— Честно говоря, я ожидала несколько иного, — проговорила Джулия, стоя в прихожей.

За окном смеркалось, холодный августовский день подходил к концу. Не самое подходящее время осматривать дом, который так долго пустовал.

Воскресенье.

В этой части города оно до сих пор считалось «днем Господним». Даже если владельцы этих аккуратно-нарядных домиков и чисто вымытых детишек больше и не верили в Бога, воскресенья они чтили свято. Несколько занавесок на окнах отдернулись, когда к дому подкатил фургон Льютона и оттуда начали выгружать вещи; наиболее любопытные соседи даже прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто не заговорил с новыми жильцами и тем более не предложил помочь выгружать вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в трудах праведных.

Джулия приглядывала за порядком в доме, а Рори руководил разгрузкой фургона, в которой ему помогали Льютон и Сумасшедший Боб. Пришлось сделать четыре ходки, чтобы перевезти все с Александра-роуд, и все равно к концу дня там еще оставалось полным-полно разных мелочей, которые было решено забрать позже.

Часа в два дня на пороге появилась Керсти.

— Вот, заглянула спросить, может, понадобится моя помощь? — спросила она немного виноватым тоном.

Когда мужчины уехали, сообщив, что это на сегодня последняя ходка, терпение Джулии лопнуло окончательно. Просто какое-то несчастье, твердила она, в этих чемоданах, сундуках и коробках все свалено как попало. Приходится перерывать кучу ненужных вещей, прежде чем доберешься до самого необходимого.

Керсти мыла на кухне посуду и старалась ничего не говорить.

Громко чертыхаясь, Джулия наконец решила прерваться и вышла на крыльцо выкурить сигарету. Прислонившись к дверному косяку, она глубоко вдохнула горьковатый воздух. Хотя было только двадцать первое августа, весь день в воздухе висела легкая дымка гари, напоминающая, что осень уже близко.

Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и вдруг, стоя на верхней ступеньке, она услышала колокольный звон, сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал ленивыми волнами. Бой колокола успокаивал, умиротворял. И она внезапно вспомнила свое детство. Воспоминание не было конкретным, не то чтобы перед ней предстал какой-то определенный день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь молода, она — маленькая девочка… Это ощущение несло с собой привкус тайны.

Года четыре прошло с тех пор, как она последний раз заходила в церковь. Да, то был день свадьбы — ее и Рори. Воспоминание об этом дне, вернее, о надеждах, связанных с ним, которым так и не суждено было сбыться, наполнило ее сердце горечью. Джулия повернулась и вошла в дом под все усиливающийся звон колоколов. После улицы, озаренной лучами заходящего солнца, ей показалось, что в доме как-то особенно темно и мрачно. Она так страшно устала, что даже готова была разрыдаться.

Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении избавиться, излечиться от своих излишеств и крайностей.

Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока, начинает тосковать по лету, чтоб покончить с днями, преисполненными томительного ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту, стремится отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного великодушия и рада острой перемене, переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.

По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более уютный и гостеприимный вид. Последовали даже визиты от соседей, которые, присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о том, как, мол, хорошо, что дом номер пятьдесят пять снова занят жильцами. Лишь один из них как-то раз упомянул вскользь Фрэнка, припомнив, что вроде бы один странный парень приезжал и прожил тут несколько недель прошлым летом. Последовало секундное замешательство, когда Рори заметил, что приезжавший — его брат, но Джулия тут же сгладила ситуацию с присущим только ей безграничным шармом.

За годы женитьбы Рори чрезвычайно редко упоминал о Фрэнке, хотя разница в возрасте между братьями составляла всего полтора года, а это предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и Джулия узнала об этом лишь тогда, когда он в припадке пьяного откровения вдруг заговорил с ней о брате. Случилось это примерно за месяц до свадьбы. Разговор получился грустный. Оказывается, пути двух братьев окончательно разошлись, когда они повзрослели, и Рори о том очень сожалел И еще больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный образ жизни Фрэнка. Всякий раз, когда Фрэнк сваливался откуда-то, словно с луны, он приносил с собой одни несчастья и огорчения. Рассказы о его приключениях всегда балансировали на грани криминала, повести о шлюхах и мелких кражах ужасали семью. Но были истории и похуже, так, во всяком случае, утверждал Рори. В приступах откровенности Фрэнк иногда рассказывал о днях, которые проводил, словно в бреду, в поисках наслаждений, выходящих за все границы нравственности.

Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата, Джулия угадывала не только отвращение, но также изрядную примесь зависти, что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы там ни было, с тех пор она испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.

Затем, примерно недели за две до свадьбы, паршивая овца появилась во плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка шли неплохо. Во всяком случае на это намекали золотые перстни на пальцах и свежая загорелая кожа лица. Внешне он мало походил на монстра, описанного Рори. Брат Фрэнк был обходителен и гладок, точно отполированный камень. За считанные часы он совершенно очаровал ее.

Странное было время. По мере того как приближался день свадьбы, она все меньше и меньше думала о будущем муже и все больше о его брате. Нельзя сказать, чтобы они были так уж непохожи. Одинаково веселая нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в их жилах течет одна и та же кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: некое прекрасное безрассудство.

Изредка она навещала комнату с прибитыми гвоздями шторами.

До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.

Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто такое, что действовало на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори уезжал на работу, она поднималась по ступенькам, входила в комнату и просто сидела там, ни о чем не думая. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.

Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но это получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки ее же собственной воле.

Так случилось и в ту субботу, в день крови.

— Это ты вымыл пол в сырой комнате? — спросила она на следующий день.

Они стали называть комнату «сырой» с того самого первого воскресенья, хотя при более внимательном рассмотрении никаких признаков сырости или гниения отыскать не удалось — ни на потолке, ни на стенах, ни на досках пола.

Рори поднял глаза от журнала. Под глазами его набрякли серые мешки. Плохо спал, объяснил он ей. Из-за порезанного пальца ему всю ночь снились кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.

— Что ты сказала? — переспросил он.

— Пол, — повторила она. — Там была кровь. Это ты вымыл?

Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились неуверенность и страх, взгляды, значение которых надо было разгадывать, и, что хуже всего, всяческие разговоры. Ей нечего было поведать миру, во всяком случае, ничего особенного, в этом она давно убедилась. Она в своей жизни видела достаточно глаз, говоривших ей именно об этом; изучила все уловки мужчин, применяемые ими, чтобы избавиться от нее, такой бесцветной и скучной, под удобным предлогом, — от «извините, кажется, там пришел мой бухгалтер» до передачи на ее попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося вусмерть.

Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых близких друзей, обещал он. Она ответила «да», прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в одиночестве дома, проклиная себя за трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.

Керсти поставила бокал на стол и попыталась встать.

— Ты куда? — спросил ее Невилл.

— А ты как думаешь? — игриво ответила она вопросом на вопрос, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.

— Помощь нужна? — осведомился Рори.

От спиртного веки у него набрякли, губы раздвинулись в ленивой усмешке.

Джулия спала плохо. И в эту ночь, и в последующую.

Того, что она видела, слышала,

чувствовала

в «сырой» комнате, было достаточно, чтобы раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений, так ей во всяком случае казалось.

Это он был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все это время в доме, запертый от мира, в котором она жила и дышала, страшно далеко от нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить этот призрачный, жалкий контакт. Почему он появился, откуда пришел, она не могла даже догадываться, а у него не было ни сил, ни времени объяснить ей что-либо.

Все, что он успел сказать, перед тем как стена начала снова твердеть, облекаясь в кирпич и штукатурку, было:

«Джулия».

А потом:

«Это я, Фрэнк».

И в конце еще одно, последнее слово:

«Кровь…»

После чего Фрэнк исчез. Ноги у нее подкосились, и она, чуть не падая, доковыляла до противоположной стены и бессильно привалилась к ней. К тому времени, как она немного пришла в себя, таинственное свечение исчезло совсем, а искалеченная, истерзанная фигура, втиснутая в нишу, пропала как не было. Реальность снова вступила в свои права.

— Вероятно, ваша супруга, мистер Зеффер, не желает гулять вблизи крепости? — сказал на второй день отец Сандру, когда мужчина средних лет с красивым, но печальным лицом явился к нему один.

— Она мне не жена, — заметил Зеффер.

— А-а… — понимающе кивнул монах. Сквозившее в его тоне сочувствие выказывало далеко не безразличное отношение к очарованию Кати. — О чем вы, должно быть, весьма сожалеете, да?

— Да, — признался тот, явно испытывая некоторую неловкость.

— Она очень красива.

Отец Сандру направился по коридору к следующей двери — гораздо меньшей по размеру, чем та, через которую они спустились на этот этаж крепости. Священник вновь достал ключи, отпер дверь, и, к удивлению Зеффера, перед ними обнаружилась еще одна лестница, ведущая глубже в подземелье.

— Вы готовы? — спросил святой отец.

— Совершенно, — ответил Зеффер.

И они начали спускаться. Ступеньки были крутыми, и с каждым шагом воздух все сильнее отдавал сыростью. Пока они шли по лестнице, отец Сандру не проронил ни слова и только два-три раза оглянулся назад, желая удостовериться, что Зеффер идет за ним следом. Однако выражение его лица было далеко не радужным. Более того, казалось, он пожалел, что решил привести сюда Зеффера, и был бы рад уцепиться за любой повод, чтобы повернуть назад и укрыться в относительно спокойной обстановке верхнего этажа.

В конце лестницы он остановился и стал энергично потирать руки.

Оказалось, что за время своего недолгого пребывания в потайной комнате в недрах крепости Зеффер успел рассмотреть только некоторые подробности картины, а тысячи других деталей от него ускользнули. Лишь после того, как героические работы по отделению изразцов от стен и переправке их морем в Калифорнию подошли к концу, ему удалось познакомиться с картиной более тщательно.

Зеффер был человеком образованным, чем выгодно отличался от прочих представителей высшего общества Лос-Анджелеса — города еще молодого, переживавшего период бурного роста. Благодаря родителям его дом всегда был полон книг, хотя на обеденном столе зачастую стояла пусть изысканная, но отнюдь не обильная снедь. Он знал классиков и мифологию, из которой великие творцы древности черпали сюжеты для книг и пьес. Со временем он обнаружил на керамических плитках дюжину образов, вдохновленных известными ему мифами. Так, в одном месте изображенные женщины напоминали менад, которых увековечил древнегреческий поэт Еврипид, — это были обезумевшие души, находившиеся на службе у бога удовольствий Дионисия. Они бегали среди деревьев с окровавленными руками, разбрасывая по траве ошметки мужской плоти. На другом фрагменте в женских фигурах с одной обнаженной грудью нетрудно было распознать амазонок, которые выпускали из мощных луков шквал стрел.

Но также очень много оказалось других образов, основой которых послужили не известные Зефферу мифологические сюжеты. Так, неподалеку от дельты Дуная по лесу, изрыгая языки пламени, двигались мрачной толпой огромные рыбы с человеческими, но покрытыми золотой чешуей ногами. В лесу уже вовсю бушевал пожар, и птицы, спасаясь от огня, вздымались с крон деревьев в небо.

На болоте стоял небольшой городок с домами на тонких, длинных опорах — это указывало либо на некогда существовавшее в этом месте поселение, либо на пророчество о его появлении в будущем. За счет той вольности, какую позволили себе художники в решении перспективы — слишком крупные размеры людей в сравнении с величиной домов, — жители представали в ярких подробностях. Но и здесь не обошлось без крайностей, которыми так изобиловал Дикий лес. Так, через открытое окно одного из домов был виден стол с собравшимися вокруг него гостями, которые взирали на распростертого перед ними человека. Изо рта у несчастного вылезала голова огромного червя, а зад твари торчал из анального отверстия. Другая сцена оказалась не вполне доступной для толкования. Стая черных птиц с человеческими головами, вздыбившись вокруг маленькой девочки, то ли боготворили ее, то ли намеревались принести в жертву. В другом доме на корточках сидела женщина, из вагины которой лилась кровь. Протекая через отверстие в полу на нижний этаж, она уже образовала довольно объемную лужу, и в ней плавали несколько мужчин, ростом вдвое ниже женщины. Очевидно, под действием этого они претерпевали отвратительные метаморфозы: головы мужчин обретали темные уродливые очертания, а из спин вырастали демонические хвосты.

Как и предупреждал Зеффера отец Сандру (уж не хвастался ли он?), на пейзаже не было ни единой сцены, которая не потрясала бы изощренностью замысла Даже вроде бы совершенно невинные облака в одном месте изливались огненным дождем, а в другом — метали на землю черепа. В открытом небе, словно увлеченные божественной музыкой танцоры, самозабвенно плясали посреди падающих звезд демоны. И на том же небе, словно заявляя, что этот мир сумерек вечно пребывает на грани темноты и угасания, светило солнце; на три четверти его затмевала луна, написанная на редкость искусно: проплывая перед дневным светилом, она казалась настоящей, с идеально сферическим телом.

Никакой больницы в крепости так и не открыли — ни тогда, ни позже, — равно как не было приложено ни малейших усилий, чтобы возродить виноградник и вернуть процветание прилежащим землям. С уходом из жизни отца Сандру (в относительно молодом возрасте — шестидесяти двух лет) и без того незначительный запал к преобразованиям, которым братья загорелись вначале, быстро иссяк. Более молодые члены предпочли покинуть Орден; трое из них примкнули к мирской общине. Не прошло и года, как один из них, молодой человек по имени Ян Валек, свел счеты с жизнью, оставив после себя длинное предсмертное послание, адресованное его бывшим собратьям. Он сообщал, что после смерти отца Сандру ему привиделся сон.

«Я видел отца в нашем винограднике, который был весь охвачен пламенем, — писал он. — Зрелище произвело на меня ужасное впечатление. Небо заполонил черный дым, из-под которого едва пробивалось солнце. Отец Сандру сказал мне, что наш мир — самый настоящий ад, избежать которого можно только расставшись с жизнью. Хотя вокруг царила мгла, лицо его было светлым и ясным. Он сожалел, что не умер раньше, а вместо этого столько лет страдал.

Я спросил его, разрешают ли ему в том месте, где он сейчас находится, пить бренди. И он ответил, что не имеет в том нужды, что он совершенно счастлив и не испытывает никакой потребности в том, чтобы выпивкой приглушать душевную боль.

Тогда я сказал ему, что он ушел из жизни пожилым человеком с больным сердцем, а у меня еще вся жизнь впереди. Я полон сил, говорил я ему, и если повезет, то проживу долгих тридцать, а то и сорок лет, которые для меня будут сущим адом. Так что же мне делать?

— Забери свою жизнь, — ответил он мне так, словно в этом ничего особенного не было. — Перережь себе горло. Бог поймет.