«Многие думают, — пишет бывший французский масон Копен-Альбанселли, — что страну можно покорить только силою оружия, это глубокая ошибка. Есть раны гораздо более чувствительнее, чем те, которые проливают народную кровь: это — раны, наносимые душе народной. Душа народа заключается в его традициях, в его вековых преданиях; эти традиции являются истинными источниками народной жизни». «Как ищут деревья своими корнями плодородную почву, сплоченную из пластов давно упавших листьев, так и народ живет теми духовными устоями, которые создались от доблести, геройства, стремлений, страданий и надежд предшествовавших поколений. В этом заключается живительная сила, которую исчезнувшие поколения выработали для поколений грядущих…» «Поэтому, когда хотят убить душу народа, а, следовательно, убить и самый народ, стоит только разомкнуть живущее поколение с прошлым, т. е. изгладить из памяти народа его предания и заветы, внушить ему презрение и ненависть к его старине, подобно тому, как достаточно подрубить у дерева корни, дающие ему для питания растительный сок, чтобы умертвить его».

Тютчев писал однажды «о страшной загадке, в силу которой, столько способностей и энергии, вложенных в нас, обречены судьбой никогда не выйти наружу и не быть употребленными в интересах нашего собственного и чужого счастья». Тайна этой страшной загадки состоит в том, что органическое развитие русской Церкви, государственности и русской культуры было насильственно прервано революцией Петра I, которому подсказали этот путь масоны (см. гл. «Петр I и масоны» в кн. «Робеспьер на троне»).

Ибо Петр I, как злорадствует в «Социальных контрастах» Жан-Жак Руссо «затеял сотворить из своих подданных немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы сделать русских; он навсегда воспрепятствовал своим подданным стать тем, чем они могли быть, вбив им в головы то, чем они не были. Так иной французский наставник ведет своего воспитанника к тому, чтобы блистая в детстве, оставался потом навсегда ничем».

Известный английский богослов Пальмер в письме к Хомякову предрекал России трагическую судьбу в недалеком будущем: «…Наказания за общественные преступления и грехи бывают общественные и личные.

Общественное наказание падает на нацию, общество или класс, или чин, или на само учреждение, иногда скоро, иногда после долгого промежутка, поражая и будущие поколения. Это общественное наказание часто падает, по— видимому, на правителя и потомков, которые лично невинны, возможно ДАЖЕ НЕ СОЗНАЮТ ВИНУ СВОИХ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ, как бы показывая различие между личными и общественными актами и между личным и общественными вознаграждениями и наказанием. Так в Англии вина тех Тюдоров, которые в XVI столетии восставали против Бога и Его Церкви и вовлекли целую нацию своим тираническим насилием в схизму и ересь, была наказана, позже в королях другой фамилии, против которых восстал народ, как раньше короли восстали против Бога: они были свергнуты и изгнаны, и один из них даже обезглавлен через последующее развитие той же ереси, которую они сначала навязали народу… Также во Франции честолюбие и гордость, с которой Людовик XIV вел войну и наносил обиды Церкви, и безнравственность регента и Людовика XV были наказаны в ближайшем поколении ужасами атеистической и смертоносной революции, в которой были обезглавлены или умерщвлены с еще большими мучениями невинный и добродетельный Людовик XVI, его королева, его сестра и его сын».

Переломная эпоха, в которую правил Николай I, наложила на него неизмеримо тяжелое бремя. Он правил, когда мировое масонство и руководящее им мировое еврейство, окончательно утвердили свое господство в Америке и Европе. Это была эпоха, в которую, по меткому выражению Гоголя, «диавол выступил уже без маски в мир». «Когда «мир был в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции, или отдыхе».

В это время «на развалинах старого мира», села тревожная юность. В России это тревожное, родившееся во время наполеоновских войн, поколение избрало своими руководителями не Николая I, Пушкина, Гоголя, славянофилов, а духовных отпрысков русского вольтерьянства и масонства, декабристов, и своим путем — путь дальнейшего подражания Европе.

Николай I избрал более трудный путь: он решил восстановить Самодержавие в России и отказаться от традиций Петровской революции.

«Вопрос еще, — сказал он однажды, — хорошо ли сделал Петр I, что отменил некоторые русские благочестивые обычаи. Не придется ли их восстановить?» Прежде всего необходимо было восстановить монархию. «За время от Петра I до Николая I у нас не было монархии. Если мы под монархией будем понимать, прежде всего, арбитраж во всяких внутринациональных трениях, — то мы согласимся с тем, что императрицы, попадавшие на трон на гвардейских штыках, никакими арбитрами быть не могли и основных функций монархии выполнять были не в состоянии. С русской точки зрения Екатерина II была чужеземной авантюристкой, пролезшей на трон путем муже и цареубийства. Ей оставалось идти по течению этих штыков, дабы они не обратились против нее самой. Русские цари и в особенности царицы, от Петра I до Николая I включительно, были пленниками вооруженного шляхетства, и они не могли не делать того, что им это шляхетство приказывало» (И. Солоневич. Сборник статей. Шанхай 1942 год, стр. 48).

Ключевский называет этот период «дворяновластием». Известный монархический теоретик Л. Тихомиров пишет про этот период в своем труде «Монархическая государственность»: «Нельзя обвинять монархию за то, что было сделано во время ее небытия».

Россия Петербургского периода являет собой отступление от народного идеала христианского государства — Святой Руси. Несоответствие социальной структуры крепостнической России идеалам Православия понимал Николай I, понимали это несоответствие и Гоголь, славянофилы Хомяков, К. Аксаков и ряд других выдающихся людей Николаевской эпохи.

«Христианин может быть рабом, — писал Хомяков, — но не может быть рабовладельцем». К. Аксаков писал в записке о «Внутреннем состоянии России»: «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью». Гоголь писал: «Лучше ли мы других народов, ближе ли по жизни к Христу, чем они?» и отвечал: «Нисколько не лучше, а в жизни еще неустроеннее и беспорядочнее всех. Хуже мы всех».

«Вот, что мы должны твердить всегда себе. Если бы я рассказал все, что я знаю, тогда помутились бы мысли ваши и вы подумали о том, куда бежать из России».

Крепостная действительность способна была ужаснуть всякого, действительно нравственного человека, своим жутким несоответствием между истинами проповедуемыми Православием и реальными отношениями существовавшими между «христианами» помещиками и христианами же крепостными. Большинство помещиков исповедовало христианство, по меткому выражению Лескова, «лишь одними устами, а сердцем отстояло далече», не было среди них того духа, «который приличествует обществу, носящему имя Христа».

Николай I считал крепостное право институтом совершенно не христианским. Он «в разговоре с Пушкиным, по рассказу Смирновой, упрекал Бориса Годунова за прикрепление крестьян к земле, и Лейбница за то, что совещаясь с Петром Великим относительно «Табеля о рангах», немецкий ученый не указал ему на несправедливость крепостного права» (Кони. На жизненном пути).

«Он не готовился царствовать, — пишет проф. К. Зайцев, — но из него вырос Царь, равного которому не знает русская история. Николай I был живым воплощением русского Царя. Как его эпоха была золотым веком русской культуры, так и он сам оказался центральной фигурой русской истории. Трудно себе представить впечатление, которое производил Царь на всех, кто только с ним сталкивался лицом к лицу. Толпа падала на колени перед его властным окриком. Люди, ни в какой мере от него не зависящие, иностранцы, теряли самообладание и испытывали вообще трудно объяснимое, а для них и вовсе непонятное, по истине мистическое, чувство робости почтения. Мемуарная литература сохранила бесчисленное количество свидетельств такого рода («Согласие» № 4», Лос-Анжелес).

Про Николая I можно сказать то же, что сказал Минье про Людовика XVI: «Он, может быть, единственный из государей, который, не имея никаких страстей не имел и страсти к власти, и который соединял оба качества, характеризующие хороших королей: страх Божий и любовь к народу».

Настоящий духовный облик Николая I вовсе не таков, каким его представляли, и до сих пор представляют, поверившие в созданные о нем русской интеллигенцией лживые мифы. Только теперь, после убийства русским масонами и интеллигентами русской монархии, они позволяют себе иногда вскользь, глухо говорить о том, что духовный облик Николая I был намеренно искажен. Так, масон В. Маклаков, пишет в своих воспоминаниях, что от своих родных и знакомых, знавших лично Николая I, которых никак нельзя было назвать почитателями самодержавия, он никогда не слышал о нем отзывов, подобных отзывам Герцена. Маклаков признается, что прочитав впервые клеветнические инсинуации Герцена, он не знал кому верить — Герцену, или родным и знакомым, совершенно иначе расценивавшим личность Николая I.

И чем дальше шло время, тем правдивый образ Николая I искажался все больше и больше. Ложь, постоянно и многократно повторяемая, со временем приобретает обличье правды. И тогда большинство «за ослушание истине — верят лжи и ослушанию» «Ибо тайна беззакония УЖЕ В ДЕЙСТВИИ, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды УДЕРЖИВАЮЩИЙ» (Вт. Пос. Ап. Павла Феc. 12, 7).

Николай I и был таким УДЕРЖИВАЮЩИМ. «Император Николай I, — пишет И. Ильин в «Наших задачах» (том II, 554), — удержал России на краю гибели и спас ее от нового «бессмысленного и беспощадного бунта».

Допетровская Русь — не была, конечно, Святой Русью, Святая Русь — это только идеал к которому стремилась допетровская Русь, которая не хотела быть ни прекрасной, ни богатой, ни сильной, а стремилась стать Святой Русью.

«Ни «Старая Англия», ни «Прекрасная Франция», ни «Ученая Германия», ни «Благородная Испания» — никто из христианских наций не пленился самым существенным призывом церкви, ни более, ни менее как именно к святости, свойству Божественному. А вот неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна не обольстилась, гордыми и тщеславными эпитетами и вдруг дерзнула претендовать, если хотите, на сверхгордый эпитет «святой», посвятила себя сверхземному идеалу святости, отдала ему свое сердце. Психея нации захотела стать невестой Жениха Небесного, И этим выявила свое благородство и свое величие…» («Владимирский сборник», Белград).

«…русский человек ничего не знает выше христианства, да и представить не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством, «крестьянством». Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации.» (Достоевский). Подобная оценка Достоевского не есть неумеренное преувеличение. Так же оценивают русский народ и европейские историки и философы, преодолевшие высокомерие европейского шовинизма.

Французский историк Леруа Болье пишет:

«Русский народ должен быть поставлен первым среди многих истинно христианских народов. Он христианин не только по своим обрядам, по своей внешности, чему он придает такое большое значение: без форм нет и сущности; он христианин по своему нутру, по своему духу. Евангельское золото в Церкви. В русском народе кроется дух христианства, такой нежный, такой особый, какой не встречается в других народах Европы».

Ход идейного развития образованного общества в царствование Николая I двигался в направлении раскола общества на два идейно непримиримых лагеря. Николаевская эпоха — эпоха упорной беспрерывной идеологической борьбы между сторонниками восстановления исконных русских традиций и членами возникшего Ордена Русской Интеллигенции.

ЭТО ЭПОХА ТРЕТЬЕГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РАСКОЛА РУССКОГО ОБРАЗОВАННОГО ОБЩЕСТВА. Это — эпоха напряженной политической и идеологической борьбы, Николая I и его немногих единомышленников с непримиримыми врагами Православия, Самодержавия и русской самобытной культуры и ее самобытных политических, религиозных и социальных традиций — с масонами и их духовными учениками внутри России и вне ее.

В этой борьбе победить должны были представители того лагеря, в ряды которого вольется большинство жертвенно настроенной молодежи, готовой во имя исповедуемых ею идеалов на любые жертвы во имя блага России. Главных, определявших судьбу России, решения могло быть два.

Первое — если бы в исковерканной духовным подражанием Европе России, сторонникам самобытного развития, удалось бы создать Орден Борцов за Святую Русь и вовлечь в ряды его большинство политически активной идеалистически настроенной молодежи. Этот орден, конечно, не должен был бы носить столь высокопарное название, высокопарность не в русском духе, он мог бы носить какое угодно название, но он должен был стать подлинным национально-консервативным слоем, который был разгромлен Петром I и без восстановления которого не могла быть правильно решена задача национального возрождения. Второе решение — вовлечение идеалистически настроенной, политически активной молодежи, идейными выкормышами русского вольтерьянства, в Орден Борцов против Православия и Самодержавия.

«Где же тот, — писал Гоголь во второй части «Мертвых душ», — кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: ВПЕРЕД? Кто, зная все силы и свойства и глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но века проходят за веками, позорной ленью и безумной деятельностью незрелого юноши объемлется… и не дается Богом муж, умеющий произносить его…» Нет, уже в эпоху Николая I был тот, кто в огненных словах сказал на русском языке, что наступили последние сроки борьбы за будущее России, что ждать больше нельзя, что все кому дорога судьба России должны вступить в Орден Борцов за Святую Русь. Гоголь, также как и славянофилы, с которыми он был идейно близок, сказал почти все, что было необходимо в основном знать для желающих вступить в Орден Борцов за Святую Русь.

«Замечательно, — пишет проф. Андреев в статье «Религиозное лицо Гоголя», — что при виде общественно-политических недостатков, Гоголь ни на минуту не склоняется к революционным настроениям, а намеревается личным участием в общественной и государственной жизни страны — содействовать искоренению этих недостатков».

Один из умнейших людей Николаевской эпохи, после Пушкина — Ф. Тютчев подчеркивал, что «РЕВОЛЮЦИЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО — ВРАГ ХРИСТИАНСТВА. АНТИХРИСТИАНСКОЕ НАСТРОЕНИЕ ЕСТЬ ДУША РЕВОЛЮЦИИ». Прекрасно понимал антихристианскую настроенность души революции и Гоголь. «Время настанет сумасшедшее, — пишет Гоголь Жуковскому. — Человечество нынешнего века свихнуло с пути только от того, что вообразило, будто нужно работать для себя, а не для Бога». Гоголь ясно понимал, что темные силы не отказались от своих целей и, что, они во всех странах Европы ведут тайную упорную борьбу против христианства и монархий. Гоголь ясно понимал, что судьба христианства и европейских монархий решается в современную ему эпоху.

Человек XIX столетия, несмотря на кровавый опыт Французской революции, не смирился, а еще более возгордился своим умом. А эта гордость, — по мнению Гоголя, — может принести только еще более страшные плоды. «Гордость ума, с тревогой констатирует Гоголь в статье «Светлое Воскресенье», — никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом столетии».

Белинский, возлагавший все надежды на европейскую культуру, на силу разума, на социализм, не видел то, что видел Гоголь, писавший в статье «Светлое Воскресение», что человечество влюбилось в ум свой. «…Но есть страшное препятствие (воспраздновать нынешнему веку светлый праздник), — имя ему — гордость. Обрадовавшись тому, что стало во много лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою». Но особенно сильна ныне гордость ума. «Ум для современного человечества — святыня: во всем усомнится он — в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усомнится — но не усомнится в своем уме».

Гоголь сильно и остро предвидел то, о чем позже с такой силой писал Достоевский: «Страшны разрушительные действия страстей человеческого ума, получивших свое воплощение в увлечении социализмом — то есть в социальном утопизме». Для Гоголя, как для подлинного русского философа:

«Всякому обществу, чтобы держаться и жить, — писал Достоевский, — надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем обществом, а не то, чтобы каждому, как он хочет про себя». (Дневник Писателя за 1876 г.) «И в Московской Руси во всех церквах молились: «Боже, утверди Боже, чтобы мы всегда едины были».

В послепетровской России, все начали молиться разным богам, кто Христу, кто Вольтеру, кто Руссо, кто Гегелю, кто Марксу. Все члены Ордена Р. И. молились своим идолам-идеям: «Мы отдадим свои жизни, но сделайте так, чтобы все русские были не едины, ибо только всеобщая рознь дарует победу нам».

Распад религиозного сознания в высших и образованных слоях общества в Николаевскую эпоху выражался в усиленном дроблении его на взаимооталкивающиеся группировки. Гоголь заметил начало того процесса, завершение которого мы видим в эмиграции». «Среди России, — пишет Гоголь в «Авторской исповеди», — я почти не увидел России. Все люди, с которыми я встречался, большею частью любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я узнавал только то, что делается в английском клубе, да кое-что из того, что я и сам уже знал… Я заметил, что почти у всякого образовалась в голове СВОЯ СОБСТВЕННАЯ РОССИЯ, и оттого бесконечные споры».

В обществе сорванном насильственно с свойственных его духу органических путей политического, религиозного и социального развития, возможны парадоксы любого рода. Всякого рода парадоксами была богата и умственная жизнь оторвавшегося от народных традиций высшего русского общества. Одним из таких парадоксов является отношение представителей европеизировавшихся слоев крепостников к Православию. Принудив с помощью насилий, и высшее и низшее духовенство убеждать закрепощенные слои народа, что крепостнические порядки не противоречат духу учения Христа, денационализировавшиеся слои крепостников сами же стали презирать униженную официальную Церковь и ее лишенное свободы действий духовенство, пришли к «убеждению», что нет возможности соединения прогрессивных убеждений с Православием. И придя к этому дикому убеждению стали искать более «прогрессивных» форм религии в разных формах масонства, разных видах сектантства или католичества. Где угодно, и как угодно, — только не в Православии.

«Хотя я еще не стар, — писал Хомяков английскому богослову Пальмеру, — но помню время, когда в обществе оно (Православие. — Б. Б.) было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов: это навлекало на меня название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской церкви: в то время НИКТО НЕ ДОПУСКАЛ ВОЗМОЖНОСТИ СОЕДИНЕНИЯ ПРОГРЕССИВНЫХ УБЕЖДЕНИЙ С ПРАВОСЛАВИЕМ» (Хомяков Соч. II, 353).

Гоголь зачислен Белинским в основатели русского реализма.

Белинский признавался, что, когда он прочел в первый раз юношеские произведения Гоголя «Арабески», то не понял их. «Они были тогда для меня слишком просты, а, потому, и недоступно высоки». «Слишком просты», а, потому, и «недоступно высоки» оказались для Белинского, и для критиков его школы, и все остальные произведения Гоголя. Истинный философско— мистический смысл их остался непонятным. Гоголь был не реалистом, не сатириком, а мистиком, все литературные образы которого — глубокие символы.

Идейное содержание творчества Гоголя неизмеримо глубже, чем то, каковое приписал ему, не понявший его истинный мистически-философский смысл Белинский, и, следовавшие за ним, критики из лагеря интеллигенции.

Философские рассказы Гоголя предваряют появление философских романов Достоевского. «…в русской литературе, — указывает Л. Шестов в «Преодоление самоочевидностей», — Достоевский не стоит одиноко.

Впереди его и даже над ним должен быть поставлен Гоголь». «Не в одной России, а во всем мире увидел Гоголь бесчисленное множество «мертвых душ». «Но Гоголь не о России говорил, — пишет Л. Шестов, — ему весь мир представлялся завороженным царством. Достоевский понимал это: «изображая Гоголя, — писал он, — давят ум непосильными вопросами».

«Выбранные места из переписки с друзьями», несмотря на идейную разбросанность книги — являются тем не менее цельной системой русского религиозного миросозерцания. Основная, пронизывающая ее всю идея, та что прежде, чем браться за улучшение общественный условий необходимо нравственно исправить самого себя — то есть, традиционная мысль Православия. В книге этой исключительной силой и любовью говорится о женщине и ее роли, как сердца семьи (письма III и XXI), о величии и самобытности русской национальной культуры (письма VII, X, XIV), о высоком назначении писателя и о святости слова (письма IV, X, XIV XV, XVIII), о нравственном самоусовершенствовании каждого человека в духе христианского учения (письма II, VI, XII, XVI, XXII), о подлинном и чистом патриотизме (письма X, XIX, XXVI).

Книга эта, грандиозный кодекс нравственных законов русского народа, должна стать предметом самого внимательного изучения и одним из ценнейших руководств по воспитанию молодежи, ибо мысли Гоголя являются поразительно современными, подлинным откровением для строителей будущей, свободной России» (Г. Сидамон. «Осмеянный Пророк»).

«В переписке с друзьями», — отмечает Б. Ширяев в статье «Скорбящий Гоголь» («Знамя России» № 57), — Гоголь призывает своих современников ОСОЗНАТЬ САМИХ СЕБЯ, свою национальную душу, свою русскую сущность, свое православное миропонимание, сделать то, к чему в томительных исканиях и томлениях он шел извилистым путем всю свою жизнь. «Выбранные места» — страшный нечеловеческий вопль русской совести, прозревшей и очистившейся от наваждений рационалистического соблазна».

В «Выбранных местах из переписки с друзьями», Гоголь, в гениально— простой, понятной всякому среднему человеку форме, развивает глубокое национальное мировоззрение. Мировоззрение это утверждается не на идеях западной, чуждой русском духу, философии, а утверждается на идеях Православия, то есть древней, наиболее чистой форме Христианства.

Гоголь придерживался православного взгляда, что земное относительное счастье можно обрести только глядя на небо, только вырастив духовные крылья, необходимые для полета над стремлениями к греху, живущими в каждой человеческой душе, обуреваемой страстями и соблазнами. Духовные же крылья могут вырасти только из неустанного подвига совершенствования своей души. «Примите к сведению, — сказал однажды Гоголь А. П. Стороженко, — и на будущее время глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле».