— Присаживайтесь, — предложил инспектор Пикассо.

Алиса устроилась к нему лицом, избегая смотреть в глаза и сжав плечи, словно защищаясь от окружающих звуков, ударами отзывавшихся в голове.

— Кофе?

— Да, спасибо, — пробормотала она.

— Куаньяр, два кофе, — попросил Пикассо, выставив два пальца буквой V. Включил компьютер и открыл желтую папку. — Что ж вы мне не позвонили? — добавил он, едва его коллега исчез в коридоре. — Я бы постарался избавить вас от всего этого…

Алиса Конк добрела до метро, нырнула в поезд, устроилась на откидном сиденье и прикрыла веки. Перед глазами заплясали красные звезды на черном фоне, до ушей донесся детский смех — в вагоне ехала ребятня. Она мысленно перенеслась в август 75-го, в Ла-Боль, и увидела, как из моря со странно замкнутым лицом выходит сестра. Только сейчас Алиса обратила внимание на то, что Клотильда нацепила этот кошмарный, вязанный крючком оранжевый купальник — намокнув, он весил целую тонну и внизу отвисал так, будто туда запихнули подгузник. Очередная идиотская затея их матери, имевшей собственные нестандартные представления о том, как следует одеваться. Алиса вздрогнула. Сейчас же в памяти всплыла еще одна картинка — она сама, обутая в невообразимые бежевые сапоги на микропоре, в порыве озарения купленные матерью, обладавшей прямо-таки редкостным даром все делать невпопад, вынуждая дочерей без конца изворачиваться по самым пустяковым поводам. С тех пор прошло тридцать лет, но Алиса чуть не заплакала. Инстинкт заставил ее открыть глаза на станции «Пале-Руаяль». Она угрем ввинтилась в толпу и с истинно городской грацией, никого не задевая, понеслась вперед.

Под пирамидой Лувра она столкнулась с Аньес Прут, которая уже вела свою группу к египетским древностям. Они познакомились в книжном магазине XV округа, возле полки с духовной литературой, где обе листали сочинения по дзен-буддизму, и именно Аньес убедила новую подругу, у которой тогда уже был маленький Шарль, снова начать работать. В те времена Алиса, балдея от счастья, возилась со своим потомством и искренне верила, что отлично устроилась в жизни. Понадобился своего рода электрошок (его роль сыграли слова незамужней Аньес, бешено делавшей карьеру, о том, что с такими темпами она кончит «магазином на диване»), чтобы заставить ее вернуться в музей.

Аньес махнула Алисе рукой с верхней ступеньки эскалатора. Какая красавица, подумала та про себя. Туфли на шпильке, темно-синее платье, африканский изгиб тела и стразы в волосах.

«Как дела?» — без слов, одной мимикой спросила Алиса.

Аньес в ответ изобразила рукой какое-то волнообразное движение, по всей видимости означавшее: «Да так себе». Последние несколько недель она тратила все свободное время на беготню по инстанциям, добиваясь разрешения убрать из фамилии «проклятую» букву «т». Ей до смерти надоели подначки и шуточки на эту тему, как произнесенные вслух, так и невысказанные. Алиса как-то поинтересовалась, а не проще ли будет вместо того, чтобы убирать букву, наоборот, добавить лишнюю. «Один черт», — раздраженно отвечала Аньес. Разумеется, самым легким решением было бы выйти замуж за ее нынешнего любовника Фредерика Пеллетье, который только о том и мечтал, но Аньес наотрез отказывалась выходить замуж «за сухарную

Алиса сидела в купе второго класса и разглядывала спящих пассажиров. Прямо напротив дрых парень в наушниках — судя по всему, несущийся из них дикий грохот нисколько ему не мешал, он даже рот разинул, отчего вид приобрел совсем уж обдолбанного. Рядом с ним посапывала суперсовременная девушка с растаманскими дредами на голове, скрючившись между спинкой сиденья и окном, — бедная, когда встанет, она же не разогнется. С другого боку примостился мужик, почти уткнувшийся носом в решетку вентиляции. По соседству с Алисой сидела молодая темноволосая женщина в обтягивающей майке фасона «да, я жирная, и мне плевать» и крупным круглым почерком шустро заполняла клеточки кроссворда. Цветочная пыль — пыльца. Римская цифра VI — шесть. Отсылка к источнику — см. Маршал — Ниель. Товар низкого качества — дешевка. Китайская мера длины — ли. Женщина недовольно вздохнула и покосилась на Алису. Та быстро отвела глаза и уставилась в окно, за которым расстилался однообразный зимний пейзаж провинции Бос, похожий на унылую русскую степь, — грязное небо, крикливое воронье, облезлые, словно шкура дохлых животных, поля. Алиса любила поезда. В детстве именно поездом она ездила к тете Фиге в Нормандию или к дяде Анри в Ла-Боль. Потом, перебравшись в Париж, «Кораллом»

[5]

моталась туда-сюда каждый выходной — столица представлялась ей тогда злобным гигантом, высасывавшим из нее все соки. О чем только она не передумала, трясясь в прокуренных вагонах и разглядывая через стекло туманы над Луарой и редкие фермы, кое-как спрятанные за дырявой ширмой столетних дубов. Ей всегда нравилось куда-нибудь уезжать, все равно куда. Потом появился Венсан. Потом Ирис, потом Шарль…

Толстуха рядом с ней задремала, уронив унизанные кельтскими кольцами пальцы на почти нетронутую сетку кроссворда. Алиса достала из сумки журнал по искусству, заложенный на странице с «Сатиром» Мадзары дель Валло. Ей хотелось наконец разобраться, почему эта скульптура производит на нее, в общем-то довольно стойкую перед самыми безумными красотами, такое ошеломляющее впечатление. Дело было так. Несколько недель назад, во время посещения выставки в Лувре, Алиса обнаружила в намеренно скудно освещенном зале квадратную подставку, а на ней — размещенную крайне неудачно, очевидно чтобы снизить силу воздействия, статую сатира, в единый миг поколебавшую все ее прежние представления о прекрасном. Это было потрясением. Она отстала от остальных экскурсоводов, без нее продолжавших осмотр выставки, опустилась на пластмассовый стул и, одна в тишине закрытого для публики музея, напрочь забыла, что у нее есть тело, и влюбилась в опасность. Алиса-трусиха, по мнению Клотильды, Алиса в Стране чудес, как называл ее Венсан, пугливая тихоня Алиса совершила открытие, заставившее ее вытаращить глаза. В извлеченной из пучины морской и глубины времен зеленоватой бронзе бедер, в алебастре глаз она распознала скрытый до поры закуток своего личного ада. Созерцание застывшей в дерзновенном экстазе сокрушительно благородной фигуры ревнивого к собственному наслаждению матерого онаниста с его высокомерной улыбкой и выставленным навстречу ветру мощным торсом наполнило Алису непристойным восторгом, от которого еще и сегодня, два месяца спустя, сидя в вагоне поезда, катящего в провинцию, она чувствовала дрожь. Впрочем, это ощущение не было для нее новым, хотя оно впервые проявилось с подобной силой. Погруженность в искусство приучила ее жить словно во сне, смешивая все на свете, и, заигравшись в эту игру, она могла сунуться босиком в ледяную воду фонтана или устроить бучу у какой-нибудь Херш, превратившись не просто в ученицу дьявола, но в его лучшую ученицу.

Толстуха вышла в Лемане, унося с собой кроссворды и запах искусственной ванили. Оставшуюся часть поездки Алиса просидела, вытянув ноги, на опустевшей лавке. Перечитала отрывок из «Утраченных иллюзий», по которому ей предстояло написать за Ирис школьное сочинение. Затем его у нее сдует еще полкласса. «Не бойся, мам, — успокаивала дочь, — ребятам нравится». Неужели люди никогда не меняются, задумалась Алиса, и тут у нее зазвонил телефон.

— Это Шарль! — заорал в трубку Шарль.

— Не кричи, я тебя хорошо слышу, — сказала Алиса, ладошкой прикрывая рот.

Приближаясь к дому, Пикассо, слишком слабо вооруженный против опасного врага, в какого легко превращалась железная логика жены, стоило ей ступить на тропу войны, предчувствовал, что победа достанется ему дорогой ценой. Вернее сказать, Элен подарит ему эту победу, потому что в конце концов откажется от борьбы и повернется к нему спиной, как к упрямому и избалованному ребенку. Она наверняка заподозрила неладное, еще когда он звонил, во всяком случае, в ее голосе появилась хорошо знакомая ему гнусавость — верный признак недовольства мужем, осложнявшим ей жизнь. Он сказал ей то же, что говорил всегда: «Мне сегодня придется уехать. На день или на два…» — но Элен, чуткая к деталям и собаку съевшая на нюансах, умела улавливать даже микроскопическую разницу между правдой и ложью и по едва заметной задержке дыхания — так собираются с силами, чтобы выпалить неприятную новость, — все поняла.

«Семейная пара — это высокоточный механизм. Следовательно, не слишком прочный…» — бросила она ему за ужином пару месяцев назад. И смерила его взглядом — вылитый доктор Стрейнджлав

[6]

, в одной руке сигарета, в другой — атомная бомба. А все из-за того, что он заикнулся было, что хорошо бы бросить все и «махнуть куда-нибудь на острова…».

Как и многие женщины-домохозяйки, Элен была человеком сложным. Лишенная профессиональных забот, она всю себя без остатка посвятила заботам выдуманным, фантазировала, не зная удержу, и с наслаждением копалась в своей и чужих душах. Обедая с подругами в ресторане, она не могла избавиться от впечатления, что перед ней — загнанные зверюшки, в крайнем случае — кокаинистки. Иначе с чего бы им так вздрагивать каждый раз, как хлопнет входная дверь, пропуская очередного посетителя? Бедняжки, жалела их она. Тем не менее, целыми днями сидя в четырех стенах, когда близкие уходили жить своей жизнью вне дома, она в голос бранилась сама на себя — просто так, для куража. Элен была умной женщиной, поступила на исторический факультет, но бросила учебу, так и не получив диплома. С той поры в ней сохранилась особая требовательность к себе и своеобразная гордыня, со временем усилившаяся. Ее одинаково бесили как без толку суетящиеся неудачники, так и чванливые карьеристы, утверждавшие, что «человек — это прежде всего его работа». Кроме того, ей ежедневно приходилось бороться с искушением уподобиться мамашам из соседних домов, живших с мироощущением обитательниц гарема и не страдавших по этому поводу никакими комплексами. Домашними делами она занималась, плотно задвинув все шторы так, чтобы никто не видел. Если звонил телефон, не брала трубку, не вырубив звук у телевизора. По вечерам в доме, прибранном как по мановению волшебной палочки, слегка попахивало горячим утюгом. «Иди работать», — советовал ей Пикассо, когда, до тошноты намахавшись тряпкой, отчаявшись справиться с хроническим своеволием строго разделенной на сектора, словно спутниковая карта, квартиры, каждый участок которой представлялся ей полем сражения с действующим на нем боевым подразделением, вышедшим из повиновения, она в темноте спальни изливала ему свою желчь. «Найди себе занятие по душе», — настойчиво предлагал он. Пикассо раз и навсегда передал ей бразды правления их общим королевством, и оба ее подданных в принципе делали все, что она приказывала. «Она умирает от скуки в раю, — думал он про себя, — и смотрит сверху на оживление в аду». С тех пор как четыре года назад они перебрались в Париж, Элен вроде бы вернула себе некое подобие самоуважения, активно включившись в школьную жизнь дочери. Прозванная за глаза «мамашей Мегрэ», о чем она, разумеется, не имела понятия, она неизменно входила во все мыслимые родительские комитеты и попечительские советы и таскалась на все выездные школьные мероприятия: бассейн, Фонтенбло, «Комеди Франсез»… Сопровождала детей на какие-то странные выставки — «Вселенная. Чего мы о ней не знаем?», — которые проходили в нетопленых музеях. Нет, она не особенно обольщалась своей ролью образцовой прихожанки, чувствуя ее фальшь, но эта роль помогала ей вырываться из квартиры, временами становившейся опасно живой, от вечно открывающихся и закрывающихся дверей, от беготни из кухни в гостиную, от выключателей и кнопок на электроприборах, на которые жмешь не глядя, от пугающих монологов вслух, от тирании чужого времени. Пикассо хорошо понимал всю печаль и отвагу этой женщины, мечтавшей совсем о другой жизни. Если бы ему довелось мучиться противоречиями, которые она навязывала себе, он бы точно не справился. Может, именно за это — отчасти — он ее и любил. За воинственный дух, за умение подходить к исполнению долга жены и матери как к кровавой схватке. Он знал, что в глубине души она дорожит жизнью гораздо больше, чем он.

— У тебя что, расследование? — спросила Элен.

Час занятий йогой в полутемной комнате превратил ее в спокойного и уверенного в себе хищника, замершего в неподвижности, но полностью сконцентрированного, обостренно воспринимающего мир всеми органами чувств. Пикассо знал, что в такие минуты она мнит себя буддой, застывшим в тысячелетнем лесу, хотя на самом деле была хрупкой женщиной не прочнее севрского фарфора.

Пикассо выехал из Парижа с наступлением темноты. Довольно легко выбравшись из города, он покатил по освещенной ленте автомагистрали, понемногу обретая полузабытое состояние восторженности, которое в 18 лет заставляло его садиться за руль золотистой «симки-1000» и мчаться куда глаза глядят, вслух разговаривая с самим собой. Начальник комиссариата встретил его заявление о том, что ему надо срочно уехать, с вялым равнодушием, что он отнес на счет приближающихся рождественских каникул.

Остановившись на площадке отдыха, он позвонил Алисе на мобильный. Сестры в это время сидели в машине, пробиравшейся через анжуйскую сельскую местность, обсуждали организацию похорон и прикидывали, в какой комнате лучше поселить тетю Фигу. Пикассо не стал оставлять сообщение. На станции техобслуживания, оформленной в агрессивных красно-белых тонах, он проглотил треугольный сандвич и запил его слишком холодной кока-колой. Он злился на себя за то, что так нехорошо простился с Элен. Моральная педантичность жены не раз спасала его, так и не научившегося относиться к жизни с юмором и навсегда оставшегося мрачноватым сыном мелкого буржуа, привыкшего сутулиться в неприятных ситуациях. Они оба отлично понимали, что ему абсолютно нечего делать там, куда он ехал, и горечь сказанных при расставании слов теперь настигала его словно яд замедленного действия.

Он снова сел за руль, включил отопление, допил из полуразмякшего картонного стаканчика горячий кофе и нырнул во тьму шоссе, мгновенно поглотившего и его, и всю его предшествующую жизнь. Он чувствовал себя глубоко несчастным, но повернуть назад уже не мог.

Прибыв в город, он поселился в неуютном двухзвездочном отеле, в номере с телевизором под самым потолком, рухнул в мертвой тишине в постель и заснул как убитый. Завтракал один, в крошечной столовой без единого окна. Проглядев местную газету, обнаружил сообщение о кончине 63-летней Мари-Клод Кантор, урожденной Легофф. Девичья фамилия Алисы Конк так поразила его, что он даже закашлялся. Покончив с едой, отправился бродить по ледяным улицам в поисках адреса, переданного утром Куаньяром. Найдя нужную улицу, остановился и словно бы принюхался. Здесь веяло чем-то неуловимо печальным, и даже яркое солнце было не в силах развеять эти запахи — приукрашенной заурядности, грязных занавесок и грязных историй. Он еще постоял, украдкой сделал несколько снимков с мобильного, а затем пошел в местный комиссариат, где его принял Бремон, его коллега. Они вместе зашли в бар на углу, выпили кофе и поболтали — обо всем и ни о чем: о Париже и провинции, о том, где лучше и где хуже, о пресловутом качестве жизни, в которое каждый вкладывает собственный смысл, и, наконец, о некоторых местных жителях, интересовавших Пикассо. Затем последовал обмен рукопожатиями — «я тоже очень рад», — и он снова сел за руль, покатив прочь из города.

Иней на ветровом стекле переливался в солнечных лучах, покрыл белым налетом придорожную траву. Окрестный пейзаж напомнил Пикассо странную красоту Алисы. Серовато-синие, словно бы посеребренные, деревушки равномерно расположились вдоль бурного течения Луары, от которой во все стороны тянулись тысячи тинистых щупалец. Семья Алисы жила в одной из таких деревень, вернее, в крупном селении. Въезд в него шел через вычурной формы мост. Сегодня был рыночный день. Инспектор припарковался на большой уродливой площади и пошел обходить торговые улицы. Через решетку ограды он увидел двух парнишек в теннисной форме, заходивших в дом с роскошным фасадом из желтого туфа, отливавшего на солнце, как цветущий лютик. Шагая дальше, он миновал витрину фотомастерской, возле которой стояла невеста в красном бархатном платье. В ближайшем баре он заказал чашку кофе и выпил его прямо у стойки. Рядом с ним переговаривались двое мужчин.