По лестнице гурьбой скатывалась шумная ватага. Разом все равно бы не уместились в лифте — кому охота оставаться? Возвышенные мгновения действуют подобно вибрации, уплотняя в единую массу разрозненных людей: все в едином порыве провожали хорошего коллегу до машины. Встречные останавливались и прижимались к стене. Уступив дорогу, они с добродушной улыбкой смотрели вслед оживленной компании. И остальные работники проектного института знали, что сегодня провожают на пенсию не кого-нибудь, а старого галломана. Сопровождавшие несли подарки: корзины цветов, букеты роз и гвоздик и еще желтую дыню, ее, несмотря на уговоры новоиспеченного пенсионера, не разрезали на скромном застолье, устроенном прямо в служебном помещении. Главное сокровище — шкатулка из отборной дубовой клепки, в которой лежало довольно солидное собрание пластинок с записями французской музыки, — подскакивало в такт шагам на плече у какого-то мужчины. Подарок привел старого галломана в умиление. В самом деле, на такое царское внимание он не смел и надеяться. В летнее время — цветы? Ни беспокойства, ни забот, в любом киоске завернут приглянувшийся тебе чудесный букет; зато пластинки были добыты коллегами считай что из-под земли, поштучно и с трудом. Никто в отделе не считал за обузу эту дополнительную нагрузку: кто в течение последнего года оказывался в дальней или ближней командировке, тот не забывал ознакомиться с выбором пластинок на месте. И Лео при последней поездке в Москву кое на что набрел.

Лео вертел на пальце ключи от машины и тоже озорно поскакивал по ступенькам, хотя и не подбодрялся шампанским. Ты довезешь его до порога и поможешь отнести подарки — так распорядились коллеги. Напрасная трата слов, все и так само собой разумеется: в последние годы Лео обычно оказывался тем, кто возил, привозил, отвозил, — частенько требовалась срочная помощь, и он никого не посылал к черту. Он был не единственным в отделе, кто ездил на работу на машине, но выделялся среди других своей мобильностью. У него не было привычки рассуждать о целесообразности предстоящей поездки, никогда не выражал он на лице недовольства, если его отвлекали от рабочего стола. Лео нравилось быть дружелюбным, быстрым и хватким. При таком поведении ни у кого не возникает вопроса: а сколько же, собственно, этому шалопаю лет?

Когда старый галломан в разгаре торжества вытащил из недр корзины для бумаг, из-под мусора пузатую, с золотистой наклейкой бутылку коньяка — что по сравнению с этим шелковые платки и кролики, которых фокусники извлекают из черных ящиков, — то и Лео захотелось пропустить рюмочку. Но он тут же подавил это желание. Небольшой отказ можно было принять за долговую расписку, на право позднейшего наслаждения. Всегда хорошо, когда имеешь основания ожидать чего-то приятного. Обуздание себя являлось, возможно, большей свободой, чем что-то другое. Лео был не из тех, кто вдруг, ни с того ни с сего, под благовидным предлогом то ли ветреной, то ли дождливой погоды, исчезал на полчаса из учреждения, чтобы, переметнувшись на зеленый свет через улицу, ввалиться без оглядки в бар, протягивая руку известно за чем. За минутное удовольствие обычно больно расплачивались: вечером приходилось оставлять карету на стоянке и ехать в переполненном автобусе, в то время как у самого кошки скребли на сердце — вдруг моя машина приглянется какому-нибудь автоугонщику?

Наконец пошли поцелуи. Машину Лео завалили подарками, старому галломану пришлось устраиваться среди корзин с цветами. В свое время, до войны, в почете были спортивные машины, в их задней части откидывался люк над дополнительным сиденьем — тещиным ящиком. Сейчас бы он сгодился. Как бы это было здорово: теща с румянцем во всю щеку восседает сзади, разукрашенная искусственными цветами шляпа надвинута на лоб, на коленях у нее базарная корзина, и ветер гудит в ушах, и вызывающе, будто взмывает в небо самолет, ревет мотор спортивной машины.

Лео дал возможность всем излить свои эмоции, сам же забрался в машину, потеснил цветы, пристегнул ремнем безопасности положенную на переднее сиденье шкатулку с пластинками — никогда не знаешь, когда кому заблагорассудится вдруг вынырнуть у тебя перед носом и преградить дорогу, — тогда спасет лишь резкое торможение. Веселая компания на предосторожность Лео отреагировала взрывом смеха.

За свои пятьдесят шесть лет Лео успел кое-чему научиться, временами он пытался убедить себя, что ему посчастливилось освободиться от накопленного опыта, но тут же, к сожалению, ловил себя на мысли, что на самом деле ноша все еще волочится за ним по пятам. Многие лелеяли багаж своих воспоминаний, заботились о нем, подгоняли былые факты, создавали более стройную систему, прямо-таки боготворили свое прошлое, лучшую часть своей жизни.

Лео не хотелось оглядываться назад, и все равно у него было достаточное представление о своем бремени, которое сознание старательно укрывало выгоревшим и латаным брезентом. Порой, шагая по улице, Лео думал, что все люди видят этот бугристый серый ворох, который был приторочен размочаленным канатом к торопкому и самоуверенному виду мужчине. С годами Лео все чаще пытался внушить себе, что в какой-то момент он с печальной улыбкой сможет освободиться от своего груза, ибо то, что хранилось у него за душой, все меньше подходило сегодняшнему дню. Ведь сам он стал другим, и что когда-то имело место, того, считай, все равно что и не было.

К сожалению, у размочаленной веревки оказался поразительный запас прочности.

Иногда Лео подмывало выкрикнуть: наконец-то я все же хочу жить ради сегодняшнего дня, ради будущего. Если бы это слышал какой-нибудь самоуверенный молокосос, он бы бесцеремонно поглядел на Лео и с издевкой спросил: ради будущего? Это в вашем-то возрасте? Тот, кому море по колено, а жизненный опыт умещается в лежащем в кармане носовом платке, непременно будет кругом прав. Горизонт у желторотого не поднимается выше подола девчонки, от него не следует и ожидать, чтобы поле воображения было густо заселено.

Как раз в последние годы Лео, вопреки всему, начал верить, что достиг какого-то давно желанного равновесия и что в этом чертовски неустойчивом мире нет большей ценности, которую можно было поставить рядом с устоявшимся самосознанием. Нестерпимо долго давление всевозможных обстоятельств угнетало Лео, нынешняя атмосфера вселяла надежду, что на былых перекосах можно поставить крест. Все сущее следует принимать как само собой разумеющееся, — лучшего вывода Лео сделать не смог.

У Лео не было привычки давить на педаль газа. Когда среди мужчин заходит разговор о манере езды — об автомашинах и езде говорили часто, своя карета все еще считалась чудом цивилизации, что предопределяло благоговейное к ней отношение, — всегда непременно находился человек, который подтрунивал, что пожилые люди, известное дело, и поумеренней, и поосторожней. Лео никогда не был сторонником бездумного риска, он этого и не скрывал. Тем более что долгие годы работы проектировщиком приучили его все взвешивать, сопоставлять, сравнивать — с логарифмической линейкой в руках, теперь с более удобным прибором, микрокалькулятором, и этот укоренившийся обычай выводить проценты и коэффициенты позволял ему легко находить оптимальные решения и в повседневной обстановке. Лео ощущал известное превосходство по отношению к людям, не умевшим предвидеть результат своего действия. Поэтому он считал всякого рода метания признаком малоразвитого ума. Отсутствие логики у ретивых лихачей его просто смешило. Шмыгавшая из ряда в ряд машина обгоняла его автомобиль, но перед светофором, дожидаясь зеленого света, они все же оказывались рядом. Даже на глазок оценивая потоки транспорта, и без подсчетов можно было уяснить, что для забитых машинами улиц подходит спокойная и размеренная езда, избавлявшая от резких торможений и стрессовых ситуаций.

На больших междугородных магистралях повторялось то же самое, что и на отрезках городских улиц перед светофором. Плотность движения никому не давала разгуляться, машины были вынуждены двигаться колонной. Но все равно находился кто-то, считавший ехавших впереди себя набитыми дураками и рохлями, и, надавив на газ, принимался обгонять нескончаемую вереницу машин. Вскоре встречный поток вживал его обратно в свой ряд, и ему приходилось вклиниваться, всю колонну пронзала судорога, следовавшие сзади машины вынуждены были тормозить, чтобы одарить проезжим пространством самого умного среди себе подобных.

С детских лет Лео, как истинный эстонец, испытывал гордость за отличительные черты своего народа. Он радовался, что он из тех, чье трудолюбие, сдержанность, усердие и неприхотливость находят общее признание. Шоссе ставило с ног на голову эти старые, милые сердцу представления. Может, из-за векового гнета народ доселе не мог показать своего истинного лица? Откуда исходила эта южная порывистость? Обточенный временем остов характера словно бы переломился, и шипы вылезли наружу. Это огорчало Лео. Он бы ничего не имел против того, чтобы национальный характер изменялся в целом: все стали бы деятельнее, решительнее — меланхоличность и медлительность уже не довлеют над всеми, цивилизованный человек развивает и формирует себя сам, чтобы не оказаться в общем стремительном потоке на мели. Лишь бы хватило на все расторопности! К сожалению, прибавляли только обороты мотору, на своих же ногах и в работе преспокойно можно было плестись. Объяснить разумом поселившееся в исконном характере недоразумение было нельзя. Стоило страстно пожиравшему на шоссе километры ездоку попасть на какую-нибудь пирушку, как тут же он начинал скучать. Возможно, когда люди сходились вместе, их начинала соединять некая тайная связь с пращурами, под сопровождение призрачного варгана люди начинали толочься на месте или терпеливо и неподвижно высиживали за столом, пока под утро не набирали силу. Но стоило снова усесться за руль, как сонная муха преображалась в тореадора — а ну, берегись!

Впереди ехал авторефрижератор, Лео подладился к его скорости, и машина-малышка превратилась в спутника катящейся крепости. Сегодня Лео хотелось получить удовольствие от езды. Он был свободен от обязанности вести с кем-то беседу, никто, нервничая, не ожидал его, так что он мог считаться только с самим собой. Он собирался сделать привал, купить газеты, посидеть где-нибудь в безлюдном парке маленького городка на скамейке, почитать новости, забрести в какую-нибудь столовку, сжевать пару дежурных котлет, выпить стакан молока: эти простые действия должны были повлиять как-то раскрепощающе и живительно. От Вильмута он уже долгое время не получал писем, едва ли тот днем окажется дома, куда спешить? К тому же некоторую неловкость порождало обстоятельство, что он не был знаком с новой спутницей жизни Вильмута. Поближе к весне Вильмут перебрался к этой женщине, ничего, кроме адреса, о новом доме старого друга Лео не знал. Снова иду в услужение к бабе, написал Вильмут в своем давнем письме. В последнее время люди часто сходились по довольно странным мотивам, может, избранница Вильмута — молодая и пригожая женщина, однако Вильмут оставался самим собой: в услужение к бабе — и все.

Впереди был долгий день, лишь к вечеру Лео заедет во двор нового пристанища Вильмута.

Первый миг встречи с вековым деревом? Страх заползал в душу — почти полвека тому назад. Лео сидел в телеге рядом с отцом. Бесконечная белая лента дороги вилась с пригорка в лощину и взбиралась на бугор. Отец повел разговор о дереве задолго до того, как можно было разглядеть вдалеке верхушку исполина. На всю жизнь запомнилось, как отец подогревал ожидание, подготавливал Лео к большому переживанию.

Возможно, возраст дерева исчислялся сотнями лет, множество раз по весне корни его словно бы начинали шевелиться в оттаивавшей земле, чтобы вобрать в себя соки жизни и погнать их вверх с такой силой, которая бы донесла пробуждение до кончика каждого самого тоненького росточка, до сердцевины судорожно сжавшейся с зимы почки. Вдруг — это всегда происходило в одну ночь — пробуждалось оцепенение темнеющей кроны, с некоторой угрозой выставлявшей свои ветви, и смягчалось нежной зеленой вуалью.

Несчетное множество раз суровый мороз губил его сучья; но вновь приходило лето и упрятывало засыхающие ветви в шелестящую крону до тех пор, пока жестокий осенний шторм не начинал трепать дерево, не обламывал с треском ненужные ветки и не откидывал их.

Дерево перевидело всякие времена и разных людей, но в особенности множество птиц: если бы все отдыхавшие за десятки лет на его ветвях пернатые несметной стаей разом слетелись и опустились на дерево — шишковатые, твердые, как камень, сучья не смогли бы удержать эту массу, если бы все певшие десятками лет в его кроне птицы взялись хором щебетать, свистеть, заливаться трелями, щелкать, каркать, курлыкать — жилистая древесина векового дерева не вынесла бы такого пронзительно громкого звука и, брызнув соком, разодралась бы на части, как если бы молния вбила клин в самое ее сердце.

Таким старым было это дерево, и столь необозримым был его жизненный опыт.

Еще стояли белые ночи, можно было разобрать, не включая света, который час. Лео проспал не больше часа. Что его разбудило? Заботы? Обязанности? Тревожная тишина? Лео вздохнул и потянулся. Чем старше человек становится, тем меньше его мозг подчиняется приказам. Бесполезно наставлять себя: отдыхай, ночь дана для сна. Какие-то отзвуки и желания берут вверх, организм не хочет подчиняться регулярному, полезному для здоровья ритму. Полезному для здоровья — с каких это пор его лексикон пополнился такими словами? Самоирония не вязалась с безмятежным погружением в дрему.

Лео полагал, что Вильмут поселит его у какого-нибудь одинокого старого человека, жаждавшего хотя бы на время приблизить к себе то ли тень, то ли живую душу.

Этому предположению, казалось, суждено было сбыться, когда Лео, подавив недовольство, по подсказке друга свернул с шоссе и поехал между деревьями. Не люблю я на своей таратайке катать по лесам, мрачно подумал он. Хотя предыдущий день остался где-то далеко позади, ружейный выстрел не стерся из памяти. Свяжешься с кем-нибудь и уже в зависимости, однако не годилось возражать Вильмуту, ведь тот не желал ему плохого.

Вялые объяснения — развилок здесь нет, пусть Лео гонит себе вперед — Вильмут выдал без запинки, и глаза его снова слиплись.

Лео перевел машину на тихий ход, колеса мягко перекатывались через обнажившиеся корни деревьев, уставший друг не трясся на сиденье. Большие редкие деревья остались позади, перед Лео встала темная стена зарослей, можно было подумать, что там, между черемухой и орешником, вьется через низину узкая тропка. Лео с опаской въехал в зеленый тоннель, но тут же оставил свои опасения и прибавил газу. Густая листва поглощала свет; покачиваясь в уютном полумраке, Лео испытал жгучее любопытство, это давно забытое чувство щекотало и оживляло его. Он надеялся на необыкновенные виды, на блуждание в причудливо расчлененной и напряженной среде, не симметричное пространство в его воображении начало скачкообразно множиться, образуя завораживающие лабиринты, — возможно, там, в конце обрамленной зеленью трубы, возникнет скопление совершенных по пластике строений под сводами-оболочками.