Общежитие железнодорожного училища расположено на бойком месте: внизу, под окнами, разместилась балочка — стихийный базарчик.

Деревянное, двухэтажное здание находилось за виадуком — железным, покачивающимся мостом через транзитные и запасные пути станции Новосибирск. Утром, когда девятнадцатая группа шла по нему на завтрак, рабочие ботинки грохотали на весь белый свет. Окна общежития глядели на железную дорогу, по ней шли пассажирские поезда и теплушки с солдатами, и, больше того, гондолы и пульманы с углем, а также платформы, затянутые брезентом с «подарками» для фашистов: самолетами ЯКами, ИЛами. Танки на фронт везли открытыми, их только сопровождала военная охрана.

Балочку то и дело разгоняли; прилаживаясь к милиционерам, торговки перемещались с одного места на другое — и вся она от этого двигалась, как живая. Но жила себе, не умирала. К весне, наоборот, разрослась, обзавелась даже постоянным местом и длинными из неструганных досок столами. Покупатели были в основном рабочие люди.

Завелись на балочке и мелкие жулики, и карманные воришки — как без них? А стало потеплей — выползли на свет и матерые хищники: грабители и бандиты, отсидевшиеся в темных углах дезертиры, вооруженные кастетами и ножами. Грабили они прохожих в темных углах и квартиры, частные избы, и на путях чистили контейнеры с трофейными германскими сувенирами. Краденое сбывали на толкучих рынках и таких вот балочках. Милиции, борющейся, в основном, с торговками на базарах, бандиты нисколько не боялись.

По теплу, ближе к вечеру, жеушники растворяли окна, в том числе и на втором этаже, где жила девятнадцатая группа, и они становились зрителями разыгрывавшихся воровских драм. Был там «учитель» карманных воров, дядя Яша, держащий в страхе вместе со своей кодлой всю балочку.

И потекли, и поковыляли дни учебы. Освоились с внутренним распорядком училища. Убирали по осени совхозный и колхозный картофель, ночью разгружали пульманы и гондолы с углем, вагоны с солью, стройматериалами; ночью же ходили в баню (днем бани были заняты солдатами). Старый комендант Фока будил парней, колотя по двери, затворенной изнутри ножкой табурета, и сильно ругался.

Овладели слесарным и мерительным инструментом, научились работать. Притерпелись к скудному столовскому питанию. Но все-таки изнуряло вечное: всегда хотелось есть — с мечтой о еде засыпали и просыпались. К весне многие стали болеть желудками. Появилась и у Олега сильнейшая изжога. Его худощавый товарищ по несчастью, Гоша Цаплин посоветовал сходить в амбулаторию, сдать на анализ желудочный сок. Сходил, сдал. И ему было предписано диетическое питание, каковым Гоша уже давно пользовался. Ну, жизнь стала получше, и жить стало повеселей. К тому же, солнце пригревало все пуще, снег убывал. И война, похоже, подходила к концу — вести с фронта приходили все радостнее: наши войска сломали сопротивление фашистов и устремились к Берлину. И наконец окружили его. Штурмуют! Так что пела душа, и со дня на день ожидали сногсшибательных известий.

В училище вечерами показывали киносборники о фронтовых событиях. Выступал ансамбль песни и пляски трудовых резервов — такие же мальчишки и девчонки, как и они, только пляшущие и поющие, да с иголочки разодетые. Какая-то артистка читала стихи Константина Симонова «Сын артиллериста», да так, что мороз пробегал по коже… В общем, была весна больших ожиданий.

И наконец-то Берлин пал. Ура! И закончилась, в конце концов, война — ура! Ура! Ура!.. Было воскресенье. Слух этот разлетелся по общежитию со скоростью света. По коридорам носились мальчишки, захлебываясь криком: «Война кончилась! Гитлеру капут!» Старый комендант Фока прослезился: у него воевали сыновья и внуки. Парням захотелось скорей на улицу, на простор. На балочку! В центр города!

На виадуке встречные люди радостно улыбались друг другу, незнакомые останавливались, заговаривали, поздравляли друг друга с Победой.

Отец Олега выполнял всякую работу, инструментом владел разным. Кожи выделывал, шубы. Печи выкладывал добрые: расход дров небольшой и тепло держат долго. Плотничал, столярничал, делал кадушки. Вечерами пилил, строгал, подгонял. За работой песни пел, старинные и новые. Остановится, посмотрит, как облепили стол его ребятишки — Андрей, Петя, дочка Шура и Олег: каждый готовит свои уроки, скажет:

— Учитесь, ребята, чтобы не пропасть. Новое время пришло — учиться надо.

С самого первого класса Олег, бывало, закончит решать задачки и издали подпевает отцу. Тот услышит, обрадуется, что Олежка пошел в него голосом. Старшего в семье, Артема, самого голосистого, не было с ними, учительствовал в деревне Листвянка, за Новосибирском, у остальных же как-то с пеньем не получалось. И вот Олежка, отцу на радость, способен пению. Не Бог весть какой голос, а слух есть…

В Тюмени жили. С разъехавшимися по белу свету, деревенскими еще, друзьями отец как-то ухитрялся поддерживать связь: специалиста на все руки, его звали туда-сюда, рисовали перспективы. И не выдерживало сердце умельца, срывался человек с места и ехал. Обязательно со всей семьей! И вот заново начинается вся жизнь. Потом одумается, вот-де дал оплошку, опять наводит справки о друзьях: кто, где и как устроился. Ездил и в «разведку». Вернется домой, вечером за столом возьмется расписывать новое место. Не будучи ни рыбаком, ни охотником, завосклицает: «Какая там природа! А охота! А рыбалка!» Голубые глаза загораются нестерпимым блеском. И этому незнакомому, новому месту все уже рады. Мама тоже не возражает семейному единодушию. И скоро начинается распродажа всего «лишнего», которого не возьмешь с собой в дорогу. Ездили на лошади, на пароходе, чаще на поезде. Прильнет Олег к окошку и смотрит, и о чем-то мечтает, какие-то рисует себе картины. Нравится ему дорога. На новом месте дети устраиваются в школу, мама хлопочет по дому, на своей зингеровской машинке обшивает всю семью.

Меняли школу, прощались с товарищами. Потом сходились с новыми. Глаза Олега при этом выделяли в классе одну из девочек. Хоть это и оставалось всегда тайной, девочка-звездочка эта светила ему в жизни, и в школу его несло, как на крыльях. В железнодорожном училище, правда, некого было выделять: была только одна группа девушек — дежурные по станции. Монтеры СЦБ с ними встречались редко.

Каждую субботу в железнодорожном техникуме проводили культурные мероприятия: собрания, лекции, танцы под баян и оркестр — духовой и струнный. Своих девушек не хватало, приходили городские, а к весне их появлялось все больше. Смеются, громко разговаривают, ожидают приглашения молодых людей. Всех девчонок разберут, ни одна не останется, а ребят без пары будто и не убавилось: стоят по стеночкам, в углах, у дверей, высматривают приходящих девушек, вздыхают, завидуют более расторопным парням. Девушки тоже, нет, не безразлично дожидаются приглашений: среди одинаково одетых в форму ребят обязательно разглядят определенную личность с выражением лица, глаз, с осанкой, с походкой. Голос даже запомнят — один из всех только и понравится.

Был в техникуме танцор незаменимый, Феликс Телицын. Не по поручению комскомитета и не по просьбе товарищей, активист он был сам по себе — такова у человека натура: из ничего танцы организует. «Танцульки будут?» — спросят кого-нибудь из его группы. «Будут, — не задумываясь, ответят, — Телицын-то здесь…» Соберет этот Телицын оркестрантов, хоть и не полным составом, договорится с ребятами в радиоузле, где пластинок с танцевальной музыкой завались. Баянист еще, ну тот всегда явится добровольно. Вот и пожалуйста. С первыми звуками музыки потянутся в клуб парни и девушки — из аудиторий, из читального зала. Как раз тут и окажутся наготове «случайно» проходящие городские девчонки. «Случайно» же выйдут из проходной парни в форме железнодорожников, пригласят их. Через какой-нибудь час клуб будет набит под завязку и веселье потечет на всю округу.

В один из таких вечеров, на четвертом курсе уже, группа боксеров под руководством Олега Сибирцева, закончив занятия в малом зале и ополоснувшись под краном, вошла в клуб со двора, через запасной выход. Расположились у стенки, по обеим сторонам от своего тренера.

— Ну что, пригласим? — беспечно Олег обратился к своим парням.

— Пригласим, а чево!

Учась в Новосибирской жеухе и в Уфимском железнодорожном техникуме, приобрели они опыт перемещения на поездах, который главным образом состоял в том, что на пересадке надо спешить и поторапливаться, а порой и мчаться сломя голову, чтоб вовремя попасть к кассе — купить билеты. Так что во Владивостоке, едва коснувшись перрона, они понеслись на рекомендованный морской вокзал с виадуком через пути, с круглыми часами на фронтоне — примета, чтоб не искать долго.

Сперва, конечно, в справочное, потом — в кассу. Там предложили билеты на пароход «Крильон», отправляющийся завтра утром, в девять ноль-ноль.

Ну, это же то, что надо! Превосходно! А время, так оно еще и в запасе: осмотреть город, окрестности, заглянуть на пляжи и, по возможности, искупаться. Да в столовую: последний раз на материке отметиться.

Сказано — сделано. Владивосток предстал, как старый знакомый — дома каменные. И деревянные — тоже крепкие, побуревшие от времени, с резными и крашеными наличниками; дороги асфальтированы, кое-где выстелены булыжником столетней давности; тротуары широкие. Центр города ухоженный. Ну, а пляжи, песчаные пляжи — это прямо мечта путешественника!

На пристани, в бухте Золотой Рог, привлекая взгляды прохожих, красовался белоснежный «Крильон». У трапа толпились пассажиры. Парни протянули билеты двум женщинам, военные ребята проверили у них пропуска для проезда в пограничную зону. И все. Можно входить — прямо и вверх, на палубу. Путешественники остановились возле основания огромной трубы, где уже примостились три девушки. Спросив у них разрешения, поставили чемоданы и сняли рюкзаки. Перевели дух, огляделись.

К исходу вторых суток морской переход на «Крильоне» завершился. Утром парней и девушек разбудила глубокая тишина. Корабельные винты и двигатель не работали, тишина прямо звенела. Иногда только простучат подошвы чьих-то ботинок по палубе, и все. Греющая Олега и Гошу шинель сверху была мокрая от тумана. Упрятали под нее головы, но, нет, спать уже не моглось. Весь белый свет кругом — поистине белый: туман так густ, что в пятнадцати шагах ничего не видать. Весь корабль окружен ватным маревом.

— Где мы? Куда прибыли? — Эмма зевнула.

— В таком тумане куда двигаться? — Люда добавила вопросов.

— А все уже в Холмск приехали, это Сахалин, — отозвался проходящий знакомый матрос с отчего-то перевязанным белой повязкой лицом. — Туман сойдет — будем швартоваться.

Разговор прервал сигнал подходящего катера, с его рулевым по рупору стал говорить корабельный помощник капитана. Высокий борт прошелестел, теплоход вздрогнул, к нему пришвартовался катер. Кого-то приняли на борт, кого-то отправили на берег — срочно понадобился, и со стрекотом отвалили. Олег выбрался из-под шинели.

Вагончик и паровозик, как и стоявший на станции миниатюрный весь состав, вызывали у прибывших с материка людей шутки и веселье. От входящих в вагон пассажиров все шевелилось и кренилось набок. Из окон вагончиков у проходящих по перрону видны были только ноги. Окна растворены настежь — пассажиру все ближе к природе и чистому воздуху.

От морского порта поезд пошел в глубь острова. Сразу начались горы — ущелья, тоннели, буйная растительность справа и слева. И островки каменной россыпи. Скорость, особенно в горах, смешная: с этого поезда можно на ходу спрыгнуть, сходить до ветру по-малому и по-большому и снова догнать его. Японский машинист, догоняя пешего спутника, обязательно остановится подвезти. Дорога, ведя в горы, кажется, заводит в тупик, но, нет, пошли тоннелем. Чтобы перевалить хребет, тоннеля оказалось мало: вышли из него, пошли по новому ущелью и по косогорью стали подыматься и обходить сопку. Обошли ее и сделали почти полный крут. И в конце концов вышли на подвесной мост на головокружительно большущей высоте, через самое ущелье, по которому только что ехали: внизу чернел выход из пройденного тоннеля. Страшно было ехать, девчонки, чтоб не смотреть в окно, отвернулись, закрыли лицо руками.

Огибая по косогору другую сопку, с другой уже стороны, еле уловимо ощутили небольшой спуск. Впереди раскинулась долина. Инженерная мысль японцев замысловата и не всегда постижима. Девчонки и парни качали головами. Поезд, между тем, медленно сходил в эту долину. Остановились на необитаемом разъезде. Еще остановились уже на станции. Около столика шевелился хилый базарчик. Олег с Гошей выскочили, прошлись вдоль столика, ощущая себя богачами, накупили вареных крабов. В киоске взяли колбасы, булок. В термосы набрали кипятку, устроили пир на весь мир. Это был прощальный завтрак — до Южно-Сахалинска уже рукой подать.

Японское название Южно-Сахалинска — Тае Хара — означает Солнечная долина. Та самая долина, в которой блистает этот самый крупный город острова. Стоит он, прикрываемый от ветров, туманов и бурь цепью гор, подступавших с северо-запада к самому городу, и на некотором удалении от него — с северо-востока.

С разговором, смехом, с ожиданием чего-то неведомого, Южно-Сахалинск подступил неожиданно. С правой стороны деревянные японские строения перемежаются с русскими побеленными хатами. Сам Южный — слева. Город как город: с высокими, видными домами, с площадями и улицами, обрамленными зеленью. И, говорят, даже с парком культуры, с прудом, со стадионом, с театром, с ресторанами. Перрон выстелен дощечками, от дождей упрятан под навес. Их вагончик остановился перед вокзалом, похожим на все вокзалы средне-русских городов. За окнами туда-сюда сновали ноги встречающих. Много ног, их только и видно.

После Долинска поезд покатил по равнине вдоль берега беспокойного Охотского моря. Когда шли близко у моря, видели, как волна плескала в серые камни и, белопенная, катилась по берегу вслед за поездом. Поезд удалялся от берега, пропускал меж собой и морем огромные валуны и скалы и вывешенные для просушки рыбацкие сети. И опять, сверкая на солнце и слепя глаза, море сопровождало долгим, тоскливым однообразием.

На станциях сходили и садились новые люди — взрослые, дети, недавно прибывшие из глубин России и, как видно, уже приспособившиеся к житью в холодных зимой, в отапливаемых чугунными буржуйками японских домиках. Отапливаются они, как повелось у японцев, добываемым здесь же, на острове, каменным углем. Зимой поезда не ходили, шахты стояли, лес не добывался. Уголь, продукты питания и необходимые товары заготовляли с осени. Японцы, видно, не на века обосновывались: ожидали, что, возможно, придется им уходить с русской земли. Пока владели Южным Сахалином и Курилами, вывозили в Японию уголь, лес, рыбу. Здесь их работники зимовали. После обильных снегопадов и шквальных ветров по траншеям в снегу ходили к соседям в гости. Ели тушеный рис, мясо, рыбу, другие морские продукты. Пили саке. Ожидали, когда снег сойдет и освободит их жилища.

Так жили и в Южно-Сахалинске — красивейшем городе. Зимой он тоже погружался в спячку: работали только телеграф, почта, гостиницы, где останавливались горнолыжники, магазины, рестораны, школы с просторными спортивными залами… Достопримечательность — парк с озером. Лодки на нем по восточному образцу с деревянными силуэтами волшебных птиц на носу. В парке есть танцевальная площадка, кафе на берегу озера и ресторан над бурлящим потоком. Аллеи приводят гуляющих к естественному лесу, примыкающему к горам. С гор открывается вид на мерцающий в солнечных лучах город.

К конечной станции Победино подъехали часам к пяти вечера. Вышли, огляделись. Солнце спряталось за тучи, начинал моросить дальневосточный бусенчик. Все было мрачно, не видно никакого просвета. С гор дул сырой ветер, чреватый мелким дождем, то и дело наносимым порывами ветра. Говорят, за день здесь изменяется погода по несколько раз: с утра солнце светит, а к обеду соберется дождь. Избы поселка рассыпаны по пересеченной местности, и он едва воспринимается населенным пунктом. На этой конечной станции и вблизи железнодорожной ветки нет вокзала, укрыться негде. В августе сорок пятого, при взятии у японцев этого пограничного поселка, геройски погиб молодой русский офицер, капитан Смирных. Захолустная эта станция и захолустный поселок впоследствии будут названы его именем.

Дальше поезд не идет. Японцев далее не было, железная дорога не построена. До Александровска теперь добираться автобусом. К месту, где собираются желающие уехать, к скамейкам, сверху прикрытым крышей-времянкой, подходят и уныло разбредаются люди.