Ночью 25 июля 1492 года умирал папа римский Иннокентий VIII. Это был старый генуэзец, происходивший из семейства Чибо, который в течение многих лет за пренебрежение к своим обязанностям подвергался критике со стороны современников.

Но более всего раздражало его отношение к семье. Монах из Витербо упрекал папу за нарочитую демонстрацию родственных связей, когда тот праздновал свадьбы детей в Апостольском дворце и, нарушая канонические правила, садился за обеденный стол с женщинами. Гуманист Марулло в эпиграммах на Иннокентия VIII приписывал ему шестнадцать детей. Но, как обычно происходит с людьми, обладающими временной властью, Иннокентий VIII имел невероятно жадных детей. Папа всячески оберегал и помогал двоим своим детям, тем единственным, чьи имена сохранила история, – Теодорине и Франчесчетто. Он осыпал их милостями и подарками, и в 1488 году весь Рим стал очевидцем массовых шествий и пышных торжеств в Ватикане по случаю бракосочетания Франчесчетто и Маддалены, дочери Лоренцо де Медичи, а в 1489 году там же праздновалась свадьба дочери Теодорины с Луисом Арагоном. Предполагалось, что празднования являются свидетельством мира, царящего между епископом и королем Неаполя.

Даже на смертном одре Иннокентий VIII был окружен детьми. Теперь, находясь при смерти, папа чувствовал, что освободился от вины или, по крайней мере, что его грехи должны быть прощены. Франчесчетто стоял наготове в изголовье кровати или в соседней комнате (позже он написал, что отец испустил дух, находясь у него на руках), когда папа исповедовался в присутствии всех кардиналов, умоляя их выбрать достойного преемника и принося извинения за то, что не использовал вверенную ему власть в более благородных целях. Сказав это, он тихо заплакал.

Иннокентий надеялся, что проведет в покое последние дни, но 21 июля он узнал о возобновившемся жестоком соперничестве между воинствующими кардиналами. В числе вице-канцлеров был каталонец Родриго Борджиа. Будучи обходительным, он лестью и убеждениями всегда добивался своего. Вот и сейчас он предложил папе передать замок Сант-Анджело в ведение Коллегии кардиналов. Их беседа была прервана Джулиано делла Ровере, который вовремя вмешался в действие, сухо заявив, что поскольку у Борджиа наибольший авторитет в коллегии, то передача Сант-Анджело будет то же самое, что предоставление Борджиа на блюдечке Рима и папского престола. Разгорелся яростный спор, в котором оба священнослужителя прибегли к сквернословию. Как сообщил Антонелло де Салерно маркизу Гонзага, они называли друг друга «марранос» и «муре». Делла Ровере одержал верх в споре, и замок Сант-Анджело остался в ведении правителя, который должен был передать его новому папе римскому, и никому другому. Спустя четыре дня, 26 июля 1492 года, путь к папскому престолу был открыт.

Как известно, в это время Италия испытывала значительные трудности. Полуостров был разделен на небольшие государства и герцогства, мир в которых поддерживался с помощью силы и дипломатии. Шаткое, но столь необходимое равновесие сил сохранялось с помощью искусного лавирования среди острых разногласий, возникающих между герцогами, с одной стороны, и мирским и духовным руководством – с другой, прекрасно понимающим, что разделение силы и власти на полуострове закончится неминуемой катастрофой. К концу XV века появилась угроза вторжения извне, не только с востока, но еще более опасная с севера, из Франции. Людовик XIпревратил Францию в могущественное государство, и теперь ее притязания на Неаполитанское королевство, которое, по мнению французов, было незаконно захвачено Арагонами из династии Аньо, ни для кого не являлись тайной. Кроме того, хотя и не так открыто, но Франция считала, что Миланское герцогство по праву должно принадлежать ей с тех пор, как Валентина Висконти после замужества стала членом орлеанской династии. Одним словом, молодой король Карл VIII, наследник Людовика XI, попытался повлиять на конклав, чтобы получить такого папу, который благосклонно отнесся бы к его намерению завоевать Неаполь. С этой целью он поддерживал самого могущественного врага Неаполя, а именно Людовико Сфорца, «влиятельного Моро», являвшегося дядей, опекуном и доверенным лицом молодого миланского герцога.

Король Ферранте Арагонский с беспокойством наблюдал из Неаполя за торжествами в честь заключения союза между Сфорца и папой. Король не отправлял послов в Ватикан. Когда граф де Пезаро сообщил ему о свадьбе с Лукрецией, король ответил формальным поздравлением. Он с тревогой ждал новостей от посла Диего Лопеса де Харо, которого по его просьбе его католическое величество, Фердинанд Испанский, отправил в Рим с широкими полномочиями.

Интерес его католического величества к царствующей неапольской династии, что особо подчеркивалось Диего Лопесом, вскоре стал приносить видимые результаты; понтифик с большим дружелюбием начал присматриваться к арагонской династии. Стоило этой благой вести достичь Неаполя, как король решил, что должен воспользоваться полученным преимуществом. Он отправил своего сына Фредерико в Рим с повторным предложением женить Джофре (сына папы), чтобы тот вошел в его династию (как теперь стало известно, к тому времени Чезаре стал кардиналом), и в попытке убедить Александра VI отказаться от союза против Неаполитанского королевства. Фредерико был благосклонно встречен папой и сумел заключить с ним брачное соглашение относительно младшего сына понтифика. В то время Джофре Борджиа еще не было и двенадцати лет, но, по словам посла Флорентине, «он был по-настоящему красив». Однако, как говорится, в отношении Джофре висел большой знак вопроса. Папа доверительно сообщал задушевным друзьям и даже тем, кто не особо пользовался его доверием, что полагает, будто Джофре не сын ему, но все равно признает его. У папы, наверное, были собственные причины считать, что Джофре является результатом акта измены, совершенного Ванноццей и ее мужем. По-видимому, король Неаполя не подозревал об имеющихся у папы сомнениях насчет отцовства в случае с Джофре, а если и знал, то не придал этому значения, иначе не стал бы так настаивать на женитьбе Джофре на своей очаровательной племяннице Санче Арагонской, дочери престолонаследника Альфонсо.

Свадьба Джофре и Санчи праздновалась по доверенности. Принц Фредерико представлял Санчу, и, пока зачитывались стандартные вопросы и шел обмен кольцами, он так смешно пародировал непорочную застенчивость юной невесты, что все общество во главе с папой сотрясалось от хохота. По окончании церемонии новой родственник обнялся со всеми Борджиа, и каждый присутствующий продемонстрировал дружелюбие, которое иногда перерастает в личную симпатию, но по большей части оставляет неизменной политическую ситуацию. Создалось впечатление, что юный жених повзрослел (во всех отношениях) и этот день, вероятно, ознаменовал окончание его детства.

Но самые честолюбивые планы были связаны у папы с красивым и дорогим его сердцу Хуаном, являвшимся, как говорится, зеницей его ока. Как сообщил Карло Канале, муж Ванноццы, Гонзага из Мантуи, когда обращался к нему с просьбой о лошадях для Хуана из знаменитых мантуанских конюшен, папа «почти наверняка» видит в «пасынке», как он остроумно назвал мальчика, своего преемника. Хуан жил в предвкушении прекрасного будущего, поскольку не только наследовал Гандийское герцогство старшего брата, но и вместе с невестой Марией Энрикес, кузиной короля Испании, получал королевское покровительство. (Несмотря на то что Педро Луис умер молодым, он оставил свой след в истории; всем известно, что во время службы в армии католического короля он вел себя храбро и имел военные награды.) К сожалению, Хуан не был наделен ни качествами кондотьера, как мечталось его отцу, ни хотя бы хорошего командующего. Он был молод, красив и богат, и все, что ему хотелось, так это пользоваться имеющимися привилегиями и проводить время в компании женщин. Более всего он любил куртизанок, отвечающих его необузданному темпераменту, а кроме того, молоденьких девушек и невест, которые оказывали серьезное сопротивление, тем самым удовлетворяя его жажду приключений и создавая иллюзию одержанной в ходе сражения победы, – единственный вид сражения, который ему подходил. Ему нравилось шокировать людей, и он хотел у всех без исключения вызывать восторг и восхищение. Иными словами, Хуан был тщеславен, как павлин, и являлся в значительной мере снобом. Ему по сердцу пришелся турецкий принц Джем, самая оригинальная личность в городе, который в это время жил в Ватикане в качестве заложника папы.

Возможно, у Джема на самом деле было не столь уж свирепое лицо, но оно, безусловно, выдавало, несмотря на кажущуюся апатию, коварную азиатскую жестокость. Контраст между смуглой кожей и светлыми глазами, обычно полуприкрытыми, между будто расслабленным, однако проворным телом, между его склонностью и одновременно отвращением к оргиям и чувственным удовольствиям настолько соответствовали экстравагантному и порочному идеалу Хуана, что он полагал, что, по крайней мере, должен хотя бы одеваться как Джем. Римляне скорее с иронией, чем с возмущением отреагировали на появление папского кортежа, возглавляемого герцогом Гандийским и турецким принцем, одетыми в восточные наряды, включая тюрбаны врагов христианского мира, и восседающими на одинаковых конях. Блестели и переливались на солнце церковные облачения и оружие, пока папа пересекал город, чьи церкви, дворцы, дома и средневековые башни были облиты теплым, темным золотом, которое веками доводилось до совершенства. На балконах женщины, разглядывавшие необычный кортеж, преклоняли колени, принимая папское благословение, притворно ужасались при виде турка (ходили слухи, что он не прочь поучаствовать в жестоких забавах) и с удовольствием разглядывали красивую фигуру шестнадцатилетнего герцога Гандийского, который под их взглядами чувствовал себя как нельзя лучше. Итак, задача состояла в том, чтобы женить Хуана на кузине короля Испании, что позволило бы ему стать членом одной из самых могущественных правящих династий Европы.

Вскоре положение стало угрожающим. Французский флот под командованием Луи Орлеанского одержал победу в Рапалло над арагонским флотом, и собравшиеся в Аиксе итальянцы, среди которых были Джулиано делла Ровере, герцог Эрколе д'Эсте, Людовико Моро с женой Беатрис и их пышные дворы, засвидетельствовали свое почтение королю Франции. Через несколько дней в Па-вии произошла трагическая встреча Карла VIII и Изабеллы Арагонской. Изабелла бросилась в ноги королю и, хотя понимала, что он пришел в Италию вести войну против семьи, к которой она принадлежала, умоляла его защитить законную ветвь Сфорца – ее мужа и сына – от узурпатора Людовико Моро. Безусловно, появление Изабеллы и ее мольбы прозвели впечатление на Карла VIII. Но меньше чем через месяц, Джан Галеаццо неожиданно умер. Неизвестно, была ли эта смерть естественной или насильственной, но Людовико вместе с торжествующей женой взошел на престол герцогов Миланских.

Французская армия, миновав Пьяченцу, Сарцану и Пизу (в Пизе Савонарола предстал перед королем и заявил, что является Божьим посланником, присланным дляпроведения реформации церкви), продолжала двигаться в сторону Неаполя. Под всеобщее ликование французы вошли во Флоренцию и приготовились двинуться в Рим.

Но, несмотря на успехи, а возможно, именно из-за них, Карл VIII осознавал, что не посмеет напасть на главу христианского мира. На него никоим образом не повлияли настойчивые предложения кардинала Джулиано делла Ровере созвать церковный собор и свергнуть папу. У Карла была причина опасаться других европейских держав, и он понимал, что его жена, королева Анна, не одобрит подобных действий. По его мнению, было бы гораздо лучше, соблюдая правила, получить разрешение папы пройти через Рим. Но Александр VI по-прежнему настаивал на сопротивлении, и, когда Асканио Сфорца явился в Рим для ведения переговоров, папа задержал его в качестве заложника. Между тем французская армия продвигалась настолько быстро, что среди прочих дел папа стал всерьез беспокоиться о Джулии Фарнезе.

Теперь, когда Орсино изменил свое мнение и подчинился требованиям папы, Джулия наконец-то могла в сопровождении сестры Джироламы Фарнезе Пуччи и, нет нужды добавлять, синьоры Адрианы отправиться в Рим. Ранним утром 29 ноября карета с тремя женщинами, сопровождаемая тридцатью всадниками, двинулась в путь. Довольно скоро кавалькада была неожиданно остановлена вооруженными всадниками. Попытка оказать сопротивление была не только бесполезной, но и весьма опасной, и путешественникам не оставалось другого выбора, как сдаться на милость разведывательного отряда французов под командованием Ива д’Аллегры, которому, казалось, самой судьбой было предначертано покорять красивых женщин. Французы, завороженные красотой путешественниц, сопроводили их в Монтефьясконе, где, по свидетельству Джулии, им оказали блестящий прием. Когда французский посланец в соответствии с обычаем прибыл в Рим с требованием выкупа, папа тяжело воспринял полученные известия. Ни одна лошадь на земле не казалась ему достаточно быстрой для того, чтобы доставить потребованные в качестве выкупа 3 тысячи скудо. Для большей безопасности папа отправил с деньгамизаслуживающего доверия камерария, Джованни Марравеса, но, полагая, что и этого недостаточно, не только сам написал королю, но и обратился к семейству Сан-Северино (которые даже в это непростое время были преданы Сфорца) и вынудил кардинала Фредерико, который в то время находился в Риме, написать своему брату, стороннику Карла VIII, Галеаццо де Сан-Северино. Галеаццо Сан-Северино оставил свидетельство своих переговоров с королем Карлом. Пастор опубликовал одно из писем Галеаццо, адресованных его брату-кардиналу, хотя большего внимания заслуживает собственноручное послание Александра VI, и по сей день остающееся неизвестным. «Сразу же по получении папского послания, – пишет Галеаццо, – я предстал перед королем большинства христиан и, напомнив Его Величеству случай с задержанием вышеуказанных синьор… обратился к нему с просьбой такими словами, которые, по моему суждению, были достаточно любезны, чтобы Их Величество соблаговолило освободить пленниц. На это [Его Величество] благосклонно ответил мне, что это является и его желанием; он собирался отправить их ближе к вечеру, поскольку хотел, чтобы в Рим их сопровождал доверенный человек из его окружения…» Узнав об освобождении и скором прибытии женщин, Александр VI, отбросив все мысли о политике, подобно двадцатилетнему юноше, занялся подготовкой к встрече. Первым делом он занялся собственным нарядом, который должен был выглядеть не только элегантно, но и уместно. Александр выбрал черный бархатный плащ, отделанный золотом и делавший его намного стройнее, изящные валенсийские сапоги, красивый испанский шарф и бархатную шапочку. Меч и кинжал, довершившие костюм, служили лишь отчасти для защиты, а в первую очередь для того, чтобы очаровательные женщины не обнаружили слишком большой разницы между ним и блестящим военным эскортом, сопровождавшим их в Рим. Но вот, наконец, те, ради которых затевался весь этот маскарад, в сопровождении четырехсот французов подъехали к воротам Рима. В темноте, разгоняемой светом факелов, папа видит полную любви улыбку на обращенном к нему смуглом лице Джулии. По свидетельству летописцев, Джулия провела эту ночь в Ватикане.

Мы не находим ничего странного в том, что присущие Александру VI выдающиеся способности и темперамент позволили ему не просто устоять, но избежать унижений в последовавшем за этими событиями тяжелом периоде. С каждым днем французы подходили все ближе. Падение Чивитавеккьи отрезало возможность уйти морем; в какой-то момент, когда в Ватикане стояли сундуки, наполненные гобеленами и драгоценностями, такой вариант рассматривался. Окончательный удар нанес Орсини, внезапно в декабре перебежавший на сторону Франции и предложивший королю свой замок в Брацциано в качестве военного штаба. На семейных советах Орсини голос мужа Джулии имел не слишком большой вес. По всей видимости, нам следует предположить, что он был в центре заговора, оказавшегося столь роковым для планов сопротивления, предусмотренных папой. В результате Александр VI остался с небольшой горсткой арагонских и испанских солдат среди безразличных людей, и поскольку не имел достойных союзников, то и не имел иной альтернативы, как позволить французской армии проследовать через Рим в направлении Неаполитанского королевства. Король Альфонсо предложил папе крепость Гаета, но получил отказ; единственная крепость, которой доверял Александр VI, был замок Святого ангела, откуда с бельведера он мог наблюдать за пасущимися внизу лошадьми французского короля. Сфорца освободили, и соглашение было достигнуто.

Фра Мариано путем изматывающего обе стороны спора подготовил Джованни Сфорца к решению о расторжении брака. Граф де Пезаро упорно настаивал на своем, не желая сдавать позиций, но ледяной тон монаха, в высшей степени владеющего искусством полемики, не только пугал, но и действовал на Джованни раздражающе, и он шаг за шагом сдавал позиции. В конце концов, он попросил неделю на размышления и отправился в Милан посоветоваться с герцогом Людовико.

Вероятно, тогда же Лукреция обратилась к папе с просьбой начать дело о разводе в соответствии с указом Григория IX, который гласил, что женщина, если брак не был консуммирован, может обращаться с просьбой о разводе по истечении трех лет. Лукреция написала свое обращение на латыни, и до нас дошли лишь несколько фраз, цитируемых пристрастными особами, но этих фраз достаточно. Лукреция написала, что «in eius familia per triennium et ultra translata absque alia sexus permixtione steterat nulla nuptiali commixtione, nullave copura carnali conjunxione subsecuta, et quod erat parata jurare et indicio obstetricum se subiicere»

{5}

.

Лукреция собственноручно подписала прошение. Хочется думать, что она поступила так для восстановления мира и спокойствия.

В Ватикане Асканио Сфорца осыпали обвинениями и упреками в адрес родственника. Причем не только папа, который поклялся, что скорее готов пострадать «самым страшным образом», чем вернуть Лукрецию Джованни, но и герцог Гандийский и кардинал Валенсии, которые «позволили себе в самых жестких словах подтвердить, что никогда не согласятся вернуть сестру тирану Пезаро». Асканио Сфорца выслушивал нападки с холодной бесстрастностью политика, считавшего, что терпеливость – лучшая стратегия. В любом случае и он сам, и Людовико Моро уже отказались от своего провинциального кузена, пожертвовав им ради хороших отношений с папой. Они сделали вид, что поддерживают его доводы, но лишь для того, чтобы внушить Борджиа, что не только у них есть воля.

В то время Александр VI занимал сильную позицию и со свойственной ему энергией гнался за славой для своего сына Хуана. Он объявил 7 июня в консистории, что намеревается передать во владение своему сыну и его потомкам город Беневенто и относящиеся к нему крепости. Все кардиналы, за исключением Пикколомини, согласились, поскольку понимали, что сопротивление бесполезно. Но испанский посол мыслил иначе. Жертва неукоснительного выполнения долга, он бросился к ногам папы, умоляя его не отчуждать церковное имущество. Александр VI помрачнел, однако достаточно благожелательно объяснил, что данное владение не слишком большое и однажды уже было продано в частное владение во времена Николая V. Поскольку посол продолжал настаивать, что такая передача послужит «плохим примером», папа, вспылив, крикнул: «Встаньте на ноги!» – и отложил обсуждение до тех пор, пока дерзкий испанец, посмевший защищать от него имущество церкви, не удалился.

Завоевание Милана французами пришлось на лето 1499 года. Перейдя в июле через Альпы, французские войска двинулись прямо на город, где Людовико Моро, оказавшись перед лицом реальности, во-первых, предпринял попытку получить помощь и, во-вторых, разработал оборонительные планы. Обе попытки окончились ничем. Он очень рассчитывал на союз с Максимилианом Австрийским, но император, занятый войной со швейцарцами, не оправдал надежд Людовико, бросив его в беде. Моро был не тот человек, который может в одиночку встретить войну; его интересы лежали в сфере политики, а в вопросах военной стратегии он целиком зависел от других. Его жена Беатрис, маленькая принцесса д'Эсте с железным характером, могла бы заставить его держаться до конца, но она умерла два года назад. Зажатый с запада и востока французами и венецианцами, он не смог придумать ничего лучше, как сбежать к Максимилиану в Тироль, куда следом за ним отправился кардинал Асканио, чьи решимость и горячность были столь же бесполезны, как его знаменитые доспехи из дамасской стали. Милан открыл ворота французам, и население бурно приветствовало короля Франции, который во главе армии с триумфом въехал в город.

Короля сопровождает группа итальянских принцев, представители савойской династии, герцоги де Монферра, де Салуццо, Мантуанский, Феррарский. Они надеются, что предложенная дружба спасет их государства от гибели. В свите короля и Чезаре Борджиа; теперь, когда неудачное пребывание во Франции осталось позади и он смог полной грудью вдыхать воздух Италии, вновь проявились его самонадеянность и невероятный апломб. Он все еще приходил в ярость, когда слышал, что студенты из Парижского университета разыгрывают комедии, высмеивающие его женитьбу. Его с папой представляли в таком унизительном виде, что Людовик XII направил в Париж главного канцлера и графа де Лину, чтобы замять скандал, и, когда эти посланники оказались в руках шести тысяч студентов, угрожавших восстанием, король срочно покинул Блуа, чтобы восстановить порядок.

Александр VI опять почувствовал себя защищенным. Он знал, что Чезаре у него под рукой, и надеялся, что дорогой король Людовик XII прибудет в Рим, чтобы присутствовать на рождественской мессе в соборе Святого Петра. Папа только улыбнулся, когда кардиналы в довольно резкой форме обратили его внимание на то, что французские короли не относятся к тем гостям, которых особенно хотелось бы видеть, и напомнили папе, как ему пришлось бежать из Рима во время вторжения Карла VIII. Услышав о бегстве Сфорца, папа рассмеялся, но тут же сделал вид, что весьма сожалеет об этом. «Бедные люди, – посетовал понтифик, – им следовало бы иметь дело с герцогом Франческо [основателем и главой династии], который не сбежал бы, как этот». Но тем не менее, Александр конфискует Непи, подаренный им Асканио (Непи было в числе наград, врученных папой Асканио Сфорца). Теперь отношение Александра VI к Сфорца «доброе только на словах, а на деле неприязненное». Король Неаполя пришел в неописуемое волнение, услышав о бегстве союзника и вступлении французов в Милан. Лихорадочно отыскивая выход из создавшегося положения, он обращается к папе, пригрозив, что, если тот не сможет защитить его, он будет искать поддержку у турков. Александр прекрасно понимал, что, если король Неаполя выполнит свою угрозу, церковь окажется в серьезной опасности, а потому старался не слишком афишировать тесные отношения с французами перед Неаполем. Вместо этого он время от времени делал вид, что бесконечно обязан династии Арагонов, Испании и Неаполю, и настолько ловко вводил окружающих в заблуждение, что у каждого появлялся луч надежды.

Жертвой подобных иллюзий стал Альфонсо де Бисельи, вернувшийся во второй половине сентября из Неаполя. Вместе с давнишним фаворитом короля Ферранте, одним из Пигнателли, Альфонсо, объехав Рим стороной, едет прямо в Сполето, куда попадает к вечеру 19 сентября. Если в первые минуты встречи и существовала какая-то напряженность, то улыбка Лукреции рассеяла все тревоги; она вновь почувствовала себя защищенной, и это радостное состояние Лукреции передалось всем домочадцам. Весь сентябрь муж и жена были счастливы; они бродили из лоджии в лоджию, из одного внутреннего двора в другой, скакали верхом по окрестностям, и вечерами звуки труб и стук копыт галопирующих лошадей возвещал об возвращении молодых, усталых и готовых насладиться отдыхом.

В это же самое время папа наконец-то определил точные границы будущих владений Борджиа – Романьи и, кроме того, составил буллу, провозгласившую, что владельцы Пезаро, Имолы, Форли, Фаэнцы и Урбино лишаются документов на право собственности, поскольку оказались не в состоянии вносить регулярную плату за собственность в папскую казну. Сразу же после опубликования буллы Чезаре, ждавший этого сигнала, привел армию, усиленную за счет французских частей, в боевую готовность и двинулся из Милана в Романью.

Герцогство д'Эсте расположено в долине реки По, южнее Венеции и Ломбардии и севернее Апеннин. Все в зелени, с реками, болотами и возделанной выносливыми земледельцами настолько плодородной землей, что она прямо-таки побуждала к проведению крупномасштабных экспериментов. Сердце изысканной цивилизации страны, Феррара поднималась из плоского зеркала ландшафта. Никаких гор или просто холмов; Феррара открыта навстречу северным ветрам.

Здесь здоровый климат. Свежие порывы ветра проносятся по всему городу, раскинувшемуся под необъятным небом: через главную площадь, вокруг старого кафедрального собора со скульптурами в романском стиле – когда Лукреция впервые увидела их, им было уже четыре сотни лет, – над церквями, монастырями, дворцами, домами и садами, всюду, от темных средневековых улиц до светлых кварталов, построенных в конце XV столетия, и, наконец, достигают замка д'Эсте.

Жители Феррары всегда готовы дать сражение или принять бой; активные, чем бы ни занимались, энергичные, временами буйные (ходили разговоры, что никто, хотя бы единожды, не избежал удара ножом). Тем не менее всех их объединяла преданность правящей династии; и аристократия, и простые люди испытывали патриотическое возбуждение при виде орла династии д'Эсте, обычно сходясь во мнении, что победоносная история Феррары суть то же, что династии д'Эсте. Как мы уже знаем, д'Эсте была одной из самых древних династий в Италии. Их родоначальниками, по всей видимости, являлись лонгобарды, и они ассоциируются с именами короля Беринджера и Отто Великого. Семейство д'Эсте управляло городом с XII столетия. Феррара принадлежала партии гвельфов, а часть – графине Матильде; в одну из передышек в войнах между папой и императором в Ферраре установилось республиканское правление. Господство д'Эсте оспаривалось вплоть до 1329 года, когда папа поставил наместника церкви в обмен на ежегодную дань. Позже император назначил их имперскими наместниками в Модене и Реджио, в самых влиятельных городах епархии после Феррары. Владельцы Эсте устояли не только за счет формального введения во владение собственностью, имперской и папской, но и благодаря собственным усилиям. Они были готовы защищать свои правы с помощью оружия, и поколение за поколением производили на свет выдающихся личностей: Обицци, Фолько, Альдоб рандино и Аццо – политики и военные, настолько отважные и благородные, что поэты приводили их в пример уже в 1100 году.

Основу семейного богатства заложил Альдобрандино, увеличил его Никколо II, а Альберто, введенный во владение папой Бонифацием IX, упрочил семейное богатство. Статуя Альберто в доспехах и с папской буллой в руке установлена в стене рядом с входом в кафедральный собор. Его сын Никколо пришел к власти в 1402 году и являлся одним из наиболее выдающихся членов семейства. У него был невыносимый характер, но в то же время удивительная способность доводить все начатое до удачного завершения. Во время войны он отличался храбростью, а его репутация любителя женщин была такова, что, по его словам, он мог заслужить титул

Однако, обладая определенной интуицией, Никколо перед смертью утвердил в качестве наследника Леонелло – бастарда, рожденного ему Стеллой дель Ассассино, очаровательной жительницей Сиены, от которой у него были и другие дети, в том числе и несчастный Уго. Леонелло был своего рода принцем, чья власть и престиж не нуждались в поддержке с помощью страха; его обожали простолюдины. Пизанелло оставил нам портрет этого гуманиста – владельца Эсте. Он был тонким политиком и, подобно Лоренцо Медичи, пытался установить мирное равновесие в Италии путем баланса могущества городов; он поддерживал и содействовал развитию образования и науки, вел переписку с выдающимися людьми своего времени, основал несколько библиотек и больниц и провел реорганизацию университета Феррары.

Ночью Альфонсо показал себя галантным и сильным мужем, проявив мужской пыл три раза (хотя кое-кто утверждал, что он испытывал некоторые затруднения) в присутствии женщин, испанских прелатов, родственников и доверенных лиц, специально присланных в Феррару для наблюдения за ночным поведением супружеской пары. Неизвестно, остался ли папа доволен услышанным. Утром 3 февраля 1502 года Лукреция просыпается уже с совершенно иными ощущениями… в герцогской кровати, одна. Молодая супруга полна неги. Она медленно одевается, съедает легкий завтрак, беседуя по-испански с Адрианой Мила и Анджелой и, конечно, с епископом из Венозы. Теперь, обретя надежный дом, она возвращается к прежней милой неторопливости, как некогда с Альфонсо де Бисельи. Гости уже собрались во дворце: появились послы, а Изабелла д'Эсте, герцогиня Урбинская, Эмилия Пио и многие другие нетерпеливо ожидают начала праздничного веселья. Лукреция не спешит. Они могут подождать!

Герцог Эрколе занимается составлением письма своему послу в Риме, которое должен увидеть понтифик. Его переполняют льстивые комплименты в адрес невестки, которая «превзошла все ожидания». «Вчера вечером, – пишет герцог, – наш сын, выдающийся дон Альфонсо, и она составили компанию, и мы убеждены, что оба остались полностью удовлетворены».

Лукреция появляется к полудню. Все находят ее очень красивой, и кое-кто из гостей ищет «следы сражения с мужем» на лице молодой жены. Лукреция одета на французский манер: в золотое платье и плащ из темного атласа, обшитый узкой золотой каймой; жемчуг и рубины украшают ее шею и волосы. Французский посол выступает вперед и предлагает герцогине руку. Во главе процессии они торжественно переходят в огромный зал. Лукреция, послы и наиболее знатные дамы занимают места под золотым балдахином. Начинаются танцы. Гостей так много, что во время танцев кое-кто из женщин падает в обморок.

Ночь продолжается, и на сцену выходят сто десять актеров, одетых на классический манер, в тоги и туники. За пять дней они должны представить пять комедий Плавта, отобранных герцогом Эрколе и переведенных придворными гуманистами. Присутствующие переходят в большой зал палаццо делла Реджионе, который вмещает пять тысяч зрителей. Семья герцога занимает места под золотым балдахином. По свидетельству летописца Замботто, Лукреция «в радостном нетерпении» осматривает огромный зал. Подняв голову, она видит на потолке большие гербы: папскую тиару, вызывающую в памяти феодальное прошлое герцогства, лилии французского короля и быка Борджиа рядом с черно-белыми орлами дома д'Эсте. Собралась огромная аудитория; справа и слева слуги семейства д'Эсте, Гонзага и Бентивольо, на котором так много «парчи и золотой вышивки, что невольно вызывает ассоциацию с золотым рудником». Зал сверкает разноцветными красками и утопает в роскоши. Чувствуется сердечная атмосфера. У герцога Эрколе уже не такой суровый взгляд, когда он смотрит на сцену. Время начинать представление. Внезапно сцена оживает, и «Epidicus» играется в свете «такого количества люстр и канделябров, что видно все до мельчайших подробностей; стихи произносятся в полной тишине, и никто не выказывает огорчения в связи с поздним ужином». Изабелла, маркиза Мантуанская, разошлась во мнениях с этим хроникером. Она обнаружила недостатки в стихотворных формах, а голоса актеров действовали ей на нервы. Но даже она вынуждена признать, что аллегорические и фантастические танцы «были очень хорошо поставлены».

На следующее утро, 4 февраля, Лукреция никому не позволяет входить в свою спальню, где проводит время до полудня. Изабелла д'Эсте делает вывод, что герцогиня много времени уделяет туалету, в то время как сама она с раннего утра уже готова принимать братьев и женщин, оказавшихся перед закрытой дверью в апартаменты Лукреции, бдительно охраняемые придворными герцогини. 4 февраля, в пятницу, отмечаются Страсти Господни, и придворные дамы Лукреции одеты во все черное, как и полагается при католическом испанском дворе. В этот день танцы не устраиваются. Сразу начинается комедия «Bacchides», и Изабелла находит ее слишком затянутой и скучной. В перерывах показывают два мавританских балета, которые не имеют успеха; публика зевает и недовольна. Наступает самый интересный момент за весь вечер – гости покидают дворец герцога и небольшими группами расходятся по домам, где начинают живо обсуждать события прошедшего вечера. Учитывая антипатию семейства д'Эсте, особенно герцога Эрколе и Изабеллы, к тем, кто составляет свиту Лукреции, они насмехаются над молодыми римлянами и испанцами, без всякой надежды на удачу посещающих дома красавиц Феррары. Изабелла смеется над молодыми людьми, однако на тот случай, если вдруг понадобится помощь со стороны Ватикана, оказывает одному или двум мужчинам из свиты Лукреции знаки внимания. Только в ближайшем окружении Изабелла позволяет себе недружелюбно высказываться о Лукреции. В субботу, на третий день торжеств, Лукреция объявляет, что останется в своих апартаментах, чтобы вымыть голову и написать письма.

Эрколе д'Эсте в знак благосклонности передал семье Строцци большой, наводящий уныние загородный дом в Остеллато. Строцци принимал в нем друзей, устраивал гулянки и останавливался там во время охоты. 15 октября 1502 года туда из Венеции приехал Пьетро Бембо. Он пересек голубую лагуну Комаччьо в большой лодке, заполненной греческими и латинскими книгами.

Тридцатидвухлетний Пьетро Бембо был безоговорочно признан королем итальянских гуманистов. Он был учеником Леоницено, доктора университета Феррары, филолога, философа и математика; Аристотель и Платон привели его к христианской концепции Бога; Петрарка был его поэтом. Несмотря на это, Бембо вполне мог спуститься с поэтических и философских высот, чтобы принять участие в обсуждении дворов с присущим ему остроумием и шармом, и, конечно, при дворах обожали его.

Эрколе д'Эсте познакомился с Пьетро Бембо в 1497 году, когда тот появился в Ферраре вместе с отцом, Бернардо Бембо, дворянином и гуманистом. Мы можем быть уверены, что герцог Феррарский сильно сомневался в правильности крайне провенецианскои политики отца Бембо, но, вне всякого сомнения, оценил высокую культуру и хороший вкус его сына. Эрколе пригласил Пьетро Бембо ко двору и выслушал его с большим почтением, что, учитывая холодность его темперамента, было высочайшим признанием.

У Бембо везде было много друзей, и Феррара не стала исключением. Садолето Цицерониан, Людовико Ариосто, Целио Цалсаджинини, Антонио Тебаолдео и, конечно, оба Строцци, отец и сын, были элитой феррарских гуманистов и преданны герцогу Феррарскому и, как это ни странно, сохранили свою преданность. Но д'Эсте больше всех любил Эрколе Строцци; они понимали друг друга и имели одинаковые литературные пристрастия.

Бембо искренне восхищался Строцци, считая его утонченным латинистом, а потому отправлял ему свои элегии, написанные на латыни, чтобы Строцци просмотрел их и в случае чего внес поправки. Они беседовали о женщинах и о любви, писали письма, полные намеков. Бембо считал, что итальянские поэты должны писать простым языком, чтобы их стихи могли читать женщины; Строцци начал писать на итальянском, но не слишком успешно.

4 июня 1505 года Бернардино Проспери пишет Изабелле д'Эсте: «Похоже, желание хозяина [герцога Альфонсо] состоит в том, чтобы мадонна Элизабета и все иностранцы, и мужчины и женщины, составляющие свиту его знаменитой супруги, покинули Феррару… Ваша Светлость может себе представить, в каком они находятся положении». Это и два других письма, написанные 10 и 23 числа того же месяца, наглядно демонстрируют националистические настроения феррарских придворных, поскольку в них неоднократно повторяется: «Испанцы должны покинуть чужую страну». Кроме того, их неприятно удивляет, что Лукреция показывает свои «переживания», словно положение правящей герцогини должно восполнить свалившиеся на нее несчастья.

Тем временем Альфонсо под предлогом, что хочет быть в большей близости с женой, приказывает построить внутренний переход, который позволил бы ему в любое время пройти из собственных апартаментов в личные комнаты герцогини. Однако абсолютно ясно, что таким образом он стремился ужесточить наблюдение за Лукрецией. Осознав положение дел (или ей подсказал Строцци), герцогиня решила, что лучший способ защитить себя и свой двор – это подружиться с феррарцами. Такая тактика не замедлила сказаться наилучшим образом – ненависть к испанцам и «иностранным манерам» исчезла.

Лукреция согласилась занять место председателя комиссии по проверке прошений горожан (здесь весьма кстати пришелся опыт, полученный в Риме и Сполето). Даже враги были вынуждены признать, что герцогиня прекрасно справлялась с этой работой. Она часто принимала посетителей, особенно теперь, когда один за другим прибывали послы, чтобы поздравить нового герцога. Она устраивала приемы, давала балы и представления. Исполняла роль крестной матери (по политическим соображениям) по отношению к маленькому племяннику vice-domino Венеции (крестным отцом был Ипполито), и вся Феррара обсуждала шаль, отделанную золотом, «больше чем красивую, роскошную», в которой она была на крестинах. Лукреция носила строгий траур по герцогу Эрколе, но наряды из великолепных черных тканей прекрасно смотрелись на ее изящной фигуре. Придворным дамам было приказано одеваться в темные тона, и, подобно хозяйке, на них были вуали, закрывающие лица. Но насколько соблазнительнее казались женские взгляды и улыбки под этими легкими вуалями!

Трудно точно определить, когда дурные мысли созрели в душе дона Джулио. Рикардо Баччелли, самым тщательным образом изучивший преступный сговор братьев д'Эсте, абсолютно прав, считая, что дон Джулио был слишком слаб, чтобы сопротивляться страстям, кипевшим в нем с бешеной силой. Он был абсолютно неуправляем, и даже его отказ от духовной карьеры шел не от убежденности, что это не его призвание, а от неспособности выносить любые ограничения. Вероятно, он заметил, с каким уважением в конце жизни Эрколе д'Эсте относился к своему старшему сыну и даже к кардиналу, в то время как лично он терял всяческое почтение к старшим братьям – он чувствовал, что имеет право критиковать их, и не видел причины, почему бы ему не делать этого. Возможно, подсознательно дон Джулио ожидал, что после смерти Эрколе (которая, так или иначе, укрепит положение младших братьев) ему удастся увеличить свое влияние, в каком-то смысле продвинуться вверх. В действительности Альфонсо и Ипполито заключили тайный союз. Почему тайный? Да потому, что в прошлом между ними существовали серьезные разногласия. Альянс старших членов семейства д'Эсте должен был неизбежно повлечь за собой объединение младших.

В начальный период правления Альфонсо, казалось, все будет относительно спокойно; редко на смену разочарованию приходит настоящая ненависть. В документах этого периода говорится о признательности младших братьев герцогу: дон Джулио получил от Альфонсо дворец, и обоим младшим братьям было увеличено содержание, что позволило им выйти из того полунищенского состояния, в котором их держал герцог Эрколе (на то была веская причина). Возможно, дон Джулио никогда бы не пошел на такие крайние меры, если бы не провокационные действия со стороны кардинала Ипполито. Первое открытое столкновение произошло из-за капеллана, которого кардинал заключил в тюрьму, а дон Джулио освободил.

В сентябре, так и не повидавшись с Гонзага, Лукреция возвращается в Феррару. Эрколе подрос, выглядит гораздо лучше, лежа, словно в солнечной беседке, в своей колыбели. По большей части он спит, как и положено младенцу. У него так и остался (похоже, навсегда) острый нос и светлые глаза – знаменитые «прекрасные» глаза его матери, и, по словам старого придворного, он «очаровательный, нежный и беленький малыш». Смерть Строцци оставила неизгладимый след в жизни Лукреции, и теперь она, более чем прежде, нуждалась в поддержке. Она понимала, что как друг Строцци не имел себе равных и никто не в состоянии занять его место, хотя, вероятно, и не осознавала, что именно с ним связано ее тайное желание идти наперекор установленным законам общества. Придворные с удивлением наблюдали, с каким отсутствующим видом, «словно потерянная», она появляется на людях; так обычно происходит, когда люди не удовлетворены существующим положением вещей, но не в силах ничего изменить. Мятущаяся душа Лукреции распространяла вокруг флюиды тревожного беспокойства, сильно огорчая этим окружающих. Без какого-либо предупреждения, правда вежливо, она отказалась от услуг Беатрисы Контрари, которая в течение нескольких месяцев присматривала за ребенком. Никого не принимала и не устраивала приемы. Единственным человеком, скрашивавшим ее одиночество, был Бернардо Акколти, прибывший с ней из Реджио, с которым Лукреция обращалась как с принцем. Замечу, что начиная с сентября я не нашла никаких упоминаний о нем: то ли семейство д'Эсте заставило его покинуть Феррару, то ли он сам почувствовал неприязненное отношение и решил вовремя удалиться. Придворные заметили, что Альфонсо чаще, чем прежде, составлял компанию жене, но ему никак не удавалось утешить ее. Теперь он практически каждый вечер ужинал вместе с Лукрецией, очевидно поняв, что слишком часто пренебрегал ею и оказался перед ней в долгу. Вполне возможно, что вместе с чувством глубокого сочувствия к жене в нем неосознанно пробудилось и чувство раскаяния. Увы, было слишком поздно. Лукреция выслушивала его отчеты о состоянии дел и давала толковые советы или, что случалось чаще, просто одобрительно слушала его; всю нежность она оставляла для Гонзага. Она опять разрабатывает целую систему символов для переписки с Франческо. «Сокол» означает письмо, а может, поцелуй или даже любовь, «сокольничий» – это сама Лукреция. Но теперь она не ощущает того волшебного чувства таинственности, как во времена Строцци. Она приглашает маркиза в Феррару, и вновь ее ждет разочарование.

Утерян магический магнетизм поэта; Лукреция становится рассеянной, вялой и медлительной. Неожиданно возникшее ощущение, что рядом появился новый враг, приводит ее в истерическое состояние. Она вызывает Лоренцо, поскольку ей не верится, что из Мантуи нет никаких сообщений. Писем нет, говорит обиженный посредник; он вынужден выслушивать претензии и обвинения герцогини, поскольку ей кажется, что письма идут слишком уж извилистым путем. Либо она действительно что-то заподозрила или случайно использовала выражение, наиболее точно передающее ее чувства. Лоренцо немедленно информирует Гонзага о недовольстве, которое выражает его беспокойная подруга, и умоляет ответить ей. Но Гонзага, хотя и сильно обеспокоен состоянием Лукреции, старается оставаться подальше от Феррары (скорее всего, из свойственной ему крайней осмотрительности) и вряд ли отвечает на письмо. Лукреция вынуждена отступить, что не лучшим образом сказывается на ее состоянии; она еще больше замыкается в себе и становится абсолютно неуправляемой. К примеру, приказывает соорудить в соборе шатер, в котором она могла бы со своими придворными дамами слушать проповедь, не находясь при этом на всеобщем обозрении. Правда, за весь Великий пост она лишь один или два раза посетила собор. Ей никогда бы и в голову не пришло, что свежую струю в ее жизнь внесет событие, которого она боялась больше всего на свете, – война.

10 декабря 1508 года в Камбре образована лига, направленная против властолюбивой Венеции. В нее вошли король Франции, король Англии и император Максимилиан. Лига объявила началом военных действий весну 1509 года. Юлий II безуспешно пытался убедить венецианцев вернуть города Романьи, занятые ими после падения Чезаре Борджиа. Более того, венецианские посланники, приняв невыносимо высокомерный тон в разговоре, категорически отказались вернуть захваченные территории и крепости. В марте 1509 года папа после неудачной попытки прийти к мирному соглашению с венецианцами примкнул к лиге вместе с Альфонсо д'Эсте, который очень надеялся, что сможет отбить Полезину. Франческо де Гонзага тоже примыкает к союзу в расчете обрести свое место под солнцем. Альфонсо д'Эсте, назначенный знаменосцем церкви, занимается подготовкой артиллерии к войне и отдает необходимые распоряжения по управлению герцогством. После ухода Альфонсо на войну Лукреция должна взять бразды правления в свои руки и встать во главе совета из десяти самых влиятельных людей города. Кардинал Ипполито будет помогать ей по мере необходимости. Но практически все ляжет на нее одну, поскольку кардинал уже вытащил доспехи и меч и только и ждал того момента, когда сможет ими воспользоваться.

Первым действием вновь образованной лиги явилось торжественное отлучение Венеции от церкви. Венецианцы восприняли это известие невозмутимо; они с оптимизмом смотрят на происходящее, и их уверенность подкреплена четкой аргументацией. Венецианские послы давали подробную информацию о распределении войск и сил лиги. Благодаря этому венецианцы с большей долей вероятности могли оценить свои шансы на победу. Они совершенно точно вычислили, что король Испании против воли вступил в этот союз, что император Максимилиан больше говорит, чем делает, поскольку не имеет ни денег, ни армии. Они предполагали, что не только наемники папы, но и его офицеры не заслуживают особого доверия, и, наконец, союзники абсолютно не доверяют друг другу. Но, рассуждая о ненадежности папских армий, они не взяли в расчет собственных наемников и упустили из виду существование мощной связи между членами союза – их общей ненависти к богатой, процветающей и гордой республике святого Марка.

Для своего времени Венеция имела мощную армию, пятидесятитысячную, хорошо оплачиваемую, вооруженную и оснащенную. Когда первые солнечные лучи пробежали по вышитым на штандартах надписям «Defensio Italiae», венецианцы под крик «Italia Liberta!» пошли в атаку. Но республика должна быть наказана за излишнее самомнение. Какова наглость, пытаться захватить всю Европу, не имея союзников! Четырехдневное сражение при Аньяделло 14 мая 1509 года закончилось триумфальной победой лиги. Армия понтифика под руководством племянникапапы Франческо Мария делла Ровере, молодого герцога Урбинского (благородный Гуидобальдо скончался годом раньше), начала победное шествие по Романье. Теперь венецианцы осознали допущенную ошибку и поспешили направить миссию в Ватикан с просьбой о мире и с предложением передать крепости Романьи церкви. «Не оскудеет рука дающего»!