Одна из самых богатых наследниц Сен-Жерменского предместья, девица дю Рувр, единственная дочь маркиза дю Рувра, в сентябре 1835 года сочеталась браком с графом Адамом Мечеславом Лагинским, молодым польским эмигрантом. Да будет мне дозволено писать фамилии так, как они произносятся, — это избавит читателя от созерцания укреплений из согласных, которые славянские языки воздвигают вокруг гласных, вероятно, боясь, как бы те ввиду своей малочисленности не потерялись. Маркиз дю Рувр почти полностью растратил одно из самых крупных дворянских состояний, которое в свое время дало ему возможность жениться на девице де Ронкероль. Итак, со стороны матери дядей Клемантины дю Рувр был маркиз де Ронкероль, а тетей — г-жа де Серизи. А со стороны отца она имела счастье называть своим дядей большого чудака — шевалье дю Рувра, младшего в семье, холостяка, разбогатевшего на продаже земель и домов. Маркиз де Ронкероль потерял обоих своих детей во время эпидемии холеры. Единственный сын г-жи де Серизи, молодой военный, подававший блестящие надежды, погиб в Африке во время битвы при Макте. В наши дни богатым семьям грозит опасность либо обречь своих детей на бедность, ежели их много, либо, ежели их всего один или двое, примириться с прекращением рода, — таково неожиданное последствие Гражданского кодекса, о чем не подумал Наполеон. Итак, несмотря на безумные траты маркиза де Ронкероля, который содержал Флорину, одну из самых очаровательных парижских актрис, Клемантина сделалась богатой наследницей. Маркиз де Ронкероль, чрезвычайно искусный дипломат на службе у новой династии, его сестра г-жа де Серизи и шевалье дю Рувр решили, дабы их состояние не попало в руки маркиза дю Рувра, осчастливить племянницу, которой они обещали каждый по десять тысяч ренты со дня ее вступления в брак.

Нечего и говорить, что молодой поляк, хотя он и был эмигрантом, ровно ничего не стоил французскому правительству. Граф Адам принадлежал к одной из наиболее древних и славных польских фамилий, связанной родственными узами с Сапегами, Радзивиллами, Ржевусскнми, Чарторыйскими, Лещинскими, Яблонскими, Любомирскими — словом, со всей сарматской знатью, а также с большинством немецких владетельных домов. Но Франция в царствование Луи-Филиппа не отличалась особым знанием геральдики, и знатность происхождения не могла служить рекомендацией для пришедшей в то время к власти буржуазии. К тому же, в 1833 году, когда Адам стал появляться на Итальянском бульваре, у Фраскати, в Жокей-клубе, он вел рассеянную жизнь молодого человека, разочаровавшегося в политике, зато вновь обретшего вкус к беспутству и наслаждениям. Его принимали за студента. В ту эпоху следствием позорной правительственной реакции явилось унижение польской нации, которую республиканцы чаяли возвысить. Странная борьба «Движения» против «Сопротивления» — два слова, которые через тридцать лет никто не поймет, превратила в забаву то, к чему должно было отнестись с уважением; побежденный народ, которому Франция оказала гостеприимство, в пользу которого устраивали праздники, в пользу которого по подписке пели и танцевали — словом, народ, который в ту пору, когда Европа ополчилась на Францию в 1796 году, предоставил Франции шесть тысяч солдат, и каких солдат! Не делайте отсюда вывода, что я осуждаю императора Николая и оправдываю Польшу или наоборот. Прежде всего глупо заниматься политическими рассуждениями в повести, цель которой позабавить или заинтересовать. Кроме того, Россия и Польша были в равной мере правы: первая стремилась к единству государства, вторая — к былой свободе. Скажем мимоходом, что Польша могла завоевать Россию не оружием, а мирным путем, повлияв на нее своим бытом и нравами, подобно китайцам, которые в конце концов окитаили татар и, надо надеяться, когда-нибудь окитаят англичан. Польша должна была ополячить Россию. Понятовский попробовал это сделать в наименее спокойной области империи; но этот дворянин, ставший государем, не был понят своими подданными, должно быть, потому, что и сам себя не понимал. Как не возненавидеть несчастных людей, которые послужили поводом для ужасной лжи как раз тогда, когда весь Париж вышел на улицу, требуя оказать помощь Польше? Поляков сочли приверженцами республиканской партии, закрыв глаза на то, что Польша — республика аристократическая. С этой минуты буржуазия с презрением отвернулась от поляков, которых перед тем превозносила до небес. Стоит только подуть ветру восстания, и парижане, какой бы ни был в это время режим, легко переходят от одной крайности к другой. Только такими зигзагами парижского общественного мнения можно объяснить то, что в 1835 году народ, считающий себя самым умным и учтивым на свете, живущий в центре просвещения, в городе, где Процветают искусства и литература, превратил в презрительную кличку слово «поляк». Увы, существует два типа поляков-эмигрантов — поляки-республиканцы, сыны Лелевеля, и поляки-аристократы, которые принадлежат к партии, возглавляемой Чарторыйским. Эти два типа поляков так же враждебны друг другу, как вода и огонь. Но разве они в этом виноваты? К какой бы нации ни принадлежали эмигранты, в какой бы стране они ни нашли приют, такая вражда в их среде неизбежна. Родину и ненависть уносят в сердце своем. Два французских священника, эмигрировавшие в Брюссель, питали друг к другу лютую ненависть; когда одного из них спросили о ее причине, он ответил, указав на своего собрата по несчастью: «Он янсенист». Изгнанник Данте охотно бы заколол противника белых. Вот где надо искать причину нападок французских радикалов на князя Адама Чарторыйского, достойного всяческого уважения, а также неприязни к некоторой части польской эмиграции со стороны Цезарей от торговли и Александров от промыслов. Итак, в 1834 году все парижские острословы изощрялись в шутках по адресу Адама Мечеслава Лагинского. «Хоть он и поляк, а симпатичный», — говорил Растиньяк. «Все поляки корчат из себя вельмож, — говорил Максим де Трай. — Но Лагинский по крайней мере платит карточные долги; я начинаю верить, что у него были поместья». Не в обиду изгнанникам будь сказано, но легкомыслие, беспечность, непостоянство сарматской натуры давали повод парижанам злословить насчет поляков, хотя в подобных же обстоятельствах парижане вели бы себя ничуть не лучше. Французская аристократия, которая во время революции встретила такой радушный прием со стороны польской аристократии, не отплатила тем же полякам, вынужденным эмигрировать в 1832 году. Не побоимся сказать, что Сен-Жерменское предместье в этом смысле и по сию пору в долгу перед Польшей. Кто такой граф Адам, богат ли он, беден или, может быть, просто авантюрист? Этот вопрос долго оставался неразрешенным. Дипломатические салоны, точно соблюдая инструкции, подражали молчанию императора Николая, для которого в то время каждый поляк-эмигрант перестал существовать среди живых. Тюильри и большая часть тех, для кого слово, сказанное там, закон, доказали, что обладают отвратительным свойством, в политике именуемым мудростью. Там не приняли некоего русского князя на том основании, что он якобы заслужил немилость императора Николая, хотя, будучи в эмиграции, вместе с ним курил сигары. Знатные поляки, которых из осторожности не признавали ни двор, ни дипломатический корпус, жили в библейском одиночестве — так сказать, super flumina Babylonis,

Это предисловие было необходимо, чтобы обрисовать среду, где разыгралась одна из тех возвышенных человеческих Драм, не столь уж редких, как это полагают хулители современности; они порождены страданием и муками и, подобно прекрасным жемчужинам, спрятаны под грубым покровом, затеряны глубоко на дне, скрыты изменчивой волной моря, именуемого светом, веком, Парижем, Лондоном или Петербургом, как вам будет угодно!

Ежели когда и была доказана истина, что архитектура является выразительницей нравов, то уж, конечно, после восстания 1830 года в царствование Орлеанского дома. Во Франции уже не осталось прежних крупных состояний, и поэтому все время сносятся величественные особняки наших отцов и на их месте вырастают какие-то фаланстеры, где июльский пэр Франции проживает на четвертом этаже, над разбогатевшим лекарем. Стиль соблюдается весьма условно. В произведениях искусства нет единства, ибо теперь нет ни двора, ни знати и некому задавать тон. Архитектура со своей стороны придумала всякие экономичные способы замены подлинного и прочного и в то же время проявила много изобретательности и остроумия в планировке. Предложите зодчему уголок в саду снесенного старого особняка, и он построит вам Лувр, изобилующий всяческими украшениями; он найдет место для двора, конюшен и, ежели вы захотите, для сада; в доме он наделает множество комнат и внутренних лестниц, он сумеет создать иллюзию, и вы поверите, что вам тут действительно привольно и удобно; наконец, он налепит там столько квартир, что герцогская семья разместится в помещении не больше прачечной председателя суда. Особняк графини Лагинской на улице Пепиньер — произведение современной архитектуры такого рода — расположен между садом и двором. Во дворе с правой стороны находятся службы, которым с левой соответствуют конюшня и каретный сарай. Швейцарская помещается между двумя изящными воротами. Главная прелесть дома — примыкающий к будуару очаровательный зимний сад в первом этаже, отведенном под парадные комнаты. Некий изгнанный из Англии филантроп создал эту прелестную архитектурную безделушку, устроил оранжерею, разбил сад, покрыл лаком двери, выложил плитками службы, обвил зеленью окна и создал мечту, подобную — разумеется, в совершенно ином масштабе — дворцу Георга IV в Брейтоне. Трудолюбивый, искусный и ловкий парижский мастеровой сделал лепные карнизы над окнами и дверьми. Плафоны скопировали либо с средневековых, либо с венецианских образцов, а фасад щедро украсили мраморными барельефами. Скульптура над дверями и каминами принадлежит Эльшоету и Клагману. Шиннер мастерски расписал плафоны. Чудесная лестница, белая, как рука красавицы, затмевает лестницу в ротшильдовском особняке. По причине неспокойного времени эта безумная затея обошлась только в сто десять тысяч франков. Для англичанина — сущие пустяки. Все это великолепие, казавшееся королевским тем людям, которые никогда не видели настоящих королевских дворцов, умещалось в бывшем саду при особняке некоего поставщика на армию, одного из крезов революции, разорившегося после биржевого переворота и умершего в Брюсселе. Англичанин умер в Париже от Парижа, потому что для многих людей Париж равносилен болезни, а иногда и нескольким болезням. Его вдова, принадлежавшая к секте методистов, питала отвращение к изящному домику набоба: сей филантроп торговал опиумом. Добродетельная вдова распорядилась продать позорящий ее дом в тот период, когда из-за частых мятежей при всем желании трудно было рассчитывать на спокойствие. Граф Адам воспользовался случаем; как это ему удалось, выяснится в дальнейшем, ибо он был отнюдь не делец, а истый вельможа.

Позади дома, построенного из камня с прожилками, расстилается бархатная зелень английского газона, осененного изящной купой экзотических деревьев, на фоне которых вырисовывается китайская беседка с безмолвными колокольчиками и неподвижными золочеными шариками. Оранжерея с фантастическими сооружениями маскирует южную каменную стену, стена напротив скрыта ползучими растениями, образующими портик с помощью мачт, выкрашенных в зеленый цвет и соединенных перекладинами. Лужайка, цветы, усыпанные песком дорожки, игрушечная роща, воздушные, обвитые зеленью арки умещаются на двадцати пяти квадратных першах, которые стоят теперь четыреста тысяч франков, что составляет стоимость настоящего леса. Среди этой тишины, созданной в сердце Парижа, щебечут птицы: дрозды, соловьи, снегири, славки и множество воробьев. Зимний сад напоминает огромную жардиньерку, воздух напоен благоуханием, и зимой там так же тепло, как в солнечный летний день. Калорифер, при помощи которого создается любой климат — тропиков, Китая или Италии, — искусно замаскирован. Трубы, по которым проходит горячая вода, пар или нагретый воздух, обложены землей и предстают перед взором в виде гирлянд из живых цветов. Графинин будуар кажется огромным. Парижская фея, именуемая архитектурой, творит чудеса: несмотря на ограниченное пространство, все представляется большим. Художник, которому граф Адам поручил заново отделать особняк, вложил все свое искусство в будуар молодой графини. Согрешить в нем невозможно: он сплошь заставлен всякими очаровательными безделушками. Амуру негде примоститься, так тесно тут от всякой китайщины, куда ни посмотришь — рабочие столики с оригинальными фигурками, резанными из слоновой кости, над созданием которых потрудилось всю жизнь не одно китайское семейство; чаши из дымчатого топаза на филигранных подставках; мозаики, которые хотелось бы иметь каждому; голландские пейзажи кисти Шиннера; ангелы во вкусе Стейнбока, который и свои-то замыслы не всегда выполняет сам; статуэтки работы гениев, которых преследуют заимодавцы (вот истинное объяснение арабских мифов!); великолепные наброски наших лучших художников; передние резные стенки ларей, вставленные в виде панелей и перемежающиеся с индийским шелком, затканным фантастическими рисунками; портьеры, золотистым потоком ниспадающие с карнизов черного дуба, на которых вырезана охота; столики, стульчики, достойные г-жи де Помпадур; персидский ковер и еще много разных разностей, и для вящего очарования все собранное здесь богатство тонет в мягком свете, который струится сквозь двойные кружевные занавески. О любви графини к верховой езде свидетельствует хлыст с резной ручкой работы мадемуазель де Фово, который лежит на столике среди разных антикварных безделушек. Вот каким был будуар в 1837 году — выставкой товаров, развлечением для глаз, словно беспокойному и беспокоящему обществу грозила скука. Куда делся уют, обстановка, навевающая грезы, дающая покой? Куда? Никто не был уверен в завтрашнем дне и пользовался жизнью с беспечной расточительностью человека, тратящего не им нажитое добро.