В сентябре 1918 года вся обширная территория Забайкалья оказалась под властью белогвардейского атамана Семенова, казачьего офицера, который менее чем за год превратился из есаула в генерал-лейтенанта, стал походным и войсковым наказным атаманом Забайкальской области.

Был восстановлен войсковой казачий круг, областное управление и все прежние губернские учреждения и ведомства, многие из которых возглавили ставленники Семенова.

К спокойствию и мирному труду призывали население белогвардейские газеты, и в то же время в городах, станицах и селах начались аресты. Повсюду рыскали карательные отряды, в задачу которых входило огнем и мечом выводить в области большевистскую заразу.

Начались порки и расстрелы, а в ответ на эти репрессии бывшие красногвардейцы, жители непокорных сел и станиц, с оружием в руках уходили в сопки, в тайге стали возникать «лесные коммуны».

Одна из таких коммун была создана по инициативе учителя Михаила Бородина и читинского рабочего Николая Семенихина из казаков-красногвардейцев поселка Курунзулай. Созданию этой коммуны предшествовало появление в станице карательного отряда.

Далеко, за сотни верст от Амурской железной дороги, на берегу буйной студеной Тынды приютился постоялый двор Шкарубы. Здесь, на Тынде, кончилась колесная дорога от станции Большой Невер, и дальше, на Алуген и прииски Верх-Амурской компании Дейбеля, тянулись горные тропинки, протоптанные ногами старателей-золотнишников. Всякого рода грузы доставлялись туда зимой, по санному пути.

Четвертый день на постоялом дым коромыслом: гуляют приискатели. За окнами синеют сумерки, но в просторной, как сарай, заезжей избе светло от висячей лампы-«молнии», шумно и весело.

Сам хозяин постоялого — приземистый, могутный бородач Тимофей Шкаруба — стоит за прилавком, пристроенным в заднем углу, около печки-плиты. Поглаживая пышную черную бороду, с довольным видом любуется Шкаруба на гулеванов-приискателей. Их восемь человек, обросших бородами, лохматых, прокопченных дымом костров. Радуясь отдыху после дальней дороги, они тешили себя выпивкой, песнями и пляской до упаду. Водку они черпали кружками прямо из ведра, что стояло на столе перед ними, закусывали соленой капустой, пшеничными калачами и вареной бараниной. От обильной выпивки двое уже спали на нарах, третий густо храпел на полу, положив под голову кулак. Пятеро еще держались: сидя за столом, разговаривали, о чем-то спорили. Пожилой сивобородый Микула Несмиянов, прозванный «Бедой» за частые неудачи в жизни, уже который раз заводил песню:

Он то затихнет, клонясь головой к столу, то снова вскинется, как испуганный конь, — прохрипит сиплым с перепою голосом:

Всадники, которых видели приискатели, в тот же день к вечеру прибыли на постоялый двор Шкарубы.

Спешившись у ворот, все они следом за телегами прошли в ограду, где их уже поджидал сам Шкаруба.

— Моя фамилия Климов, — обмениваясь приветствиями, заговорил с хозяином высокий чернявый человек в крестьянском ватнике и барашковой шапке-ушанке. — Это вот, — приезжий показал на голубоглазую женщину, — моя жена Ольга Андреевна. Нас всего тринадцать человек, едем на прииск Лебединый, думаем пробыть у вас денька два, можно будет?

— Чего же не можно-то, для того и постоялый содержим, — гладя атласную бороду, ответил Шкаруба. — Кони-то все ваши?

— Двадцать лошадей, корм для них найдется у вас?

Ранним утром, проводив Подгурского и Ольгу, соратники Лазо решили отправиться в лес — заготовить бревна на плоты.

Шкаруба, очень довольный тем, что его постояльцы всех своих лошадей оставляют на зиму у него и половину отдают ему за прокорм, охотно снабдил новоявленных лесорубов топорами и пилами, посоветовал:

— Бревна-то пилите из сосняку сухостойного, тут его полно, подыметесь этим берегом версты полторы и увидите. А плоты вязать я научу вас.

— Спасибо, — поблагодарил его Лазо. — Но ведь мы хотим там и сооружать плоты, где бревна заготовим, и спустить их досюда.

— Можно и так, тогда я туда пойду, тут недалеко.

Зима в этом году наступила в половине ноября. Скованная льдом, надолго затихла бурливая Тында, белым саваном покрылись сопки, пушистым инеем укутана тайга. Мороз, наверное, градусов на сорок, но Егору тепло в гураньих унтах, в таких же рукавицах, в полушубке и в козьей дохе, которую совсем недавно сшил Семен — одну на всю артель. А в такой дохе никакой мороз не страшен.

В руках у Егора винтовка-трехлинейка, в полночь он сменил на посту Врублевского и теперь медленно прохаживался по тропе возле речки.

Тишина, все вокруг погрузилось в сон. Здесь все так же, как и в Забайкалье, только звезды кажутся Егору крупнее и ярче. Вот, опрокинутый кверху дном, сияет Миколин Ковш — созвездие Большой Медведицы. Чеканным серебром, как наборчатый кавказский ремешок, блестит народный пояс Ориона, Егор посмотрел на него, подумал: «Кичиги-то уж к сопке подходят, светать будет скоро».

Он сел на трухлявую сосновую валежину, винтовку положил на колени. Восемь лет он не расстается с ней, надоело вот так мыкаться, сегодня здесь, завтра там, не видя ни семьи, ни матери, и Мишка, брат меньший, наверняка уехал с аргунцами в Чалбучинскую станицу — он сказывал однажды при встрече, что завел там любушку себе, теперь ему не до матери. Письмо бы послать, да как пошлешь отсюда, с кем…

Где-то неподалеку, за речкой, раздался легкий треск сухой ветки. Егор, вскинув винтовку, насторожился, но прошла минута, вторая — ни звука, ни шороха, тихо.

Пятый месяц пошел, как в пади Алтагачан основалась лесная коммуна и военно-революционный штаб, ставший теперь повстанческим центром восточного Забайкалья. Отсюда тянулись нити заговора во многие села и станицы, рассылались воззвания и приказы Читинского подпольного комитета большевиков. Сюда же поступали и вести из разных районов Забайкалья. Но чем ближе к весне, тем тревожнее становились вести: после того как услыхали о гибели отряда революционных мадьяр на Тунгире, о неудавшемся Аркиинском восстании, о разгроме первого партизанского отряда под Кавыкучами и о гибели Музгина и Семенихина, пришло новое печальное известие: совсем недавно в пади Догоча белые окружили и уничтожили отряд верх-талачинских партизан, мало кому удалось уйти живыми из этого боя, в числе других погиб и организатор их, командир отряда Иван Кузьмич Бурдинский.

Затихли, приуныли коммунары. Не слышно стало по вечерам их песен, веселых шуток и смеха, замолкла самодельная скрипка, которую смастерил из ольховой чурки дед Матафонов, темнее осенней тучи ходил Бородин. А тут еще не вернулся вовремя ушедший вчера на разведку в село Никита Зарубин.

И всегда такой веселый брат его, Самуил, суровея лицом, хмурился, часто поглядывал на тропинку, что вела к селу, вздыхал.

— Засыпался Микита, чует мое сердце, засыпался, — ворчал он, ни к кому не обращаясь, и, выколотив о пенек докуренную трубку, снова набивал ее зеленухой, с ожесточением бил кресалом по кремню, высекая огонь.

Так и спать легли, не дождавшись Никиты. Вечером в Курунзулай выслали еще двоих разведчиков — Семиона Якимова и Василия Матафонова. Самуил тоже просился в разведку, но ему не разрешил Киргизов.

На митинг, организованный Бородиным, сельчане собрались поголовно, от мала до велика. К этому времени высоко поднялось и сильно пригревало весеннее солнце. Теплый ветерок доносит до села волнующие запахи оттаявшей земли, голубого ургуя, чабреца и распустившейся вербы, сладостный аромат их приперчен дымной горечью вешних палов, что сизой пеленой укутали дальние и ближние сопки.

Многолюдные толпы запрудили площадь против школы, окружили перевернутую кверху дном бочку, на которой, поблескивая стеклами очков, стоял Михаил Иванович Бородин.

— Товарищи! — говорил он, напрягая голос и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. — Ваше село войдет в историю гражданской войны как пример верности революции, делу рабочего класса. Сегодняшнее восстание означает начало освободительного движения против власти узурпатора Семенова. Эта власть, навязанная нашему народу силой, держится на одних лишь штыках. Но и штыки-то эти ненадежны, сегодня вы сами убедились в этом; видели, сколько семеновских казаков с оружием в руках перешло на нашу сторону? И это в первом же бою, а что же будет дальше?

В ответ толпа разноголосо, радостно гудела.

— Правильно-о!

К приходу повстанцев Киргизова в Александровском Заводе восстали местные жители из числа солдат-фронтовиков. Руководимые большевиками Иваном Козловым, Косяковичем и Сорокиным, ранним утром напали они на милицию и дружинников, частью перебили их, частью разоружили, захватили более трехсот винтовок, три пулемета и десятка три ящиков с патронами.

Когда партизаны Киргизова объединились с Алек-Заводским отрядом, получился уже целый полк красной кавалерии из семи сотен по 150–180 сабель в каждой.

Внешне казалось, что все идет как нельзя лучше: расцвеченное красными флагами, ликует село, радуются партизаны, знакомятся друг с другом и уже ладят лошадей к дальнейшим походам и боям. А в это время среди командного состава повстанцев начался разлад, возникший при обсуждении дальнейших действий отряда.

Совещание командиров, проходившее в школе, длилось целый день. Киргизов пригласил на него командиров сотен, большевиков и комиссаров отряда.

Докладывал собравшимся Бородин. Он предлагал завтра же форсированным маршем выступить в сторону железной дороги, стремительным налетом окружить и захватить станцию Борзя. При этом он заверял собрание, что Борзинский гарнизон перейдет на сторону повстанцев. Затем, развивая наступление, повстанцы должны захватить всю восточную магистраль Забайкальской железной дороги от Онона до маньчжурской границы. После чего, укрепив конечные станции Оловянную и Мациевскую пехотой и бронепоездами, двинуться основными силами к югу и, подняв на восстание казаков и крестьян Приононья, захватить Читу.

Не вступая с белыми в бой, партизаны отступали долиной Газимура все дальше и дальше, обрастая по пути новыми повстанцами. С Газимура повернули на Урюмкан, где и задержались надолго в таежных селах Богдатьской станицы.

Теперь повстанцев набралось более двух тысяч, а с приисков, сел, низовых станиц Приаргунья прибывали ежедневно новые добровольцы. Пора бы уже вести их в наступление, начинать войну, а командование что-то медлило, ограничиваясь посылкой в села агитаторов, совещаниями да составлением каких-то планов. Люди, оторвавшись от дела, от сохи, изнывая от безделья, рвались в бой, жаждали действия, а его не было, и среди повстанцев началось недовольство: собираясь группами, судачили они, ругали начальство:

— Это что же такое творится? Ведь уж скоро месяц, как болтаемся без дела да хозяев объедаем.

— Уж не подвох ли какой?

— Все может быть. Вот сидим здесь, плешничаем, а беляки-то окружат потихоньку — и каюк всем сразу.

В Богдать Егор и четверо его соратников прибыли во второй половине дня. По красному флагу у ворот ограды быстро нашли штабную квартиру. Привязав коней к забору, все пятеро вошли в дом, где находились Киргизов и Бородин. Оба они сидели за столом, склонившись над бумагами, что-то вычерчивали там, когда пятеро партизан, не спросившись, ввалились в комнату и, сняв шапки, поздоровались.

— Здравствуйте, — оторвавшись от бумаг, ответил Киргизов и, увидев Егора и Вологдина, заулыбался: — A-а, сослуживцы мои, аргунцы лихие, с чем пожаловали?

— С вестями хорошими, век бы их не было, — хмуря брови, ответил Вологдин. — Доложить явились, что ушли обе наши сотни, вторая и третья.

— Как это ушли, куда?

— Известно куда, в станицу свою, по домам, стало быть.