, то он в конце концов накричит тебе утро.

В Бахчисарай, сделав крюк, заходили через южное предместье Азиз. В этом предместье возле могилы мелек

[40]

Аджидара жил шейх — хранитель святынь. У него был серебряный сосуд с волосами из бороды Магомета и пергамент, на котором рукой пророка была начертана молитва от всех болезней. Получить благословение такого шейха — все равно что удостоиться благодати.

Младший Ширин-бей ехал первым, а вторым с вилами в руках — на каждом рожке казачья голова — юный и свирепый Амет Эрен. Вдоль дороги, словно зайцы, бегали мальчишки, тыча пальцем в сторону казачьих голов. Давно ли Амет Эрен был среди мальчишек, года не минуло!

Татарки с младенцами глядели на шествие, поднявшись на крыши саклей. Глядели на Амет Эрена, на его ужасные вилы. Опустив головы, а глазами так и тянутся — рыск туда же, к вилам, — замирают на месте, сжимаются застигнутые врасплох рабы. Родственничка боятся углядеть?

А вот и шейх. Ширин-бей остановил коня. Шейх подошел к Амет Эрену. Лицо белое, мертвое, а глаза сияют, мечутся.

Ну и ну!

Ай да бояре!

Не Государственная дума базар, бабий базар: бабы продают, бабы покупают.

Беда идет на Русь. Трудно добытый мир может вновь

сорваться в бездну войны.