Перевел Юрий Проскуряков

Дело в том, что самое большое огорчение вы испытываете, когда вас оскорбили, обдурили, обвели вокруг пальца, обошли или, когда на вас накатила бессильная злоба из‑за несправедливо ущемленных прав. Именно тогда во всей красе является взору назревающая опухоль вероломства. Но стоит дать волю словам, как вам уже лучше. Отек спадает и вы неожиданно для себя, чувствуете в душе легкий осадок ответственности, и уже не можете утверждать, что вполне невиновны. Возможно, что вас обидели не просто так, а за дело, что напраслина на самом деле была заслуженным наказанием и что вас вовсе не обдурили, а то, что вы считали своей неотъемлемой принадлежностью, в действительности чужая собственность, что «они», если взглянуть не предвзято, говорили справедливо, а вы в это время тешили себя видениями, возможно, что в вас обиженно пряталось не ущемленное право, а зависть или бесчувственность. Как бы то ни было, вы, разумеется, отдаете себе в этом отчет. И не о том речь. Речь о том, как получить облегчение. И правда, порою человек жалуется на несправедливость и углубляет ее, почувствовав в собственной речи особенную фривольность выражаемого огорчения и тут уже он не дает маху. Потом обнаружится, что он вовсе ни в кого не целил, и перед его мысленным взором маячили фантомы. Тем не менее, упомянутая любопытная фривольность сохранилась. Как быть с таким человеком? Вычеркнуть этот образ и вновь остановиться на чем‑то среднем, которое твердит: они плохи, но не все, — или: мы все ошибаемся, нам не в чем себя упрекнуть и т. п.? Хотя эти фразы и справедливы, но в них нет ничего привлекательного. Именно поэтому в сем кратком предисловии я попытался оправдать свои телеграммы. Ведь речь идет об ошибках людей, а не о самих людях. Если бы автор не был так ничтожен, он использовал бы свое дарование для какого‑нибудь более серьезного дела. Я же рад, что мне посчастливилось написать хотя бы это. В конце концов ничто не мешает расценивать данное произведение как карикатуру на людей, которые никогда не существовали, или существовали давным–давно или в еще более ранний исторический период. А лучше всего: только еще будут существовать! Не стоит и говорить, сколько в счет будущего совершено литературных оплошностей куда более значительных, чем мои телеграммы. Поэтому ничто уже не мешает приступить к чтению.

Юноши, я восхищаюсь вашим неподдельным талантом. Талант — это как красивая шевелюра или великолепные зубы или физиономия вроде кинозвезды. Но, чем более я вами восхищаюсь, тем более сомневаюсь в том, что талант — это всё, и всё более убеждаюсь в справедливости старого изречения: «гений — это работа». От работы же вы, как я думаю не умрёте. Действительно, тяжко не иметь возможности однозначно относиться к своему дарованию. При столь разнообразном поприще такая мука взвешивать, выбирать и не знать на чём бы остановиться. Что здесь можно сказать. Творите без колебаний хотя бы что‑то одно, постоянно двигайтесь избранным путём, не отвлекаясь и не оглядываясь по сторонам и, наконец,, попытайтесь найти себя, чтобы выполнить свой долг, без оглядки на более разбитного соседа. А вы? Вас можно сравнить с человеком, который, прижав к груди свой великолепный талант, слоняется по площади выкрикивая на манер зазывалы: «Граждане–соплеменники, если кому чего надо написать, или еще чего, то лучше меня вам не найти, ведь я владею всевозможными способами и средствами, которые уже имеются или вот–вот появятся». Слоняетесь вы так по площади, всё вам знакомо, всё известно, кроме вашего долга. Никто на вас не прикрикнет, не повысит голоса, и вы с довольной миной отираете у домов углы и всуе задаётесь вопросом, зачем вам был дан такой восхитительный дар, если к нему не позаботились приложить инструкцию по эксплуатации. И вовсе не удивительно, что смысл творчества вы неизменно видите вовне, в запросах среды, окружающей дарование и бежит от вас простота и самоочевидность поэтического послания.

Вы молоды или, скорее, зелены, но, пожалуй, это по отношению к вам звучало бы несправедливо, если бы вы не были так самонадеянны. За годы вынужденного молчания (вы бы и сами могли это так назвать) вы успешно поучали других и никто вам в этом не препятствовал, да и не было на то причин. Вы‑то думаете себе, когда вы, конечно, думаете, что череда лет — не более, чем простой промежуток времени. Но настоящий писатель, попав в подобную вашей неловкую ситуацию, начинает учиться не литературным трюкам, которые впоследствии становятся предметом его произведений, но готовится к экзамену, продумывает, что пришлось бы ему испытать, чтобы узнать выдержит он его или провалится и имеет ли он вообще право судить тех, кто этот экзамен сдал. А, когда вам удастся запастись опытом, вы узнаете, что существуют минуты, в которые происходит упорнейшая борьба, при которой надо непременно хранить молчание. Вы узнаете, что творчество, при таких обстоятельствах, имеет свои специфические условия и оценки, которым не обучают в школах. Роза, даже если она побывала под каблуком, всё равно остается розой, конечно, не для бесчувственных эстетов. Ваша эстетика носит очки, диоптриями которых управляет спрос. Она одинаково клонит голову и перед модным шарлатаном и перед авторами, блеск которых улетучивается по мере того как они набирают силу. А вы так и остаётесь педантом, который с аттестатом на пятёрку вскарабкался на всеми забытый критический пьедестал потому, что он как раз пустовал и к нему не были привязаны сторожевые львы и охраняли его одни смущённые калькуляторы.

Невероятно, но факт — вы располагаете доказательством того, что поэтом можно стать, если имеешь кожу толстую, как у бегемота, и локти острые, как скальпель. Поэтому, когда слышишь, что «поэтом надо состояться», то невольно чувствуешь в этом некоторое преувеличение. Вот, скажем, вы им стали в возрасте молодого гиппопотама, кожа в ту пору у вас ещё не огрубела и локти были тупы и округлы, наверное потому, что вы часто при размышлении опирались ими о стол, подпирая голову, вы ещё были грустны в ту пору, вы ещё могли любить человека, отличного, хотя бы чем‑то, от отражения в зеркале. Вот за эту соломинку любви, пусть почти истлевшую, нереальную, превратившуюся в выгоревшее от времени воспоминание, цепляется в вас поэт. И чем выше вы поднимаетесь по ступеням своей карьеры, тем тоньше становится в вас соломинка любви. Это правда. И, если кто‑нибудь утверждает обратное, то он всего лишь с кем‑то вас путает. Когда вскарабкаетесь наверх, то убедитесь в этом, заглянув в обезлюдившую бездонную пропасть, которую вы сотворили собственными руками.