Молодой рыцарь ехал в сопровождении оруженосца. Они возвращались из похода, ехали долго и кони под ними притомились. У них впали бока и они так исхудали, что каждый мускул, каждая косточка ясно обозначались через кожу. Но путь был еще далек, он шел через долину которую все избегали потому, что там очень часты были туманы, до того густые, что в них легко можно было заблудиться. Старый оруженосец знал об этом и предупредил рыцаря, чтобы тот был осторожным и объехал долину, но рыцарь торопился домой, горел желанием увидеть и обнять старых родителей и пренебрег советом слуги.

Пришпоривая тощие, ввалившиеся бока коня, он ехал, беззаботно мурлыча песенку и любуясь далью, горевшей в золоте заката.

Старый оруженосец ворчал под нос и, оглядываясь с недовольным видом, ехал сзади.

— Господин, — вымолвил он, наконец, тяжело вздыхая, — напрасно вы не послушались меня и не взяли в сторону. Эта страна необитаема, нигде нет и признака какого-нибудь жилья, и нам придется заночевать в поле, среди вредных, сырых испарений! Посмотрите, вот они уже встают со всех сторон.

Юноша ничего не отвечал и, приподнявшись на стременах, взглянул вдаль.

Гордый сознанием своего величия и силы, орел то носился в облаках над неприступными вершинами гор, то спускался к их подножию, где, подобно ласточкиным гнездам, лепились белые деревеньки и раскидывались пыльные города с их высокими, пятиэтажными домами, колокольнями церквей и длинными фабричными трубами, из которых лентой расстилался по небу такой удушливый, черный дым…

Этот мир, находившийся там, внизу, был чуждым для орла миром. Он видел, как, подобно муравьям, с усилием, то падая, то поднимаясь, карабкались внизу люди, видел дым их жилищ, возносившийся к небу, слышал шум поездов, подобно гигантским змеям проползавшим от одного города к другому, печальный тягучий звон колоколов видел лошадей, мчавших экипажи по каменистым дорогам, скот, пасшийся на площадках гор, и такими маленькими, такими ничтожными казались ему и люди, и всё делавшееся ими и принадлежавшее им.

Они, эти люди, боялись всего и прятались, как кроты, в норы, в свои деревни и города. Когда небо покрывалось грозовыми тучами, поднимался ветер, срывавший листву с деревьев, и разметывавший кровли домов, молния ослепляла всё живущее фосфорическим светом, и страшные удары грома потрясали землю, — всё пряталось тогда, один орел вылетал поспорить с непогодой и, подставляя грудь под могучие удары ветра, взмывая всё выше и выше, достигал предела бури, ясной лазури и солнца… И он был один, царственно один…

Но однажды, когда он захотел поближе взглянуть на этих странных уродов — людей и, спустившись с облаков, сел на выступ скалы какой-то человек, прятавшийся за деревьями с длинным, блестевшим на солнце предметом за плечами, навел на него этот предмет, раздался громкий, пронесшийся эхом в горах, треск, и орел почувствовал, как его чем-то жгучим больно ударило в грудь.

У него помутилось в глазах, но сильными взмахами крыльев он поднялся со скалы и умчался в лазурь неба.

Четвертый день волновалось море, четвертый день горизонт был покрыт туманом и на нем не показывалось ни одного паруса. Мелкий, осенний дождь частой сеткой, с утра до вечера, падал на землю, и неприветливые, унылые шхеры с их черными, показывавшимися над поверхностью воды и прозванными «головами дьявола» валунами, — казались еще более унылыми.

На всем видимом пространстве островов не появлялось ни одного живого существа, и самые хижины рыбаков с наложенными на их кровли большими камнями, хмурые и подслеповатые, — казались необитаемыми.

В такую погоду пуститься в море за добычей значило бы идти на верную гибель, и все рыбаки сидели по своим хижинам — кто чиня сети или вырезывая из дерева кое-что для домашнего обихода, кто за библией, а иные просто отдыхая на жестких койках.

Когда совсем стемнело, маленькие окна рыбачьих домиков засветились огоньками, подобно светлячкам, разбросанным тут и там среди осеннего мрака и разъяренной, неумолчно бушевавшей стихии.

Старый Густав Краус тоже зажег небольшую жестяную лампочку, осветившую неприглядную внутренность хижины с её бедной утварью, пучками трав, развешанных вдоль стен, и старым, охотничьим ружьем, висевшим на почетном месте — над изголовьем хозяйской койки. Старуха Бригитта копошилась у очага, доставая скудный ужин.

В угловой комнате не было никого. Публика толпилась в соседних, где показывались: протыкавший кинжалом щеки факир, мальчик с «львиной головой», женщина, мисс Арабелла, укрощавшая огромных сонно-ленивых змей, и в заключение — целый арсенал пыточных инструментов инквизиции.

В этой маленькой угловой комнатке не было никого. В душном, нагретом воздухе пахло затхлью восковых фигур и их мишурных, потертых, полинялых одежд, и слабый отсвет пасмурного зимнего дня чуть брезжил чрез покрытые слоем пыли и заставленные разным хламом стекла небольших окон.

Единственный посетитель, заглянувший в эту комнату, остановился в нерешительности на пороге, — ему казалось странным войти сюда одному и начать осмотр — он даже не знал, чего именно. Это был человек средних лет, худощавый, на вид сильно поживший, с серьезным, вдумчивым выражением черных глаз и с отпечатком тоски и затаенного страдания на бледном лице.

Осмотревшись, посетитель сделал несколько шагов вперед и увидел стоявшего у окна, за шкафом, человека южного типа, небольшого, очень смуглого, в потертом пиджаке и стареньких клетчатых панталонах. В правом ухе у него была продета серебряная серьга, сверкавшая на фоне смуглой почти оливкового цвета, щеки, а шея, несмотря на то, что было тепло была обмотана грязным гарусным шарфом.

Южный человек быстро подошел к посетителю, тронул его за локоть и так же быстро заговорил мешая итальянские фразы с порченными русскими.