Марианна сидела на крыше. На западе плавился край заходящего солнца. Она не моргая глядела на разлив света. Зеленые глаза переливались золотом, словно внутри горели две свечи.

На крыше было тепло, струился вверх поднимающийся от нагретого железа воздух, но снизу, от земли, наплывали прохладные волны. Конец мая, а у весны все еще не хватает сил отогреть настывшую землю, отпарить огороды.

Острые запахи поднимались слоями: сырая почва, свежие листья тополей, отцветающие нарциссы. В пруду пели лягушки.

Марианна чутко слушала вечерние звуки, ловила потоки весенних запахов. Но они не волновали ее, как обычно. Предчувствие близкой беды электризовало кровь, не давало успокоиться и ощутить всю прелесть весны.

Мягко ступая, она спустилась по приставной лестнице, проскользнула в открытую форточку. Пора было устраиваться на ночлег.

Телеграмму принесли ранним утром. Катя спросонок, удивившись почти забытому способу связи, подписала какую-то бумажку замшелому старичку-доставщику. И развернула бланк с мелко напечатанными строчками: «Болею приезжай попрощаться бабушка».

Сон мигом пропал. Телеграмма пугала не столько содержанием, сколько совсем не бабушкиным стилем. Ее явно писал чужой человек. Бабушка никогда бы не написала так сухо, обязательно было бы обращение — детка, да, именно так. И в конце стояло бы — целую, твоя бабушка.

Катя с отчаянием вчитывалась в какие-то еще буквы и цифры — явно технические отметки, пытаясь там найти объяснение страшной телеграмме.

Она уже полтора года не была у бабушки, хотя звонила каждую неделю, а раз в месяц посылала деньги. В телефонных разговорах бабуля всегда была веселой, шутила, смеялась. Ничто не настораживало Катю, не заставляло думать о болезнях или немощи, хотя жила бабушка одна в своем стареньком доме, в небольшом поселке на окраине Московской области.

Катя даже пару раз собиралась поехать навестить старушку, но в последний момент отказывалась от этой идеи. Она просто не могла приехать к ней в том растерзанном состоянии, в котором жила последние полтора года. Сил притворяться хватало только на телефон, при встрече бабушка без труда разглядела бы ее отчаяние и тоску, сама бы расстроилась, принялась бы вздыхать по ночам и пить корвалол… Нет, этого Катя допустить не могла.

Медсестра Тоня вышла на крылечко, перекрестилась на небо и, по-старушечьи покачав головой, бочком стала слезать с высоких ступенек.

— Совсем плохая Васильевна, надо же, — бормотала она себе под нос. — Надо Геннадию Трофимовичу сказать, пусть бы зашел сам…

Марианна проводила ее долгим взглядом, зевнула и принялась приводить в порядок блестящую шерсть. Утренний визит медсестры нарушил ее привычный режим, пришлось раньше времени прервать туалет. Да и вообще чужие в доме, их голоса, запахи, шаги ее раздражали.

— Слышь, Мариванна, а чего это Тоня сказала такое про Бабушку? — свесил лохматое ухо набок сидящий под крылечком Жук. — Я не понял, чего это «совсем плохая»?

— Не Мариванна, а Марианна, а коротко Мэри, мужлан, — презрительно скосилась на него Марианна. — Сколько раз говорить!

Катя приехала на Ленинградский вокзал в 9.40. Пока переехала на Белорусский, ушла последняя электричка, пришлось ждать конца перерыва, слоняться по привокзальной площади, попить чаю в замызганном кафе.

Она снова и снова перечитывала бабушкину телеграмму, уговаривала себя: старушка просто обиделась на то, что внучка долго глаз не кажет, вот и сочинила такой грозный текст. Но в глубине души знала, что не стала бы бабушка так шутить.

Сердце сжималось. После гибели родителей Катя до сих пор не могла расстаться с чувством жестокого сиротства, хотя дела и жизненные передряги порой заслоняли его — но лишь на время.

Иногда посреди самого обычного дня, а чаще ночью она вдруг абсолютно явственно вспоминала мамину улыбку или отцовскую привычку поднимать очки на лоб, а потом долго искать их… Глаза щипало, ощущение сквозной дыры в груди, через которую дует холодный ветер, охватывало с такой силой, что она поднималась, шла на кухню, включала чайник, забиралась с ногами на стул, брала в руки первую попавшуюся книжку — лишь бы отвлечься, переключить сознание… Утешить ее умел только Алексей, стоило ему пришлепать вслед за ней на кухню, заспанному, лохматому, и крепко обнять, шепча какие-то совсем неподходящие слова… Но теперь он, наверное, точно так же утешает Веронику. Хотя представить себе красавицу и умницу сиротливо сидящей на ночной кухне просто невозможно. Но, может быть, и у нее есть свои тяжелые минуты?

Она попыталась представить Веронику плачущей, растерянной, обиженной — ничего не выходило. Победительная улыбка, уверенность, цепкий взгляд — Катя всегда завидовала таким женщинам, но понимала, что ей этого не дано. Она не умела нравиться, показывать себя в выгодном свете, демонстрировать свои таланты. Алешка и разглядел-то ее как-то случайно — сам говорил, на экзамене по физике. Она отвечала нестандартно, свободно, так, что ее слушали не только члены приемной комиссии, но и трепещущие за своими столами абитуриенты. Она и чувствовала себя свободно — любимый репетитор Алексей Андреевич сумел передать ей не только умение решать задачки и запоминать формулы. Он сам был влюблен в физику и прививал эту любовь школярам, которые готовы были слушать… Но после экзамена Катя снова превратилась в тихую мышку со светло-русой косой, завязанной простой лентой.

Вечером Катя сварила овсянки, попыталась накормить бабушку. Та проглотила пару ложек, виновато покачала головой: не лезет. Чаю выпила с удовольствием и съела пряник. Катя опять подумала: а вдруг поправится, встанет, и на душе стало как-то легче.

Ее удивило, как посветлело лицо бабушки, когда на крылечке послышались шаги. Такие тяжелые, что хлипкие доски пола застонали и заскрипели, как немазаная телега.

— Катюш, встречай, Николай Петрович идет, — забеспокоилась она. — Пусть зайдет ко мне.

Катя с независимым видом вышла в коридорчик, поздоровалась.

— Зайдите к бабушке, она зовет, — сухо сказала она. Ей было неприятно вспомнить, каким просительным девчачьим тоном она разговаривала с этим неприветливым субъектом, и самое главное, как чуть не расплакалась при нем.