Большая, почти в три метра диаметром и слегка вытянутая сфера внушала сложные чувства. Иногда она казалась красивой, правильно оформленной, безупречной. А иногда вызывала дрожь, словно способна была из всех подряд выкачивать смелость, хотя ребята, которые ее разглядывали, почти сплошь были проверенными, по мнению Ростика, даже отчаянно смелыми.

Сонечка Пушкарева, на правах хозяйки, оставшись на Алюминиевом заводе кем-то вроде главного распорядителя, хотя и не получила назначение командовать всем этим скоплением построек, людей и нелюдей, а также неизвестно куда исчезнувших машин, как будто растаявших в воздухе, попыталась объяснить:

– Я полагаю, что это что-то новое, какой-то новый фактор, с которым мы прежде не сталкивались.

– Или новое проявление старого явления, которое мы уже знаем… Только объяснить не умеем, – добавил вполголоса Перегуда.

– Широв вызывали? – спросил Председатель Дондик, он выглядел донельзя усталым, даже глаза у него оставались полуприкрытыми.

Ким мял Ростиковы бока и плечи так долго, что Лада даже решила вмешаться. И не без успеха, силушки ей было не занимать, уж в этом кто-кто, а Ростик убеждался не раз.

Впрочем, последнее время ему становилось все понятнее, что не он один. Но после того как Лада почти неделю прожила в его доме, он решил отгонять эти мысли. Не то чтобы в любовных делах он был фаталистом или… пацифистом, просто он все чаще подмечал за собой элемент стоицизма, когда перенести какую-либо неприятность было проще, чем разгонять нервы и усложнять ситуацию – прежде всего для самого себя.

– Ну, ты… – от волнения Ким, казалось, не находил слов. – Ты же… Вот наконец.

Что он хотел этим сказать, было понятно Ростику и немного Пестелю. А вот Лада слегка перепугалась, только виду не подавала. Зато, когда они уселись на бережку холодного ручья, который даже под весенним солнышком стекал с Олимпа пополам со снегом, Ким решил удариться в воспоминания.

– Все как встарь, – он счастливо оглядел Пестеля. – Когда мы втроем… Нет, вчетвером, с Антоном…

Как Ростик ни старался, а три вылета в день оказались для него чрезмерной нагрузкой. Он даже ругать себя пытался, но не помогло. Два раза – один до обеда и еще разок – после, и на этом все. Пространство перед ним казалось даже не враждебным, а каким-то непробиваемым, вот он, пытаясь преодолеть эту преграду, и истощался.

На четвертый день, вернувшись с Ладой из полета, он выслушал нелестный комментарий Пестеля, который тоже попытался его пришпорить. Но тут уж за него заступилась Лада. А потом, когда обсуждение несколько стихло, неожиданно включился Ким. И он-то высказал совершенно парадоксальную идею:

– Вы не понимаете, ребята. Он не просто так… телепатит. Он что-то изучает, что, кажется, оказалось ему… В общем, никто, даже аймихо, этого с ходу не поймут.

– Их тоже следует подключить, – буркнул Пестель. – Тогда быстрее получится.

– Они все как один отказались, – напомнил Ким.

Кабинет Председателя, как обычно, выглядел официозно-уютным. Ростик за свою жизнь видел не слишком много разных кабинетов, но этот вызывал у него доброе отношение. Он даже слегка отвлекался, чтобы проверить себя, и полагал, что не ошибается. Хотя с этой комнатой было много чего связано, и даже не слишком приятного.

Народ набрался тоже знакомый, с ними Рост ощущал себя гораздо лучше, чем с каким-нибудь сборищем чиновников или просто аппаратчиков из Белого дома. Он оглядел все собрание разом, чтобы ничего не перепутать.

Перегуда стоял рядом с Поликарпом Грузиновым, и оба что-то усиленно внушали Пестелю. Тот злился немного, даже пятна какие-то у него появились на щеках, но говорили они не слишком громко. Лада сидела на стуле у стеночки, вполоборота к Киму, который хмурился и показывал ей руками и ногами какие-то сложные движения, как будто правил антигравитационной лодкой, иногда Лада ладошкой демонстрировала себе положение этой самой воображаемой лодочки в воздухе. Ким иногда сердился и поправлял ее ладонь, словно бы это была моделька машины, а не живая рука. Лада потряхивала головой, не понимая, кажется, она училась делать развороты с креном, не теряя скорости. Совсем в углу восседали Герундий с Астаховым, которые пытались понять, почему на слабенький лагерь исследователей под Олимпом не напали гиеномедведи, которых, вообще-то, в тех краях было видимо-невидимо.

Рост подошел к Поликарпу, потому что тот постепенно стал злиться еще заметнее, чем Пестель.

– Так, – говорил Полик, – значит, вы просто натягивали шланг на ниппель и прикручивали его проволокой. Сколько было таких соединений?

Сумрачный подвал, который так не показался Ростику в прошлый раз, сейчас выглядел почти цивилизованно. Он был довольно ярко освещен какими-то зеркалами, которые образовывали сложную ломаную линию от большого зеркала, выставленного под солнце. Пол из литого камня был почти дочиста вымыт и выметен, так что при желании на нем можно было бы танцевать. Даже стены были промыты до высоты, до которой хватало поднятых рук бакумуров.

Рост слегка недоверчиво покосился на Сонечку, которая тут всем заправляла, и хмыкнул. Такая девчоночья тяга к чистоте его немного умилила. Примерно то же самое мнение обуревало и Кима, который не очень громко, но отчетливо буркнул:

– Сонь, ты бы еще сюда вязаные коврики постелила и картинки из журналов по стенам расклеила.

Соня немного недоверчиво воззрилась на Кима, потом так же негромко ответила:

– Ты не понимаешь, парень.

Ростик вместе с тем, кого прозвали Гулливером, работал. Вернее, тренировался, пытаясь обустроить это новое для себя тело с новыми и великолепными возможностями. Причем следовало иметь в виду как органы чувств гиганта, так и Ростиково самоощущение.

Больше всего ему, конечно, нравился тот поток эйфории, в котором он теперь почти постоянно пребывал, но и остальное было неплохо. Во-первых, конечно, питание, Гулливер кормил его так же нежно, как мать, вероятно, кормит свое дитя, которое вынашивает у себя под сердцем. Рост и хотел бы усмехнуться при этой мысли, хотя бы раз, но не получалось – все его лицо было затянуто чем-то и потеряло чувствительность. Может, он и улыбался тут, может быть, он вообще все время улыбался, только не ощущал этого. Вот лицо Гулливера чувствовалось им великолепно, до такой степени, что, когда гиганту случалось пораниться, Рост воспринимал его боль как свою, буквально. Но и это ощущение общей боли быстро проходило, потому что способность к регенерации у гиганта была невероятная. Синяки пропадали за полдня, а небольшие порезы, которые возникали от неосторожных кувырков по камням, покрывались бесцветной жидкостью, и уже через пару часов оставался лишь шрамик, который к концу дня все равно проходил. Это ощущение собственной неуязвимости было вторым качеством, от которого Ростик приходил в восторг.

Третьим, от чего Рост ни за что не хотел бы отказаться, было чудесное новое восприятие мира. Он мог почти все, и ему начинало казаться, что он слишком долго был заперт в тело с весьма ограниченным человеческим восприятием, когда ни слух, ни обоняние, ни даже зрение не были, оказывается, по-настоящему острыми и эффективными.

И конечно, мышление. Никогда еще оно не было у него таким ясным, если не сказать – молодым, совершенным и полным. Вероятно, это возникало от совершенства его чувств, а может быть, он действительно молодел, как-то восстанавливался, находясь в Гулливере, или тот самопроизвольно его восстанавливал, потому что довольно побитое и уже истрепанное жизненными невзгодами тело Ростика почему-то не подходило гиганту. И он приводил его в соответствие с собой – изумительной машиной, предназначенной для движения, радости и, безусловно, победы.

По сути, Ростик тренировался, примерно так же, как его в свое время пытался учить Квадратный, непревзойденный рукопашный боец, который владел дальневосточными единоборствами, может быть, даже дзю-дзюцу смешанным с карате. Помнится, старшина что-то такое рассказывал, хотя и не слишком охотно. Что поделаешь, умение хорошо драться на Земле, в Советском Союзе находилось под запретом. А Квадратный от той жизни не вполне отошел, может быть, даже неведомым образом хотел бы вернуться туда. Вот у него и осталась такая… сдержанность.

Это состояние Ростик хорошо знал – и спать хочется так, что даже глаза болят, и твердо знаешь, что нельзя. Какая все-таки странная штука – сон, что-то при этом происходит такое, чего и словами не выразишь, вот и приходится бодрствовать. Некогда про такую боль в глазах говорили – «можно спички вставлять», это из студенческого фольклора, когда приходится добивать подготовку к экзамену в последнюю ночь, и веки, чтобы они не опускались, нужно подпирать спичками… Тот еще юмор, конечно, но с другой строны – откуда ему-то знать, он никогда студентом не был, может, так и должно быть?

В подвале было холодно или он просто замерз от не до конца еще установившейся весны? Или ветер какой-то бьет в незакрывающуюся дверь подвала… Хотя откуда в Полдневье ветер? Он просто ничего не соображает, отупел от бессонницы и чего-то, что запрещает ему спать. При этом нервы слегка «гуляют», как говорил отец, например, он отлично слышит, если кто-то подходит наверху к входу в его, ставший чуть ли не персональным, подвал… Черт, он даже не может понять, кто это?

Он завертелся на ложе из шкур, не тех, на которых лежал Гулливер, а собственных, которые ему постелила Ладушка. Шкур много, но почему-то все равно холодно. Он поднял голову и стал приглядываться, кто спускается по ступеням. Эх, если бы он был сейчас в теле Гулливера, ему бы и смотреть не пришлось, он бы сразу все понял.

Вошла Баяпошка, она тащила громоздкий поднос, уставленный снедью. Поставила его на специальные козлы, которые тут, в подвале, были устроены вместо стола. Грубые козлы, струганы топором, что обещает или избежать занозы, или наоборот – если уж занозишься, то так, что впору хирурга звать.

– Рост, – позвала девушка, – ты трое суток не ел. А я тебе гречневых блинчиков сделала и морса из кизила… Ты раньше любил.

Гулливер вел себя, как мальчишка. Иногда начинал плескаться в мелких для его роста, похожих на лужицы, водоемах, хотя если бы Гринев вздумал выбраться из него и опробовать эти прудики, ему наверняка пришлось бы плавать. А иногда гигант принимался гоняться за странными антилопами, с широкими, как у всех болотных обитателей, копытами, способными и твердо на земле стоять, и, растопырившись, как перепончатая лапа, не проваливаться в топкую грязь Водного мира. Антилоп этих, кстати сказать, Гулливер не очень любил кушать, съедал только круп и иногда потроха – печень, сердце и легкие, но это он так деликатесничал.

Росту стоило труда потребовать от него, чтобы он не убивал живность для забавы, не для еды, и чтобы он не трогал самок с детенышами. Гулливер этого не понимал, хотя тут, в необозримых пространствах, залитых самыми животворными болотцами и прудиками, да еще весной, да еще когда можно было и воду пить, словно кисель, с самой разнообразной молодью, голодать ему уж точно не приходилось.

Хотя нет, Ростик чувствовал его голод, но некая степень голодания для этого огромного тела была постоянной, необходимой, и потому с этим можно было не считаться. К тому же он попросту решил, что у Гулливера были какие-то нелады с ощущением насыщения, он мог съесть раза в два больше, чем ему бы полагалось, а этого следовало избегать. Гигант сердился, толчками в тонкое сознание Ростика посылая сигналы неудовольствия. Но почему следовало остерегаться этой сытости, Рост и сам не понимал, поэтому между ними, если честно, не все протекало гладко.

И все равно гигант его слушался, пробегал в день более сотни километров и при этом иногда даже шел вперед, на юг, когда Рост проваливался в необходимый ему сон.

За свои подвиги гигант требовал поощрения, поэтому Ростик старательно учился радоваться, когда он грыз, допустим, ту же антилопу или ловил небольших крокодильчиков, у которых оказались удивительно вкусные хвосты, или нацеживал в пасти рыбную молодь сквозь зубы, словно кит. Правда, и Гулливер не слишком оскорблял вкусовые ощущения Роста, например, когда он грыз крокодильчиков, во рту у человека явственно наблюдался вкус жареной трески, с ее тонким ароматом рыбьего жирка, а когда они питались травой, то возникало ощущение свежежареной картошки.

Случается, что и на войне сложная ситуация получает более простое и жизненное решение, чем представлялось ранее. Так вышло на этот раз.

Рост все еще спал, когда Гулливер, который на кого-то охотился или даже не охотился, а присматривался к местной травке и выборочно пробовал ее на вкус, послал ему изрядный толчок. Еще не слишком соображая со сна, вздумав почему-то, что это Ева не дает ему покоя, он пробудился, попробовал повертеть головой, разумеется, безрезультатно, и понял, что это не она.

Невдалеке от них с Гулливером, в воздухе, не очень грозно, даже немного опасливо, парил крейсер. Ростик осмотрел его, как ему показалось, заметил чье-то знакомое пилотское лицо за передним стеклом, и тогда указал рукой, чтобы черный треугольник шел за ним. И побежал, оглядываясь… Больше всего он опасался, чтобы крейсер не удрал, не понимая его поведения. Ведь ясно же было, еще по рассказу Евы, что из Боловска почему-то не сообразили прислать информацию на корабль, чтобы их с Евой не расстреливали, или решили, что Ростик и сам справится, раз уж отправился на юг.

Крейсер покрутился почти на месте, потом все-таки пошел за ним. Рост бежал и отчетливо ощущал, что комши, заинтересованные поведением этого крейсера, который по всем их представлениям должен был бы их атаковать, но вот почему-то не атакует, решили разведать обстановку. А это значило, что… следовало удрать от них подальше, чтобы они не представляли угрозу, чтобы не имели возможности быстро и результативно напасть, когда он из Гулливера выберется.

Поэтому пришлось пройти километров тридцать, что, к счастью, для крейсера было не расстоянием, да и Росту в Гулливере было не слишком сложно. В этот момент, впрочем, он больше думал не о том, как непросто стало бежать по довольно плотному кустарнику, а опасался пропустить момент, когда крейсер попробует повернуть назад.

В обратный путь на Алюминиевый завод Рост совершенно неожиданно, пока с трудом жевал обычную человеческую пищу, решил взять с собой Изыльметьева. Почему он так решил, зачем это было нужно, объяснить не удалось. Но о своем решении объявил твердо. Баяпошка сразу вскинулась:

– Рост, не нужно со мной так.

Рост повздыхал, потом спросил Кима:

– А ты сможешь дотащить до Алюминиевого не только меня, но еще и Изыльметьева.

Ким покачал головой, и, кажется, не потому, что решил подыграть своему другу-командиру. Как всегда, он-то ел с таким аппетитом, что даже хмурая Лада чуть посмеивалась.