Внезапно, нет, со временем, со временем, оказалось, что я не могу продолжать, не могу. Кто-то сказал: «Вы не можете здесь оставаться». Я не мог здесь оставаться и не мог продолжать. Сейчас опишу место, это все не важно. Вершина, очень плоская, вершина горы, нет, холма, но такого дикого, такого дикого, более чем. Грязь, вереск по колено, неприметные овечьи тропки, глубокие разломы. На дне одного такого разлома я и возлежал, укрывшись от ветра. Прекрасная панорама, если бы все не заволокло туманом, долины, озера, равнину, море. Как продолжать? Не надо было начинать, нет, надо. Кто-то сказал, может быть, тот же самый: «Зачем вы пришли?» Я мог остаться в своем углу, где тепло и сухо, под крышей, не мог. Сейчас опишу мой угол, нет, не могу. Все просто, я больше ничего не могу, да, так говорят. Говорю телу: «Пошевеливайся, вставай», и чувствую, как оно послушно напрягается, словно старая кляча, упавшая на улице, потом уже не напрягается, потом опять напрягается, но скоро сдастся. Говорю голове: «Оставь его в покое, не беспокойся», она задерживает дыхание, потом начинает задыхаться еще больше. Я в стороне от всех этих сложностей, не надо вмешиваться, мне ничего не надо. ни идти дальше, ни оставаться там, где есть, мне, правда, все равно. Лучше бы я повернулся к ним спиной, к телу, голове, пускай сами как хотят, пускай сами перестанут, я не могу, мне самому пора перестать. Ах да, я же, можно сказать, не один, и все глухие, и более того, связаны между собой на всю жизнь. Другой говорит, или это тот же самый, или первый, голос у них у всех один и тот же, мысли одни и те же: «Вам просто надо было остаться дома». Дома. Они хотели, чтобы я вернулся домой. По месту жительства. Если бы не туман, да при остром зрении, я бы мог увидеть его отсюда в подзорную трубу. Это не просто усталость, я не просто устал, хотя шел в гору

[1]

. И не то чтобы я хотел здесь остаться. Я слышал, безусловно слышал толки о красотах, о чеканном свинцовом море там, далеко внизу, о равнине, якобы золотой, многажды воспетой, о двойных долинах, о ледяных озерах, о струйках дыма над столицей, все только об этом и твердили. Кто эти люди, кстати? Когда они пришли — после меня, вместе со мной, до меня? Я в яме, которая вырыта столетиями, столетиями непогоды, лежу лицом к бурой земле со стоячей, медленно впитывающейся, шафранно-желтой водой. Они там, наверху, обступили меня, как на кладбище

Там наверху как будто свет, какое-то движение, и вроде так светло, что можно разглядеть, как движутся фигурки, не слишком напрягаясь, как сходятся, расходятся, лавируя искусно, не слишком напрягаясь, глазами что-то ищут, потом глаза прикроют, замрут, не замирая, покуда происходит мельтешение фигурок. Если только это не изменится, если только не остановится. Вещи тоже еще там, чуть больше потрепаны, и стало их чуть поменьше, многие на тех же местах, что во времена своего равнодушия. Еще один стеклянный колпак, как он быстро становится непригодным для жилья, надо отсюда уходить. В том-то и дело, там, где ты есть, всегда непригодно для жилья, вот так. Тогда уйти, нет, лучше остаться. Потому что куда же теперь, когда знаешь? Опять наверх? Нет, правда. Туда, где вроде бы так светло. Опять увидеть скалы, быть там, между морем и скалами, метаться взад и вперед, втянув голову в плечи, зажав ладонями уши, быстро, невинно, мутно, вредно. Искать в ночном свете, ненужном, спрос не превышает предложения, и окопаться, не солоно хлебавши, с первым лучом рассвета, с первым проблеском дня. Вновь увидать мадам Кальве, снимающую сливки с помойки, пока не приехали мусорщики. Мадам Кальве. Она, наверно, и поныне там. Со своим псом и скелетиком детской коляски. Куда уж лучше. Она тихо говорила сама с собой, бормотала: мой президент, мой принц. В руке у нее было что-то вроде трезубца. Пес становился на задние лапы, цеплялся за край бачка, копался в мусоре вместе с ней. Он ей мешал, она все ему позволяла, говоря: «Мерзкая тварь». Вот хорошее воспоминание. Мадам Кальве. Она знала, чего хочет, а может быть, даже чего она хотела раньше. И красоты, силы, ума, света каждый день, деятельности, поэзии, чего угодно, для всех. Если бы только было можно больше этого не знать. Перестрадать в этом жидком свете, какая оплошность. Она вела себя так, что ничего ужасного не было видно, ничего не заметно было из того, что было на самом деле, иначе бы все пропало. А теперь здесь, какое теперь здесь, огромная секунда, как в раю, и мысль крутится медленно, медленно, почти стоит. Хотя оно меняется, что-то меняется, вероятно в голове, в голове медленно треплется кукла, мы наверное внутри головы, темно как в голове, пока туда не забрались черви. Каменный мешок слоновой кости. Слова тоже, медленно, медленно, подлежащее умирает, не успев добраться до глагола, слова замирают тоже. Ну что, лучше, чем во времена болтовни? Верно, верно, в этом плюс. А отсутствие других, это разве ничего? Ну, другие, их вообще не бывает, кому они когда мешали. Впрочем, наверно, здесь они тоже есть, другие другие — невидимые, немые, неважно. Прятался от них, это да, вжимался в их стены, все так, этого здесь не хватает, разнообразия не хватает, и это минус, да ладно, об этом уже говорили там наверху, живой горчичник. Пока слова будут приходить, ничего не изменится, опять эти старые слова. Говорить, и все, говорить, выплескивать из себя, здесь, как всегда, только это. Но они сякнут, это правда, это все меняет, они приходят туго, это плохо, плохо. Или боишься добраться до самых последних, окончательно выговориться и рассчитаться, нет, потому что это и будет конец, конечный счет, кто его знает. Чувствовать, что хочешь стонать, а не можешь, ох, лучше приберечь силы, подождать настоящей агонии, она обманчива, думаешь началось, начинаешь выть, оживаешь, благотворное воздействие вытья, лучше помолчать, единственное средство, если хочешь сдохнуть, ни гу-гу, лопнуть, треснуть от сдавленных в глотке проклятий, взорваться от молчания, все возможно, но что дальше. Не смерть, не могила, ничего подобного, какая там могила, это было бы слишком. Там, наверху, может быть, лето, может быть, воскресенье, воскресный летний день. Месье Жоли

Оставь, я хотел сказать, оставь это все. Какая разница, кто говорит, кто-то сказал, какая разница кто. Скоро мне уходить отсюда, там буду я, это буду не я, я буду здесь, скажу, что я далеко, это буду не я, я ничего не скажу, выйдет история, кто-то попробует рассказать историю. Да, довольно опровержений, все вранье, никого нет, это ясно, ничего нет, довольно фраз, останемся в дураках, останемся в дураках у времени, у любых времен, пока все не пройдет, пока все не останется в прошлом, пока не прервутся голоса, это лишь голоса, вранье и больше ничего. Здесь, уйти отсюда, в другое место, или остаться здесь, но ходить туда-сюда

[8]

. Сперва шевельнись, здесь должно быть тело, как когда-то, я же не возражаю, я возражать не стану, скажу, что у меня тело, тело, ерзающее туда и сюда, снующее вверх и вниз, смотря что ему надо. С кучей членов и органов, с которыми можно еще пожить, продержаться какое-то время, я назову это жить, скажу, что это я, встану на ноги, я перестану думать, я буду слишком занят стоянием на ногах, постоянным стоянием на ногах, переползанием с места на место, терпением, дотягиванием до утра, до понедельника, хватит с меня, недели хватит с меня, одна неделя весной, это очень бодрит. Достаточно захотеть, и я захочу, захочу тело, голову, капельку сил, капельку мужества, начну прямо сейчас, неделя промчится быстро, а там и назад, это безвыходное место, от дней вдалеке, дни далеко, это не будет легко. Но почему в конце-то концов, нет, нет, оставь, не начинай сначала, не слушай все подряд, не говори все подряд, все старо, все одно и то же, раз и навсегда. Ты же стоишь на ногах, уверяю тебя, клянусь, это так и есть, пошевели руками, пощупай себе голову, там у тебя мозги, а без них никуда, потом остальное, нижний этаж, он тебе тоже нужен, и скажи, какой ты из себя, прикинь, что ты за человек, мужчина или женщина, пощупай между ног, узнаешь, красота необязательна, сила тоже, неделя промчится быстро, никто тебя не полюбит, не бойся. Нет, не так, это слишком быстро, я себя напугал. И потом для начала перестань дрожать, никто тебя не убьет, о нет, никто тебя не полюбит и никто тебя не убьет, можешь впасть в высокогорную депрессию Гоби

Куда бы я пошел, если бы я мог идти, кем бы я был, если бы я мог быть, что бы я сказал, если бы у меня был голос, кто это там говорит, говоря, что это я говорю? Ответьте просто, пусть кто-нибудь ответит просто. Это все тот же вечный незнакомец, единственный, для которого я существую, в щелке моего небытия, его небытия, нашего, вот самый простой ответ. Он найдет меня не думая, но что он может сделать, живой и смятенный, да, живой, что бы он там ни говорил. Забыть меня, не знать обо мне, да, это было бы самое разумное, уж в этом-то он понимает. Откуда это внезапное дружелюбие после такой отверженности, это легко понять, так он себе говорит, но он не понимает. Меня нет у него в голове, нет нигде в его старом теле, а все-таки я там, для него я там, с ним, от этого такая путаница. Казалось бы, ему бы могло хватить и того, что меня нет, но нет, подавай ему меня сюда, во плоти и со всей вселенной в придачу, как он, назло ему, меня, который есть все, в то время как он ничто. И когда он чувствует, что я лишен бытия, он хочет лишить меня и своего бытия тоже, и наоборот, сумасшедший, сумасшедший он, сумасшедший. На самом деле он ищет меня, чтобы убить, чтобы я умер, как умер он и все живые. Все это он знает, но это знание ничем ему не помогает, я не знаю этого, я ничего не знаю. Он возражает, что и не думает рассуждать, а сам только и делает что рассуждает, лицемер, словно это может ему помочь. Он воображает, что бормочет, он воображает, что, если бормотать, можно внедриться в мое молчание, молчать моим молчанием, он хочет, чтобы это я заставлял его бормотать, ну конечно, бормочет он, а не я. Каждые пять минут рассказывает свою историю, говорит, что она не его, согласитесь, что это с его стороны неглупо. Он хочет, чтобы это я мешал ему иметь свою историю, ну конечно, у него нет истории, но разве это повод навязывать историю мне? Вот как он рассуждает, неправильно, согласен, но в чем неправильность, это еще надо посмотреть. Он заставляет меня говорить, говоря, что это не я, согласитесь, что это ловко подстроено, он заставляет меня говорить, что это не я, а я-то ничего не говорю. Все это воистину глупо. Если бы он еще удостаивал меня третьего лица, как другие свои химеры, но нет, для своего я он желает только меня. Когда он обладал мной, когда он был мной, он только и мечтал от меня отделаться, я не существовал, это ему не нравилось, это была не жизнь, ну конечно, я не существовал, и он тоже, ну конечно это была не жизнь, ну вот теперь у него есть жизнь, пускай теряет ее, если ему покоя захотелось, и мало ли чего еще. Его жизнь, поговорим об этом, она ему не нравится, значит, это не его жизнь, это не он, представляете, так обращаться с собой, если бы Моллой

Я протоколист, я секретарь суда, где слушается дело, не знаю какое. Зачем настаивать, что это дело мое, я не настаиваю. Вот так все повторяется, вот первый вопрос этого вечера. Быть судьей и одной из сторон, свидетелем и адвокатом, и тем, внимательным, равнодушным, кто ведет протокол. В бессильной моей голове картина, на которой все спит, все мертво, все еще не родилось, не знаю, или она у меня перед глазами, они видят сцену, на миг она прорывается сквозь веки и остается в глазах. Потом глаза быстро зажмуриваются вновь, и вглядываются внутрь головы

[20]

, пытаются заглянуть внутрь, ищут меня, ищут кого-то, в тишине совсем другого правосудия, в паутине этой темной инстанции, где быть значит быть виновным. Вот почему ничего не видно, все молчит, страшно родиться, нет, хочется быть, чтобы скорей начать умирать. Я говорю не вообще, а о себе, это совсем другое дело, там, куда я вглядываюсь, желая хоть что-нибудь разглядеть, нет и не может быть никакого желания. Я бы мог встать, пройтись, я этого страстно хочу, но не сделаю. Знаю, куда бы я пошел, я бы пошел в лес, попытался бы добраться до леса, хотя, может быть, я и теперь там, не знаю, где я. Так или иначе, останусь здесь. Я понимаю, что происходит, я пытаюсь быть как тот, у меня в голове, которого я ищу, которого ищет моя голова, у которой я требую искать его, прощупывая саму себя изнутри. Нет, не притворяйся, будто ищешь, не притворяйся, будто думаешь, просто оставайся начеку, вытаращи глаза, прикрытые веками, насторожи уши, лови звук непостороннего голоса, пускай хоть на секунду, на время новой лжи. Слышу голос, это, должно быть, голос разума, мол, ожидание напрасно, и лучше бы я пошел погулять, так переставляют оловянных солдатиков. И, конечно, тот же голос отвечает, что я не могу, хотя мгновение назад мне казалось, будто могу, наверное, чувство вмешалось, оно, как всем известно, переменчиво, назойливо. Поццо

[21]

 — почему он ушел из дому, у него были замок и слуги. Коварный вопрос, чтобы мне не забыть, что я обвиняемый. Иногда я слышу вещи, которые на мгновение кажутся правильными, на мгновение мне становится жаль, что их сказал не я. Какое потом облегчение, какое облегчение знать, что я немой навсегда, если бы только я от этого не страдал. И глухим, мне кажется, будь я глухим, я бы меньше страдал оттого, что я немой, надо же, какое облегчение, что у меня нет этого на совести. Ах да, слышу, говорят, у меня есть что-то вроде совести и даже что-то вроде чувствительности, надеюсь, оратор ничего не забыл, и, не переставая слушать и царапать пером по бумаге, я огорчаюсь, готово, услышал, записал. Сегодня вечером заседание протекает спокойно, то и дело наступает долгое молчание, все глаза устремлены на меня, и все для того, чтобы я совсем потерял контроль над собой, чувствую, как во мне поднимаются невнятные вопли, записал. Краешком глаза слежу за рукой, которая пишет, совершенно сбитая с толку… не отдаленностью, а наоборот. Кто все эти люди, представители судейского сословия, согласно картине, но исключительно согласно ей, а ведь есть и другие, будут другие, другие картины, другие люди. Неужели я никогда больше не увижу неба, никогда больше не смогу уходить и приходить, в солнце, в дождь, ответ «нет», все отвечают «нет». К счастью, я ничего не спрашивал, и пока эхо не замерло вдали, завидую им, завидую этой чудовищной глупости. Небо, я слышал — небо и земля, я о них много слышал, надо же, я все изложил слово в слово, ничего не выдумал. Я записал, я, должно быть, записал много историй, они нужны в качестве украшения, создают среду. Там, где находится герой, они образуют большой зазор, а везде вокруг сливаются воедино, так что получается вроде как вы находитесь под колпаком и все-таки можете перемещаться до бесконечности в любую сторону, понимай, как знаешь, это не входит в мою компетенцию. Море тоже, я и насчет моря в курсе, оно находится в том же ряду, я даже несколько раз тонул, под несколькими вымышленными именами, дайте отсмеяться, если бы только я мог смеяться, все бы исчезло, что, да все, почем мне знать, я сам в лодке