Старый пароход «Казак Хабаров» штормовал.

Вот уже вторые сутки он шел из Владивостока, шел и шел на север, в бухту Ольгу. Он резал носом волны, и вместе с ним качалось небо, качался берег. Небо, серое от косматых туч. Берег, рыжий, темный, как косуля в линьку, насупленно смотрел на пароход, грозил ему скалами, где пенился и рокотал прибой. Шторм крепчал. Слабые машины парохода уже не справлялись с ним, и пароход ушел штормовать в море. А море бурлило, будто кто-то огромной веселкой мешал воду. На море сумно, на море тошно, море — неуют. И те, кто шел на этом пароходе, много раз поглядывали на берег, пока он был виден, и думали: «Эх, на землю бы, на эту рыжую от дубков и жухлых трав землю, к ноздреватому снегу, что еще лежит в ложках; упасть на взлобок, раскинуть руки и задремать. Потом — в лесок, потом — к горбатым сопкам…»

Но пароход шел, изнывая от стонов и криков людских, пропах он сермяжным духом и потом. Тяжело ухал в провалы волн, надсадно выползал на них. Тяжко старому пароходу. Тяжко людям на нем. У всех осоловели глаза. Ничто не радует: ни будущая воля, ни земля. Всех задавила качка.

Над волнами стонали чайки. Громче всех стонала и низко кружила совсем-совсем белая чайка. Стонала и кружила над Терентием Маковым. И невдомек старому, что над ним плакала не просто чайка, а Пелагея-чайка. Ведь, по преданию моряков, души умерших в море превращаются в чаек. Терентий сидел у теплой трубы парохода нахохленный, похожий на подранка-баклана: голова на груди, высоко подняты плечи. Рядом с ним примостилась его дочь Груня. Зябко ежилась, грустно смотрела на кипень волн.

— Мама! Мама! — изредка шептали ее пересохшие губы.

К костру подошел старик, шел он из Божьего Поля в Ольгу. Седой, согбенный, но еще в силе. Бодро поздоровался с переселенцами, присел на сутунок ильма и сразу заговорил:

— Прет мужик в тайгу. Хорошо. Давно бы так надо. Но только сюда бы мужика сибирского, с хитринкой и таежной ловкостью, вот как староверы за перевалом. Тех ничем не удивишь и не испугаешь. Они сотни лет скрываются от властей и живут себе, да еще и получше нашего.

— Дед, рассказал бы ты про тайгу… — попросил Гурин.

— Ха, а че про нее рассказывать? Тайга как тайга. Я здесь родился и вот помирать собираюсь в ней же… Но ежели хошь, то могу. Одно то, что тайгу нашу бог сеял с устатку. Вначале он обсевал Ерманию, потом Расею, потом Сибирь, а уж в наши края прибрел на шестой день недели. Устал страсть как! А семян еще полон мешок. Подумал, подумал, взял, развязал мешок и все вытряхнул на эти сопки… И вышел ералаш. На вершинах сопок paстет кедровый стланик, там же северная брусника, ниже кедрачи, потом бархат с юга, виноград, лимонник, женьшень. Не понять, все смешалось. Попадет такой вот переселенец в тайгу — и пропал, мошка ли заест, аль зверь загрызет. Страхота, а не тайга, кто ее не знает. Как познаешь, вроде и не страшно.

— Дедушка, а кто сюда пришел первым? — спросил Федька.

Телеги Козина и Гурина, протарахтев по каменистой дороге, остановились посредине села Божье Поле. Село стояло на пригорке, растянулось в одну улицу, обоими концами уперлось в тайгу. В сторонке речка Голубая, за ней горбатые сопки, рыжий дубняк и орешник.

Переселенцев тут же окружили старожилы. Здесь старожилом считался тот, кто прожил хотя бы год на этой земле. И не поймут новички, то ли рады их приезду, то ли нет — в глазах сельчан тупое безразличие, голодный блеск, усталость.

Первым заговорил старожил Феофил Розов. Низкорослый, рыжеватый, он высморкался тремя пальцами, шаркнул ногой по пыли:

— Значит, и вам не сидится на месте? Трясете штанами, а толку? Кормите вшу, а для ча?

— А ты для ча сюда приволокси? — хмуро огрызнулся Калина.

Не захотел Терентий Маков селиться в деревне Суворово, а заложил свой хутор прямо на отведенной пашне: все рядом, быстрее дело пойдет. Суворовские мужики отговаривали: мол, зверье, хунхузы — не отрывайся от людей, — но Маков был упрям. Он наспех отрыл под сопкой землянку, поставил навес для коней, все это обнес шатким забором и начал готовить место для будущей пашни. Старательно корчевал кусты, любовно пересыпал землю в пальцах — теперь это была его земля. С Груней они раскорчевали за три недели одну десятину, было там еще несколько чистых полян, и Маков начал пахоту. Спарился с суворовским мужиком и на четверке коней сделал первую борозду. Домой пришел радостный, возбужденный, заговорил:

— Ну, дочка, живем. Век мыкался на чужой земле, теперь на своей заложил первую отметинку. Выдам я тебя за богатого и самого красивого парня.

— А Федька? Ты же слово дал его отцу.

— Федька! А что там Федька, сами поднимают землю мотыгами, пала их кобыла. Они нам не пара.

— Но ведь им надо бы помочь, дать после пахоты своих коней…

Горе мужицкое. Кто тебя выдумал?..

На хлеба упала ржавая роса. Она съела колосья, запудрила их едкой пылью. Поняли мужики: будет неурожай, голод и бабья нудьга.

Безродный вроде бы сочувствовал мужикам, вроде жалел их, обещал при случае не оставить в беде. А в душе радовался. Будет неурожай, значит, ему станет легче исполнять свои задумки. А пока миловался с молодой женой на зависть всем, ходил с ней на охоту, учил стрелять. В тайге каждый должен уметь стрелять. Груня была ко всем добра, никому не отказывала, если было в ее силах помочь. А когда наступила осень, Степан ушел в тайгу. На прощанье сказал:

— Не скучай, жди. Охота должна быть славная…

Нет, пожалуй, на всем белом свете осени чудеснее, чем в этом тигровом краю. Сопки в жарких кострах кленов, в золоте берез, в зеленой вязи малахита кедрового. Тихо шумят умирающие листья, никнут к земле травы. И радостно и грустно от всего этого. Легкий морозец ночью роняет кисею на листву, а утром ее топит солнце, и рождаются новые краски… Тайга наряжалась в цветастые сарафаны, как бабы-модницы. Тайга жила по своим законам.

Широким наметом уходил пес, радуясь обретенной свободе. Вихрился снег под сильными лапами, навстречу неслись ветер и тайга.

Отмахав верст двадцать, пес долго трусил рысью. Что-то непонятное творилось с ним: тянула его к себе тайга, а собачий инстинкт звал домой, — в тайге столько незнакомых запахов и звуков, они пугали и настораживали.

Над тайгой гулял ветер. Гудел в морозных сучьях, стонал в дуплах, выл и попискивал. Кругом лежал плотный снег, его даже ветер не мог сдуть. Снег лежал на пнях, как высокие шапки, забился в кедровую хвою, змеился по сучьям.

На вершине сопки от порыва ветра грохнулся кедр-сухостой — отстоял свое. Дерево подмяло под себя молодую поросль, подняло столбы снега. Пес метнулся от страшного грохота, влетел в распадок, затем выскочил на сопку, постоял, снова сел на хвост-полено, поднял морду в небо, где метались косматые тучи, и завыл. Тугой, протяжный звук рванулся по ветру, прошел над сопкой и упал в глубокий распадок, зарылся в снегу. Пес послушал, послушал, покрутил головой и еще раз провыл. Ему ответил чужой и зловещий вой. В нем звучало голодное и смертельное предупреждение. Собачий инстинкт подсказывал, что надо бежать. Он побежал.

Следом накатывалась серая лавина волков. Январь — время волчьих набегов, волчьих свадеб. Волки всей стаей мчались за собакой. Хвосты наотлет, мощные лапы рвут снег. Шли полукольцом, надеясь, что пес начнет кружить, как это обычно делают изюбры и косули, но он шел по прямой, след его был как струна, лишь отворачивал от деревьев. Сейчас он был сыт, силен и надеялся уйти от волков. Но эти звери опытные бегуны, измором берут. Ведь как ни скор на ногу изюбр, но они и его догоняют благодаря своей выносливости и хитрости. И наверно, не уйти бы собаке, если бы под сопкой не грохнул выстрел. Сбоку, гремя валежником, серой тенью проскочил раненый изюбр. В ноздри ударил запах крови. И враз умолкло завывание. Волки выскочили на след раненного охотником зверя. Секунда, другая — и вой с новой силой раздался позади, теперь в нем слышалось звериное торжество. Потом вой начал удаляться и наконец затих за сопкой, развеялся по ветру — волки ушли за изюбром-подранком. Через какое-то время вдали прозвучали хлесткие выстрелы. Это охотник настиг волков и расстреливал их.

На подворье Безродного людно, шум и суета, часто-часто стучат топоры, вжикают пилы. Купец строился. Он скупал сено, пушнину, панты, коней продавал. В его лавке можно было взять все, что твоя душа пожелает. Хочешь в долг — изволь. Расторопный приказчик — а их у Безродного двое — даст все. Но, пожалуйста, поставь крестик в долговой книге. Умеешь читать и считать, пиши фамилию полностью, так и вовсе без обмана. И еще одно доброе дело сделал: за тех, кто был должен купцам в Ольге, рассчитался, перевел их в должники. Так надежнее, да и товар должникам брать ближе. И хозяин он покладистый, должников не очень-то прижимает. В этих местах самый дорогой товар — гвозди, стекло, краска, соль. С мануфактурой проще, но все же и ее выгодней взять у Безродного, чем тащиться в бухту Ольгу. К Безродному тянутся со всех ближних деревень. Безродный — царь и бог. Казалось бы, жить и жить. В тридцать лет такое имеет! А тут?..

— Ты скажешь наконец, какая это сволочь подрезала ошейник? — в какой уж раз пытал он Груню.

— Откуда мне знать. Мало ли людей зло имеют на тебя.

— Снюхалась с кем — узнаю, обоих порешу!

— Я-то нет. Но вот ты, люди поговаривают, со многими уже снюхался, а я молчу.

Вот уже седьмой день метался пес по тайге. За три последних дня он не поймал и мыши. Хоть и потомок волков, а не умел еще толком охотиться. Вчера увидел на косогоре медвежонка-пестуна, которого выгнала медведица непонятно за что. Надо было бы осторожно подобраться, легко бы задавил, но пес полетел на него сломя голову, с лаем. Тот сразу на дерево — попробуй возьми.

Понурив голову, плелся дальше и дальше, вдруг увидел большой табун кабанов, который пасся среди редких дубов по склону сопки. Кабаны рыли крепкими носами снег, землю, поднимали листву, искали желуди. Весь склон был в порытях. На этот раз пес не бросился очертя голову, обошел табун, лег у валежины и стал ждать.

Кабаны темной тучей шли по склону. Повизгивали поросята, среди них даже попадались рыжие — поздний помет. Над стадом возвышался огромный секач-вожак. Самый чуткий и самый сильный зверь. Два крупных подсвинка затеяли игру. Они брыкали сухими ногами, пытались друг друга поддеть под бок носом, сбить с ног. Катились к псу. Его била мелкая дрожь, но он сдерживал себя, не хотел и на этот раз остаться без добычи. И вот подсвинки рядом. До двух пудов каждый. Пес прыгнул, сбил грудью ближнего подсвинка, тот не сразу понял, кто его сбил, хотел вскочить, но острые клыки впились в его горло, поросенок пытался вырваться, не смог, раздался истошный визг. Вожак громко чухнул. Кабаны, как обычно при опасности, бросились кто куда, словно горох, рассыпались. Лишь секач-вожак не побежал. Он носом-тараном нацелился на пса. Но тот вовремя заметил опасность, резко отскочил в сторону. Замешкайся он на секунду, и эта громада мяса и костей в двадцать пять пудов растоптала бы его, разрубила бы клыками-саблями. Кабан пулей пролетел мимо, развернулся для второго удара, но пес не желал больше быть в роли обороняющегося, стал сам нападать. Зашел сзади и хватил его за ляжки, кабан взревел, крутнулся, но пес уже был далеко. Снова наскок друг на друга. Снова кабан получил рваную рану на задних ногах. Он не был так верток, как собака, не мог на полном скаку свернуть на врага. Умей он делать такое, ему и тигр был бы не страшен. Ведь его клыки могут вырвать ребра, оторвать челюсть, распороть собаку от хвоста до головы. Ни один рубака-кавалерист не смог бы сравниться с ударом его клыков. Пес крутился, увертывался и наносил одну за другой чувствительные раны секачу. И секач сдался, прижался задом к дубу и, роняя пену с губ, короткими рывками отгонял от себя остервеневшего пса.

А подсвинок давно уже испустил дух. Там уже деловито каркали вороны, клевали глаза, тянули за язык, который вывалился из пасти. Вездесущая птица, знает где быть поживе. По ее крику хороший охотник может определить кабанью лежку. Пес скосил глаза на ворон, в то же время сторожил и секача, чтобы он снова не напал. Не выдержал, оставил кабана и бросился на ворон. Кабан сорвался и поскакал в гору вслед за ушедшим табуном. Вороны взлетели. Расселись на дубах, терпеливо ожидали, знали, что после пира и им перепадет. Но не тут-то было. Пес наелся и лег у трофея. Вороны закричали и начали кружить над собакой, те, которые посмелее, чуть ли не садились ей на голову, так и слышно было: «Ты что же, друг, сам наелся, а нам хоть пропади? Нечестно, у нас в тайге так не делают! Каа-каа-каа!» Ведь дальневосточные вороны все картавые, они не умеют выговаривать букву «р», как европейские. Но пес и не смотрел на них. Он даже глаза закрыл, хотя малюсенькие щелочки все ж оставил. Расслабил тело.

— Каа! Каа! Каа! — кричали вороны. Одна из них подкралась к мясу, схватила кусок и потянула на себя. Пес вскочил, и не успела ворона взмахнуть крылом, как он поймал ее в пасть. Беспорядочное хлопанье крыльев — и нет вороны. Пес отнес ее чуть в сторону, деловито вырыл лунку в снегу и носом зарыл — на худой конец, когда не будет корма, и она сгодится. Снова лег.