Карикатура Семпе,

[1]

изображающая букинистический магазин. В зале на втором этаже — книжные стеллажи от пола до потолка, голые половицы, свисающий абажур и ни единого покупателя. Справа — представленная разрозненными приношениями «История». Слева, будто в зеркальном отражении, — «Философия». А впереди — такая же секция, только прорезанная окном, из которого открывается вид вниз, на угол безвестной улицы. Слева приближается маленькая фигура мужчины в шляпе. Справа приближается маленькая фигурка женщины в шляпке. Эти двое пока не видят друг друга, зато мы со своей точки обзора видим, что они вот-вот встретятся и, быть может, даже столкнутся. Сейчас что-то произойдет, и будет засвидетельствовано. Эта секция магазина называется «Художественная литература».

Попросту говоря, все вышеописанное, представленное в графической форме, всегда было мне близко как читателю и как романисту. Художественная проза в большей степени, чем любой другой жанр письменного творчества, объясняет жизнь и раздвигает ее границы. Биология, конечно, тоже объясняет жизнь, как и биография, и биохимия, и биофизика, и биомеханика, и биопсихология. Но все эти бионауки уступают биобеллетристике. Романы полнее всего раскрывают правду о жизни: о том, что она собой представляет, как мы ее проживаем, чему она может служить, как мы ею наслаждаемся и как ее ценим, как она рушится и как мы ее теряем. Романы говорят от имени и для пользы разума, сердца, глаз, чресл, кожи; сознательного и подсознательного. Что значит быть личностью, что значит быть частью какого-либо сообщества. Что значит быть одному. Одному, но в то же время с кем-то — вот в чем заключается парадоксальное положение читателя. Наедине с писателем, говорящим в тишине вашего разума.

И еще один парадокс: неважно, жив ли писатель или уже нет. Литература превращает героев, которых никогда не было, в реальных людей, ничем не отличающихся от ваших друзей, оживляет умерших писателей, и они делаются не менее живыми, чем ведущие теленовостей.

Итак, большая часть этой книги посвящена художественной прозе и родственным ей формам: эпической поэзии, эссе и переводам. Как работает литература, почему она работает и когда не работает. В глубине души все мы — существа-повествователи, а также искатели ответов. Лучшая беллетристика редко дает ответы, но исключительно четко формулирует вопросы.

Дж. Б.

За несколько лет до смерти Пенелопы Фицджеральд мы встретились с ней за круглым столом в университете Йорка. Знал я ее очень мало, но восхищение мое было велико. Держалась она скромно и выглядела довольно рассеянной, словно меньше всего на свете хотела, чтобы ее воспринимали такой, какая она есть, — то есть лучшей из ныне живущих романистов Англии. И вела она себя будто какая-нибудь безобидная старушка, которая варит варенье и слабо ориентируется в этом мире. Создать видимость этого оказалось несложно, учитывая, что Пенелопа Фицджеральд действительно была бабушкой и — как выяснилось из побочных откровений в собрании ее писем — варила варенье (и готовила чатни

[2]

). Но маска эта была совсем неубедительной, ведь время от времени, как будто помимо воли, сквозь нее пробивались исключительный ум и врожденное остроумие. Во время перерыва на кофе я попросил собеседницу подписать два романа, особенно мне полюбившихся: «Начало весны» и «Синий цветок». Помню, она долго рылась в тяжелой фиолетовой пластиковой кошелке с цветочным рисунком, которая вмещала все, что могло понадобиться в течение дня. Наконец там нашлась перьевая авторучка, и Пенелопа Фицджеральд после долгих колебаний и размышлений написала на титульном листе каждой из книг (казалось, в точности как я и рассчитывал) личные пожелания более молодому коллеге. Даже не пробежав глазами эти автографы, я убрал книги.

Мероприятие продолжилось своим чередом. Затем нас отвезли на вокзал, и мы вместе отправились из Йорка обратно в Лондон. Организаторы предоставили мне выбор: скромный гонорар и поездка эконом-классом или билет в первый класс, но без гонорара. Я выбрал второе.

Подошел наш поезд. Я подумал, что университет наверняка предложил такой выдающейся восьмидесятилетней писательнице билет в первый класс. Но, направившись в сторону нашего (как я предполагал) вагона, я увидел, что Пенелопа прошла к более скромным местам. Естественно, я к ней присоединился. Не помню, о чем мы говорили в дороге: возможно, я упомянул странное совпадение: мы опубликовали свои первые литературные работы в одной и той же книге («Антология рассказов о привидениях „Times“», 1975); наверное, задавал обычные глупые вопросы: над чем она работает и когда выйдет ее следующий роман (позже я узнал, что, отвечая на подобные вопросы, она частенько лукавила). На станции Кингс-Кросс я предложил взять такси, так как мы жили в одном районе на севере Лондона. Нет-нет, возразила Пенелопа, она поедет на метро, ведь у нее имеется замечательный проездной билет, выданный бесплатно мэром Лондона (она говорила об этом как о личном подарке, а не как о льготе, положенной каждому пенсионеру). Я догадывался, что для нее тот день был еще длиннее, чем для меня, и настаивал на такси, но она продолжала невозмутимо упорствовать и привела решающий аргумент: по дороге от метро ей нужно купить молока, а если поехать на такси, придется потом специально выходить в магазин. Я не сдавался и заявил, что попрошу таксиста остановиться перед магазином и подождать, пока она купит молоко.

— Я как-то не подумала, — сказала она.

Но я все равно ее не убедил: Пенелопа решила ехать на метро — и точка. В вестибюле подземки я ждал, пока она откопает в своей бездонной кошелке проездной. Он где-то здесь, точно; но нет, даже после долгих поисков найти его не удалось. К этому моменту я уже потерял терпение (что наверняка отразилось у меня на лице), купил в автомате билеты и провел ее вниз по эскалатору к северной ветке. В ожидании поезда она повернулась ко мне и сказала с легким волнением: