На страну опустилась морозная зимняя ночь, а над заснувшей Москвой бушевал снегопад.

Глядя на кружевные снежинки, танцующие в воздухе за зарешеченным окном ее камеры, Тоня Гордон подумала, что назавтра город станет похож на сказочное королевство. Красная площадь укроется безупречно чистым белым покрывалом, уходящая ввысь Спасская башня утратит свои четкие очертания и станет похожа на ледяной дворец, а на луковицах-куполах храма Василия Блаженного и на бастионах Ново-Девичьего монастыря замерцают пушистые шапки снега. Молодые елочки в парке Горького превратятся в заколдованный лес, и ребятня с замирающим от страха и любопытства сердцем будет пробираться меж его холодных сумеречных теней, ожидая появления самой Снежной королевы, а на замерзших прудах в это время разгорится азартная игра в снежки, и кто-то вылепит из снега огромную снежную бабу с морковкой вместо носа и с черными угольками вместо глаз.

Тоня любила белоснежную русскую зиму и всякий раз при ее наступлении снова чувствовала себя маленькой девочкой. В одном из ее самых известных стихотворений “Мое белое царство” как раз описывалась заснеженная Москва. Один раз она даже прочла это стихотворение детям, но, кажется, ее понял только Саша. Дмитрий был еще слишком мал. Теперь она понимала, что больше никогда не будет писать и никогда не увидит своего волшебного мира. К утру, к тому времени, когда первый шалун с восторженным видом ворвется в парк Горького, она будет уже мертва, убитая выстрелом в затылок, и, может быть, даже похоронена в одной из безымянных могил подобно всем тем, кто был расстрелян во внутреннем дворе тюрьмы НКВД на Лубянке.

Ей больше не хотелось смотреть на снег, и она отвернулась. Узкая койка вся пропахла мочой, табаком и хлоркой. Сколько людей в свою последнюю ночь без сна ворочались на этом жестком ложе, ожидая расстрельную команду?

Тюремный коридор освещался одной-единственной лампой без абажура, и немного света проникало в камеру через щель под дверью. В этом слабом свете Тоня рассмотрела, что все стены камеры исписаны именами, посланиями, датами, выцарапанными в штукатурке. “Месть!” – нацарапал кто-то на дальней стене. “Сталин – убийца!” – было написано на соседней. “Кровь коммуниста...” – строка обрывалась. Должно быть, автора повели на казнь прежде, чем он успел закончить свое последнее послание. Охранники не давали себе труда стирать эти надписи по той простой причине, что все, кто мог их прочитать, уносили увиденное в могилу.

Полковник Борис Морозов смотрел в зарешеченное окно кабинета, расположенного на третьем этаже, откуда был виден дворик внутренней тюрьмы на Лубянке. Взгляд его был прикован к изящной женщине, стоявшей к нему спиной. По плечам ее рассыпались длинные золотистые волосы. Он ждал около этого окна с полуночи и видел, как Тоню вместе с другими заключенными вывели из тюремных ворот. Через несколько минут она будет мертва.

Он поежился словно от холода. Господи, как же он любил ее! Она была второй женщиной в его жизни, которую он любил, но и ее ему тоже было суждено потерять.

Он женился на Марине, своей первой жене, за два с половиной года до войны. Тогда он был младшим офицером Народного комиссариата внутренних дел и перед ним открывались самые широкие перспективы. Он был искренне предан делу большевиков, обожал Сталина и хотел посвятить всю свою жизнь защите своей страны и торжеству коммунизма. Всем, что он имел – домиком у железнодорожной станции, своим образованием, полученным в шепетовской школе, учебой в военной академии, – он был обязан партии.

На самом деле всем, что у него было, он был обязан своему отцу – рослому и сильному человеку, железнодорожнику по профессии, настоящему революционеру, который погиб в 1917 году во время штурма Царицына. Царицын теперь назывался Сталинградом, а погибший отец Бориса считался героем революции. В качестве семьи погибшего за рабочее дело героя Борис и его мать Варвара пользовались особыми льготами: мать получала пенсию за мужа, сын бесплатно посещал ясли и детский сад, да еще им выделили этот ветхий дощатый домишко около депо, экспроприированный у какого-то поляка-торговца, сбежавшего за границу, благо она проходила всего в двух десятках километров от городка. Шепетовка была приграничным городом со смешанным польско-украинским населением. Во время гражданской войны и последовавшего за ней конфликта с Польшей городок несколько раз переходил из рук в руки, и у многих семей по ту сторону границы остались родственники.

Борис знал Марину Арбатову с самого детства. Это была гибкая и тонкая, озорная девчонка с прелестными ямочками на щеках. Ее мать была полька, и после войны с Польшей в 1920 году ее братья, родные дядья Марины, остались на той стороне. Один из них, Хенрик Лещинский, даже вступил в польскую армию.

Подгоняемая холодным февральским ветром, Нина Крамер на минуту задержалась в темном подъезде своего облицованного красным песчаником дома в Бруклине, переводя дух. Когда она протерла запотевшие очки, то заметила, что из ее сломанного почтового ящика выглядывает какой-то белый конверт.

На конверте красовалась эмблема агентства помощи еврейским беженцам. Внутрь его был вложен стандартный бланк с пропусками, заполненными от руки широкими квадратными буквами. Миссис Крамер, проживающая в Бруклине, Элм Плейс, 49, приглашалась в штаб-квартиру агентства в Манхэттене по вопросу, касающемуся ее племянника “Александра Гордона, трех лет, родившегося в СССР в городе Москве, в семье Тони и Виктора Вульф”

Чувствуя, как быстро забилось в груди сердце, Нина, не заходя в квартиру, поспешила к станции подземки на Флэтбуш-авеню. Она никак не могла понять, что могло означать это письмо. Какое отношение агентство по делам беженцев могло иметь к сыну ее сестры, который должен был жить в Москве? Должно быть, что-то случилось с Тоней, что-то очень скверное, иначе с чего бы агентству пришло в голову разыскивать ее родственников. Всю дорогу до Манхэттена она ломала голову в поисках возможного объяснения. К тому времени, когда она оказалась на Саут-Парк-авеню, незадолго до закрытия агентства, ее вовсю одолевали дурные предчувствия.

Ее принял мистер Липшюц, маленький лысый человечек, который любезно предложил ей стул и, усевшись за свой ветхий столик, долго откашливался, прежде чем заговорить. Наконец он предложил Нине чаю и выложил свои страшные новости.

Он сообщил ей, что ее сестра мертва. Понизив голос, хотя они были одни, он рассказал, что, по сведениям агентства, Тоня была расстреляна за измену родине и ее второй муж, Морозов, сумел устроить так, чтобы отослать ее сына в США.

С первого же школьного дня Алекс понял, что отличается от остальных детей. Войдя в класс, он был поражен, увидев стольких детей одного с ним возраста. Учительницей в школе первой ступени была седовласая дама по имени мисс Мерфи. Она была одета в аккуратное серое платье с крахмальным белым воротничком и сверкающие лакированные туфли черного цвета. Приятным голосом она попросила учеников сесть, а затем велела вставать по очереди, называя свое имя и место своего рождения. Когда пришла очередь Алекса, он встал и сказал:

– Меня зовут Алекс Гордон, я родился в Москве.

И все посмотрели на него с удивлением, даже мисс Мерфи.

После того как все представились, мисс Мерфи стала задавать им разные вопросы для того, чтобы они могли поскорее узнать друг друга. Чаще всего она просила назвать любимую спортивную команду, и многие отвечали:

– “Доджеры”!

В пять минут восьмого Никита просунул в дверь свою яйцевидную голову и помахал Дмитрию.

– Приготовься, – прохрипел он, обнажая желтые от табака зубы. – Они уже тут. Удачи тебе.

– Спасибо, Никита, – с благодарностью отозвался Дмитрий.

Никита был одним из немногих взрослых в их детском доме, кто относился к нему хорошо. Пожилой дворник тем временем махнул ему узловатой ладонью и исчез.

Дмитрий одернул гимнастерку, туже затянул тяжелый ремень с бляхой и потер носки ботинок о брюки, чтобы обувь заблестела. Из треснувшего, с отставшей амальгамой зеркала у дверей спальни на него хмуро уставился изящный юноша. Некоторое время Дмитрий критически разглядывал свое отражение: коротко подстриженные русые волосы, высокий лоб, худое, бледное лицо. Черные, миндалевидные глаза смотрели из-под насупленных густых бровей враждебно и настороженно. Упрямые губы под тонким прямым носом изобличали жесткость характера. На верхней губе бросалась в глаза коричневая родинка, похожая на запятую. У Дмитрия был квадратный, резко очерченный подбородок, который дерзко выдавался вперед. Его лицо можно было бы назвать красивым и неординарным, не будь на нем столь сурового, обвиняющего выражения. Взгляд его черных глаз всегда заставлял окружающих чувствовать себя неуютно.