Странное дело, как иногда малые причины рождают великие следствия, а великие причины иногда не производят никаких следствий! Иная книга и велика (то есть форматом и числом страниц), а сказать о ней нечего; иная всего две странички, как вот это стихотворение г. Ф. Глинки к «Москве благотворительной», а о нем, кажется, сколько ни говори, все не наговоришься вдоволь. И страннее всего, что по поводу этого стихотворения решительно нечего сказать о поэзии, потому что оно, то есть это стихотворение, относится не столько к области поэзии, сколько к другой, более почтенной сфере жизни, именно к «нравственности»: вот почему о нем, то есть о стихотворении г. Ф. Глинки, можно написать хоть целую книгу.

Г-н Глинка почетное лицо в нашей литературе, – то, что называется известностию, славою, авторитетом. К этому особенно способствовало его долговременное и усердное служение музам. Начиная с двадцатых годов текущего столетия, вы не найдете ни одного журнала, ни одного альманаха, в котором бы не встретилось имя г. Глинки. Много сочинений, в стихах и прозе, разбросано г. Глинкою по всем без исключения периодическим изданиям. Те и другие совершенно равного достоинства: проза всегда гладка, стихи часто гладки, а иногда в них даже мелькали искорки чувства и поэзии. Но особенность их заключается в том, что общий их недостаток составляет вместе и их общее достоинство: все они монотонны, все на один лад, все поют (у г. Глинки и проза поет, как стихи) на один голос о

чем-то, где-то, когда-то, куда-то

; но это, повторяем, и составляет их высокое достоинство, ибо достоянное убеждение в одних и тех же (и притом высоких) истинах, хотя и высказываемых всегда одними и теми же словами и фразами, – такое постоянное убеждение, не изменяющееся, не движущееся ни вперед, ни назад, всегда почтенно. Итак, г. Глинка стяжал себе двойную славу, сперва как поэт, потом как поэт нравственный. Но первая слава продолжалась недолго: со времени появления Пушкина тайна версификации была разгадана, и поэтов на Руси явилось столько, что Ф. Н. Глинка совершенно потерялся в их густой толпе. Однако ж он резко выдвигался вперед из этой многочисленной дружины тем, что неизменно пел одно и то же, пел одними и теми же словами. Наконец и это начало надоедать; на стихи Ф. Н. Глинки начали появляться нападки, и вот уже давно для русских журналов и альманахов имя Ф. Н. Глинки получило цену мимо его стихов. В этом отношении к Ф. Н. Глинке можно применить слова пушкинского «Современника» о г. Грече: «Г-н Греч давно уже сделался почетным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно почтенного пожилого человека приглашают в посаженые отцы на все свадьбы» («Современник», 1836, т. I, стр. 195)

По нашему мнению, сказать о ком-нибудь, что он не уважает нравственности, – все равно, что назвать его дурным человеком. Без глубокого нравственного чувства человек не может иметь ни любви, ни чести, – ничего, чем человек есть человек. Если безнравственность человека происходит от пустоты и ничтожности его натуры, – он только презренен и жалок; если же безнравственность соединяется в нем с умом и силою воли, – он презренен и ненавистен, он ядовитое чудовище, он лютый зверь, страшнее всех зверей, ибо зол по натуре, развратен сознательно и богат средствами делать все зло, какое хочет. В философском отношении сфера нравственности – сфера абсолютная, следовательно, родственная поэзии, ибо все абсолютное однородно, односущно, истекает из одного общего начала, которое есть – бог. Но тем не менее обе эти сферы совершенно особны, и смешивать одну с другою в понятии отнюдь не должно. Что такое благо, как не истина в действии, не истина воли? – и однако ж наш ум отличает друг от друга истину и благо, как два понятия родственные, но в то же время и совершенно особные. – Цель знания истина, и потому знание облагороживает человека; но великий ученый совсем не одно и то же, что добродетельный человек в практическом значении этого слова: оба они родственны друг другу, оба служители одного бога; но великий ученый, будучи великим ученым, может все-таки не совершить ни одного подвига добродетели во всю жизнь свою, незапятнанную ни одним дурным поступком; а великий подвигоположник добродетели может не уметь определить сознательною мыслию ни одного своего подвига. Разум без чувства есть ложь, так же как и неразумное чувство есть только чувственность; следовательно, разум и чувство родственны, односущны; но тождественны ли они? не суть ли это два совершенно особные понятия? В таком точно отношении находится нравственность к поэзии и поэзия к нравственности: они родственны, но не тождественны. Лучшим и яснейшим доказательством сказанному может служить то, что не всякий нравственный человек – непременно и поэт. Поэзия, в высшем значении своем, не только не может быть безнравственною, но не может не быть нравственною; всякое художественное произведение непременно нравственно, хотя бы оно и вовсе не имело в виду нравственности, – тогда как мнимо художественное произведение, даже и направленное к нравственной цели, уже не нравственно в высшем значении этого слова, хотя и не безнравственно

Но всегда ли под «нравственностию» люди разумеют то, что в самом деле есть «нравственность»? и не облекают ли они часто в это громкое слово своих личных и ложных понятий? Где критериум для истинной нравственности?.. Чтоб решить этот вопрос, надо написать больше, нежели сколько дозволяют нам время и место, – яснее и удовлетворительнее, нежели сколько мы можем сделать теперь. И потому скажем только, что необходимый признак, обусловливающий собою нравственность литературного (о художественном мы уже не говорим по причине, выше изложенной) произведения, есть непременно – пламенное одушевление, сообщающееся душе читателя, глубокое и сильное чувство, проявляющееся в живой образности, в огненном слове, в оригинальной и всегда новой мысли даже при старом предмете сочинения. Скажите же, после этого, могу ли я назвать нравственным произведение апатическое, мертвое, бездарное, набитое общими мыслями, взятыми напрокат из любой азбуки? Человек до поту бьется, чтоб уверить меня, что должно любить ближнего, никому не завидовать, помогать бедным и пр.; я не сомневаюсь, я верю, что все это – святые истины; но в то же время я зеваю, я чувствую скуку, а не любовь к ближнему, ибо проклинаю ближайшего ко мне из вс. ех их, то есть сочинителя. Правила истинны, а книга дурна, – и я никогда не назову ее нравственною. Неужели грех смеяться над такою нравственностью? А «Отечественные записки» смеялись и всегда будут смеяться только над такою нравственностию. – Но что сказать о тех произведениях, в которых пошлая, узенькая мораль общежития выдается за чистейшие основания нравственности?.. Например, иной не шутя уверяет, что должно быть почтительным ко всем и каждому, то есть и к честному и к негодяю, потому что не знаешь, от кого можешь получить пользу. Вы смеетесь, читатели, а ведь это так, к несчастию: не в одних нравственных книгах такого рода, но и в действительности, как часто отец называет безнравственною дочь свою за то, что она не хочет выйти замуж за старого, богатого сластолюбца; сына – за то, что тот совестится уверять в своем почтении другое лицо, которое он имеет право считать подлецом! как часто, говорю я,

Данная рецензия имеет сложную предысторию. Листок Ф. Н. Глинки «Москве благотворительной» вышел в свет весной 1840 г. и получил положительный отзыв сотрудника «Отечественных записок» М. Н. Каткова (1840, т. X, № 5, отд. VI). С 1841 г. начал выходить журнал «Москвитянин», с первого номера занявший сугубо охранительную позицию; появление нового издания было восторженно встречено Ф. Глинкой («Московские ведомости», 1841, № 16), объявившим о своей полной солидарности с программной статьей С. П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы» (1841), в которой предсказывалась близкая гибель Запада, погрязшего в безверии и безнравственности (пародийный пересказ ее положений см.: «Педант» – наст. т., с. 387–388). Не удивительно, что Ф. Глинка стал одним из сотрудников «Москвитянина». Через некоторое время в «Отечественных записках» (1841, т. XV, № 4, отд. VI) была опубликована рецензия на книжку А. А. Орлова «Малолеток», в которой иронически упоминался ««нравственный поэт» наш, Ф. Н. Глинка», хвалящий журнал, «в котором он сам участвует» (с. 40). Эта рецензия была анонимной, и Шевырев решил, что ее автором являлся Белинский (об этом подлинный автор рецензии, А. А. Галахов, сообщал в письме к А. А. Краевскому от 10 июля 1841 г. – ЛН, т. 56, с. 158). В «Москвитянине» (1841, № 6) появилось обращение «К «Отечественным запискам», в котором Шевырев вступился за «оклеветанного» поэта и, – метя непосредственно в Белинского, – обрушился на «журнального борзописца, не понимающего ни философии, ни эстетики…» (с. 509). Под конец Шевырев заявил, что в «Отечественных записках» начинают «праздновать шабаш поэзии и нравственности» (с. 510).

Данная рецензия и заметка «Шестая книжка «Москвитянина» и Ф. Н. Глинка» (см.: Белинский, АН СССР, т. V, с. 223–228) составляют ответ Белинского на выступление Шевырева. События, происшедшие в первой половине 1841 г., прояснили позицию Ф. Глинки, листок которого критик избрал поводом для своей реплики.