Заходящее солнце накрыло алой шапкой ощетинившийся лиственницами и елями хребет, а над падью, цепляясь за скалы и пряча лиловые сумерки, повис уже тонкий туман.

Кирьян, с самого города ревниво и неустанно подстёгивавший пристяжных, пустил тройку шагом, и коренник, укоризненно покачивая кованой дугой, потихоньку вызванивал отрывистые плачущие нотки.

Карновский нахлобучил капюшон парусинового балахона, выпростал ноги из-под ящиков с провизией и ружьями и, привалившись к мягко пружинящей спинке тарантаса, рассеянно бродил глазами по утёсам. Пристяжные, словно лакированные от пота, понуро переставляли ноги, и при каждом шаге из-под копыт у них вырывалось дымное облачко.

Позади тарантаса взбудораженная пыль не успела улечься и, пронизанная лучами солнца, висела над дорогой, насколько хватало глаз, золотой клубящейся змеёй.

Кирьян уронил руку с вожжами на фартук и повернулся к своему соседу по козлам, рассыльному Тимофею.

Полтора года назад, в то время когда в одной из столичных газет проскользнула заметка по поводу проекта соединения северных бассейнов с великой сибирской магистралью при помощи железнодорожной ветки, Карновский, сразу понявший и оценивший робко намеченную заметкой задачу, поспешил приобрести десятин полтораста, узкой полосой протянувшихся вдоль берега реки в восемнадцати вёрстах от города.

Изучивший уезд ещё в качестве члена заводской комиссии, он отлично знал, что приобретённый им участок, на протяжении, по крайней мере, трёх вёрст, единственное место, где будущая ветка может перевалить хребет.

Он лично поехал в Петербург, развил и поддержал высказанный газетой проект, сумел заинтересовать в успехе его нужных людей. Не остановился даже перед тем, чтобы поддержать начатую кампанию несколькими десятками тысяч «из своих личных средств», как он заявил в Петербурге.

Дома он ограничился пока постройкой небольшой заимки у самого перевала.

Дельцам, осаждавшим его вопросами, с какой стати он вздумал связать себя недвижимостью в глухой части уезда, Карновский ссылался на свою любовь к сельскому хозяйству, на то, что он-де природный помещик, насчитывающий целое поколение предков, прочно сидевших на земле, и так далее.

Ещё в то время, как город впервые связали с железнодорожным центром при помощи шоссейного тракта и по реке бойко забегали пароходы местных предпринимателей, владелец одного из писчебумажных магазинов, некто Гельбталь, возбудил ходатайство о разрешении ему издавать местный «листок».

Иван Кузьмич Гельбталь, обрусевший эстонец, попал в город грудным ребёнком и на глазах у сограждан прошёл все жизненные этапы, начав с типографского мальчишки и кончив владельцем типографии и магазина. В качестве аборигена, издатель был утверждён в своём звании без особой волокиты, и обитатели города с гордостью стали разворачивать по утрам, три раза в неделю, собственную газету.

Надо отдать должное предприимчивости издателя. Крахмалу он не жалел, и обыватели, получавшие столичные газеты, таких, впрочем, было немного, не раз с изумлением обнаруживали, как сенсационное сообщение столичной газеты воскресало на страницах «Кузьмичёвс-кого органа» спустя две-три недели под заголовком «Новости дня»: «По полученным нами сведениям, только что…» и так далее.

Как бы то ни было, положение редактора-издателя сразу выдвинуло Гельбталя в первые ряды, и почётное звание гласного в настоящую минуту уже перестало его удовлетворять. Не удовлетворяло его и то, что интеллигенция глядела на него косо, даже не то чтобы косо, а просто вежливо сторонилась, особенно после того, как в своём органе он поместил «корреспонденцию с театра войны», в которой сообщалось, что генерал «Максимум» отступает, а «Минимум» упал под Мукденом» — с лошади, как предупредительно поясняла редакция сообщение одной из столичных газет.

К числу сторонящихся от местного руководителя общественного мнения принадлежал и Карновский.

Карновский, утонув в большом кожаном кресле, задумчиво покручивал ус, пристально глядя в камин, где скалили свои кровавые мордочки тлеющие угли. Звягинцев, в дорожной куртке и мягких оленьих сапогах, мерил большими шагами кабинет, старательно избегая встречаться взглядом с хозяином.

— Ничего подобного! — говорил Звягинцев, продолжая разговор. — В твой талант, скажу больше — в твой гений я не перестаю верить, но… старость берёт своё. Устал я, Вячеслав, говоря откровенно.

Карновский усмехнулся:

— Устал? И это всё, что ты мне имеешь сказать?

— Разумеется, всё.

— Тебе чего надо? На минуту бы дали душу отвести!.. — рассердился исправник, заметив в дверях украшенную медалями грудь старшего городового. — Кто просит? Абрамов?.. Тьфу, чтоб тебя… Напугал!.. Я думал, кто из губернии. Что ж он ломается… Проси сюда.

Старший осторожно просунул меж портьерами наголо остриженную голову с багровым затылком и прогудел почтительным, сдержанным басом:

— Так что дозвольте вам, ваше… скродие, доложить, их благородие, господин становой пристав Абрамов, просят в управление выйти… Они из уезду… Сурьёзное дело!

— Э… ч-чёрт!..

Исправник, кряхтя, поднялся с кожаного, просиженного дивана и поплёлся в переднюю.

Вашгерд

 — прибор для промывки золотоносного грунта.

(Прим. автора.)

Старатель

 — искатель золота в одиночку, на свой страх работающий на незаявленных местах.

(Прим. автора.)

Солить

 — насыпать в грунт золотого песку.

(Прим. автора.)