Девушка сидела напротив Тома с самого начала, еще когда никто не отходил от стола. Голубоглазая, только на внешней стороне радужки виднелся темный ободок. Держалась она отстраненно и, как Том понял по разговору, пришла с дочерью. Девочке было чуть меньше десяти лет, она спокойно играла в комнате Саввы с совсем мелким мальчонкой.

Невеста, как Том привык величать Настю, разумеется, сидела рядышком, но когда все выходили покурить, тоже куда-то удалялась. Компания собралась разношерстная, многие виделись впервые, поэтому Том слегка стеснялся, — такие компании ему не нравились. И ведь Савва предупреждал об этом, но невразумительно, вот Том и попался. Если бы знал, не пошел бы на эти посиделки, скорее всего отправился бы к Невесте, хотя, с другой стороны, там ее родители… А они не всегда к месту.

Все закрутилось в невероятном темпе. Не прошло и трех дней, как Том оказался в офицерской казарме, приписанной к инженерным частям, поэтому стройбатники ее как бы делали для «своих». Но все равно это была казарма, с ее непередаваемым запахом, скученностью, бестолковостью и привычным произволом старших над младшими.

В казарме этой выяснилось, что никто не знает, что следует делать. Кого-то куда-то посылали, приписывали к каким-то частям третьей очереди развертывания, но уже по прошествии нескольких дней эти же люди возвращались, потому что там, куда их посылали, никто не знал и не понимал даже, что с ними делать. Это происходило не раз и не два.

В эдакой возне, когда Том даже в штаб пытался протолкнуться (пусть и не привык соваться к начальству лишний раз — нормальная практика, усвоенная им еще на заводе), про него неожиданно вспомнили. Отослали за двести километров куда-то на север, придали два отделения голодных и вечно хмурых солдатиков, которые, как выяснилось из разговоров в курилке, и автоматов-то в руках не держали, и заставили настраивать, а потом и таскать куда-то мобильные электростанции. Зачем они были нужны, кому, для чего — все это осталось для Тома большой загадкой. Но с заданиями он справлялся по всей форме. Вот только спать приходилось в зимних палатках, с солдатами, поэтому уже через несколько дней половина его людей отправилась в лазарет с банальной простудой, но у двоих все же случилось воспаление легких. А один паренек даже обморозился, и в лазарете его так хорошо полечили, что, по слухам, он довольно скоро умер.

От этого отношение Тома к армии, впрочем, не изменилось. Ему все время казалось, что это только начало войны, что сопротивление пришельцам, откуда бы они не пришли, вот-вот начнется в самом скором будущем и, возможно, окажется успешным. Да и машины, с которыми, как выяснилось, Том умел обращаться куда лучше, чем с подчиненными ему людьми, внушали некоторую надежду на разумность происходящего. Но, к сожалению, всего лишь надежду. А однажды ночью, когда Том ворочался без сна в окружении таких же парней, он придумал, что сама потребность в этой надежде, в необходимости слепо и почти бездумно полагать, что все происходящее разумно, как раз и ставит на самой этой разумности большой и жирный черный крест.

Как ни удивительно, это соображение подтвердилось к вечеру следующего же дня — людей разобрали по другим отделениям, а самого Тома отослали назад, в уже знакомую казарму, в которой ему так не хотелось оказаться снова, что он по дороге чуть не дезертировал в Ярославль.

Свой батальон Том нашел, когда уже стали собираться какие-то ненормальные для русской зимы, красноватые сумерки. Действительно, все окрасилось в багрец, хотя дымки никакой на близком расстоянии заметно не было — ни на снегу, ни на том крошеве, которое осталось от их части.

Позже Том решил, что это у него странное последствие контузии, какой-то сдвиг со зрением. И хотя он по-прежнему не понимал, почему и зачем выжил, но абсолютно твердо знал, что медленно приходит в норму. Настолько, что когда в этих сумерках увидел дымок, пошел в правильном направлении.

Оказалось, почти три взвода выжили и даже командир батальона — майор — уцелел. Он-то и стал к утру восстанавливать подобие боевой части, назначил командиров взводов, проверил наличие оружия, оборудовал для раненых обогреваемую по-черному палатку, даже нечто вроде завтрака сумел устроить. Вот пища, а главное — горячий чаек были очень кстати. Люди, хотя и понимали, что проиграли бой самым жестоким образом и потеряли многих из тех, с кем за последние дни успели сдружиться, все же немного воспряли.

Еще, конечно, у них было оружие. Нашли пару тяжелых снайперских винтовок, почти не пострадавших, хотя одну потом пришлось перебирать, три пулемета и даже два ротных миномета с кучей боеприпасов к ним.

Бросить убитых, не попытавшись похоронить их, было нелегко. Но, во-первых, все-таки стояла зима, и, значит, долбить мерзлую, тяжелую землю саперными лопатками было невозможно. А во-вторых, за вьюжную ночь снег так укрыл следы вчерашнего разгрома, что ковыряться в сугробах показалось немыслимым.

Всех пленных из того городка, в который так неудачно пробовал войти батальон Тома, действительно довольно быстро рассортировали. На следующий же день пришли три машины, в две собрали без охраны тех, кто что-то подписал командиру краснокомбинезонных «поляков», которые взяли их в плен. А тех, кто ничего подписывать не стал или просто оказался с офицерскими погонами, засунули в третью машину и отвезли в какой-то бывший пансионат, в котором устроили концлагерь, хотя на местном жаргоне это называлось почти технически «накопителем».

Народу в накопителе было душ под пятьсот, спать в палатах приходилось в две смены, но кто-то из старших офицеров говорил, что это еще терпимо. Мол, в другом лагере, под Владимиром, спали вообще в три приема.

Зато кормили хорошо: «кирзы» не было, раз в день давали картошку с какой-то жирной подливой или склеенную в запеканку с яичным порошком, а на ужин — макароны с тушенкой по-флотски. К тому же и жиденького чаю с хлебом было навалом. Том по привычке попробовал было запасать хлеб, но потом перестал — у кухни стоял бак, в котором всегда можно было обнаружить ржаные ломти, и почти не надкусанные, настолько тут пленники избаловались.

Вот только свободного времени стало слишком много. На площадочке перед главным корпусом висели оставшиеся еще с советских времен большие рупоры, прозванные в народе «колокольчиками» за характерную форму, и по ним все время крутили музыку, большей частью классическую, и чаще других — Моцарта. Но была и попса, причем низкопробная, от которой у музыкального Тома уши буквально заворачивались в трубочки.

Через недельку вдруг привезли два телевизора. Один установили в общем зале, где помещалось больше всего народу, другой — в столовой, чтобы не мешать тем, кто спал. Сразу же стало понятно, что телики охраной не контролируются, и народ облепил их, словно ничего важнее не было на свете. Смотрели, конечно, новости, и только новости.

Передав Ларисе побольше наличных, Том оставил на своей карточке ровно столько денег, сколько, по его мнению, должно было хватить до указанного места где-то в районе Плеса и обратно. И, конечно, на проживание в течение двух-трех недель. Добрался он автобусом, причем вид деревенских жителей его не порадовал. Складывалось впечатление, что процветание, о котором так много говорилось по телику, не задело этих людей даже краем. Особенно Извекову не понравилась укутанная, несмотря на уже вошедшую в силу весну, тетка, которая зачем-то тащила за собой козу. Коза упиралась, часто становилась поперек прохода между креслами в автобусе и, озираясь, жалобно мекала. Приглядываясь к ней, Том, пожалуй, впервые в жизни осознал, откуда пошло это выражение «блудливая коза». Глаза у животного действительно выглядели… хм, как у девицы определенного поведения, вышедшей на свой незатейливый промысел.

А вот место, куда Извеков прибыл, стоило всех мук во время поездки. Это была чудесная широкая долина, овражистая, с Волгой, широкой и спокойной, словно время не имело здесь никакого значения. С недавно отреставрированными церквушками, с небольшой площадью, на которой местные жители неспешно что-то покупали или продавали, надеясь выручить несколько лишних монет. Народ тут бродил такой, что Том даже забеспокоился, а не слишком ли он положился на местную экономику? Вполне могло оказаться, что тут и банкомата нет, потому что вся торговля шла только за самые мелкие деньги, от вида которых Извеков уже отвык.

До пансионата, как ему сказали, нужно было пройти еще километра три. Тома пригласили подвезти туда на настоящей телеге, но он отказался. Его вещмешок, который он из осторожности взял с собой, вполне позволял отшагать эти километры без труда и даже с удовольствием. Извеков дотопал до места, оглядываясь по сторонам и все больше напитываясь миром и гармонией, которые тут царили.

Определили Тома тоже довольно быстро. В комнату к низенькому мужику, заросшему щетиной до самых глаз. Даже на лбу у него кустились какие-то странные метелочки, довольно неприятные на вид. Заметив, как Том его разглядывает, сосед тут же пояснил:

— Ничего, поначалу все смотрят, потом привыкнешь. Вот когда я рубашку сниму, щетина тебя уже не удивит.

«Никто не знает, как он поведет себя в бою, пока не побывает под обстрелом», — вертелось в голове у Тома, пока он шел за дюжим санитаром на свое первое лодирование. Зачем был нужен санитар с комплекцией частного охранника, стало ясно, когда они вошли в небольшую комнатку с устройством, похожим на томограф. На выдвижном столе, куда медсестра-оператор попросила улечься Извекова, его тут же принялись фиксировать — руки, ноги, голову.

То есть голову всунули в глухой, довольно тесный и очень прочный на вид шлем, смахивающий на космический. Под шлем тут же стали подавать обогащенный кислородом воздух. Том на всякий случай спросил:

— А зачем это все?

— Многие под заливкой, — раздался в наушниках внутри шлема чуть измененный электроникой голос сестры, — пробуют свернуться в позу эмбриона.

«Это как если бы меня избивала ногами толпа пьяных сатанистов», — попробовал успокоить себя Том, но у него не слишком получилось. Похоже было, тут мало считаются с ощущениями и переживаниями тех, кого лодируют.

Идти к доктору не пришлось. Оказалось, что он сам пришел в тот кабинет, в котором Тому должны были делать заливку. Он сидел в кресле выпрямившись, словно на коне, и по его нервному лицу не составляло труда догадаться, что доктор взволнован. То есть он не стесняясь жевал свои губы и мычал невнятно, просматривая какие-то графики. Сестра стояла рядом и, чуть не плача, словно провинившаяся служанка в богатом доме, теребила полу своего халата. Том поздоровался и сел на стол, к которому уже привык.

— Вы, э-э… Извеков, не слишком ли перетруждаетесь? — спросил доктор.

— Нет, могу ответить совершенно уверенно.

— Мне передали, вы проявляете какие-то слишком… бурные способности.

«Впервые слышу, чтобы так говорили про способности», — подумал Том. Ответил же он вполне дипломатично:

Как-то Том вошел в ванную своего номера… Вернее, попытался войти, но оттуда выплеснулся визг, а то, что он увидел, было явно женским телом, немного прикрытым то ли полотенцем, то ли халатиком. Это сразу вернуло Извекова к действительности. Он сел в единственное в комнате кресло и попытался проанализировать ситуацию. «Может, я заблудился, попал не туда, куда нужно?»

Осмотрелся — нет, вот его веши, вот его пропотевшая роба, майки, новый комплект бумажного одноразового белья, которым так усердно снабжал пансионат. Том даже решил на минуту прилечь и попрыгать на матрасе — что-что, а матрас его тело помнило чуть не до последнего колтуна под боком. Но это было бы смешно, кровать, определенно, была его собственной. Так откуда же тут девица?

Она вышла, распаренная, но уже со слегка подведенными глазами. Стройная, гибкая, совершенно незнакомая. Глаза раскосые, скулы высокие — значит, из Азии. Может, из ближайшей Азии, нашей, российской.

— Меня зовут Вера, — сказала девушка и уселась на соседнюю кровать.

Том почти в смятении подумал: может, он тут наблудил самым идиотским образом и вот теперь об этом забыл? У него уже бывали выпадения памяти — не мог вспомнить того, что случалось с ним всего-то несколько часов назад. Вот то, что ему заливали, он помнил, как правило, хорошо. Лишь иногда удивлялся, как этот переход из кратковременной памяти в долговременную происходит за такое малое время? Другие говорили, что на это требуются дни, иногда недели. «Наверное, это какая-то особенность организма», — подумал он и решил все же заговорить с девушкой:

На этот раз загрузка была очень сильной. Том даже корчился сдержанно — научился не выражать чрезмерно того, что испытывал. Но все же подумал, что у этой машинки есть какая-то другая, более высокая скорость заливки, чем пресловутая тройная. И лишь потом понял, что дело не в этом, все проще и… сложнее, как бывает почти всегда.

Оказывается, сестра на этот раз вколачивала в него какие-то вовсе невразумительные знания, завершающие едва ли не весь цикл, который ему начитали по космовождению. А последние, обобщающие идеи вообще всегда сильно действуют. Они подводят черту под тем, что человек знает, они производят впечатление открытия, потому что даже те вещи, которые вчера еще представлялись невразумительными, вдруг становятся понятными, а это очень мощное переживание. И конечно, они знаменуют некоторую степень успеха. Том и корчился и кайфовал, как однажды выразился его доктор.

Доктора, кстати, давно сменил тот самый бородач, заведующий всем пансионатом. Он и присматривался к Тому, он и «вел» его, выражаясь на медицинском языке. Он даже вызывал Тома к себе в кабинет, чтобы поговорить с глазу на глаз. Странный это был кабинет — хмурый, с темной мебелью, — но почти всюду были расставлены какие-то керамические статуэтки, от которых рукой было подать до салфеточки на телевизоре, а это не вязалось со всем остальным, что в этом кабинете было.

Извеков ломал над этим голову, но ничего серьезного не придумал, просто принял как данность, хотя бородача опасался. Тот мог быть опасным, потому что в своей увлеченности и энтузиазме по поводу возможности заливать знания в людей напрямую, как перезапись с магнитофона на магнитофон — о чем он, кстати, однажды проговорил чуть не битый час, — в своем желании сделать людей такими, какими предположительно они могли стать, получив знания и цивилизовавшись наконец после веков кровавых войн и насилия, он был способен пойти именно с Томом на какой-то вовсе дикий эксперимент, и тогда, Том был в этом уверен, что-то в нем сломается.

Он уже действительно подумывал о том, что, пожалуй, подошел к пределу своих возможностей выдерживать заливку, он не пытался объяснить это кому бы то ни было, особенно бородатому профессору, как этого мужика величали в пансионате, но чувствовал это. И мечтал. Вот если бы было возможно, скажем, на пару месяцев, а лучше на пару лет сделать перерыв, а потом повторить процедуру… Но об этом можно было лишь мечтать. Заливкой управляли какие-то поднебесные сферы администрации, и, вероятно, она плотно контролировалась мекафами. Минуя этот барьер добраться до аппарата, до того софта, который машина использовала, до достойного обслуживания во время лодирования, и особенно необходимого медицинского — было невозможно.