«...Три дня назад примерно в десять часов вечера мой господин ушел и не вернулся».

Всего пятнадцать слов! Аврора фон Кенигсмарк перечитывала их уже в который раз в отчаянной надежде извлечь из короткого послания хоть какой-нибудь скрытый смысл, хоть что-то понять — но где там! Одна-единственная маловразумительная фраза и записке, доставленной быстроногими почтовыми лошадями, источала близкое к ужасу смятение, которое тут же передалось девушке. Слишком хорошо она знала Гильдебрандта, молодого секретаря своего брата Филиппа, человека благоразумного и уравновешенного, и отлично могла себе представить, как он, примостившись на уголке стола, опасливо, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам, строчит это письмо, потом торопится на почтовую станцию, а потом... А что, собственно, потом? Спасается бегством от преследования, но безуспешно? Мятая бумага свидетельствовала о несвойственной Гильдебрандту поспешности. Похоже, верный секретарь предчувствовал тяжкую участь, грозившую его господину. Три дня? Чтобы Филипп не возвращался домой целых три дня, хотя бы для того, чтобы переодеться? Нет, это было совсем не похоже на него.

Аврора уже потянулась к шнуру звонка, чтобы вызвать горничную Ульрику и приказать собрать вещи, как вдруг в дверях появилась ее старшая сестра Амалия Вильгельмина, вот уже пять лет супруга графа Фридриха фон Левенгаупта, капитана гвардии герцога-курфюрста Саксонии, — строгого, напыщенного, скучного и, увы, уже начавшего превращать жену в свое подобие...

Хотя нельзя было сказать, чтобы самой белокурой Амалии до замужества была присуща природная непосредственность или хотя бы подобие оригинальности. Она была буквально рождена для панциря валькирии и в свои нынешние тридцать пять лет взирала на все вокруг с непоколебимой самоуверенностью. При этом она обладала тонким чутьем к переменам в царящей атмосфере. Вот и сейчас, войдя в музыкальную комнату, где незадолго до этого перестала звучать арфа Авроры, она мгновенно сообразила, что здесь не все ладно.

— Боже! — воскликнула она, увидев бледный лик своей сестры. — Ты меня пугаешь! А ведь еще утром я слышала, как ты напевала в саду... Дурные вести?

Все пять десятков миль отвратительной дороги, отделявших Штаде от Ганновера, Аврора старалась гнать от себя безрадостные мысли. Как ей хотелось обрести спокойствие и умиротворение! Это было ей совершенно необходимо, как необходима была и отвага, которая никогда ей не изменяла — до тех пор, пока она не села с Ульрикой в карету. Прежний ганноверский опыт ничего не значил: теперь ее ждала враждебная обстановка, в которой даже те немногие друзья, на которых она надеялась, могли побояться прийти ей на помощь.

Тоскливые пейзажи за окном дорожной кареты усугубляли ее уныние: бесконечной чередой тянулись пастбища, торфяники, безрадостные пустоши с редкими березовыми рощицами и чернеющими фермами с фахверковыми стенами и островерхими крышами... А тут еще монотонный дождь, зарядивший со вчерашнего вечера и окончательно превративший летний день в пародию на глухую осень. Если бы не зелень листвы, мелькающие картины за окном можно было бы принять за хмурый ноябрьский пейзаж.

Внутри тяжелой кареты было прохладно и совсем не весело. Ульрика, закутанная в бурое одеяние неопределенного покроя на сером меху, надвинула на нос белый чепец и то дремала, то бодрствовала — последнее состояние выражалось у нее в нудных сетованиях на неудобства путешествия и на безумие юной госпожи, предприятие которой вызывало у нее наихудшие предчувствия. Послушать ее, им вряд ли было суждено вернуться назад живыми. В прошлый раз бывшая кормилица с облегчением покидала Ганновер, где она ненавидела все-все — и город, и его правителей, и двор, и даже самих горожан, — поэтому мысль о возвращения туда она приняла в штыки. К тому же ей не давало покоя беспрестанно нывшее и плохо сгибающееся колено. Аврора, лишившись терпения, предложила было вернуть Ульрику в Штаде, но в ответ услышала, что нет такой силы, которая принудила бы ее пренебречь долгом, требующим от нее повсюду сопровождать ненаглядную малышку: вдруг на ее жизнь покусятся, и тогда верная Ульрика заслонит ее собой! И это непременно произойдет, потому что...

Но карета, знай себе, грузно катилась дальше.

Элеонора, герцогиня Целльская, провела бессонную ночь. Уже не первую — это превращалось в неприятную традицию. Судя по большому зеркалу на ее туалетном столике, ее внешность от этого ничуть не выигрывала. В то утро собственное отражение ее попросту ужаснуло.

До самого последнего времени мать Софии Доротеи в свои пятьдесят пять лет могла испытывать законную гордость за ту красоту, которой она была обязана далекому родному Пуату — причудливому краю, населенному феями: кровь тамошних уроженок обладала воистину волшебными свойствами. Две из них завоевали любовь могущественнейшего из королей, не постеснявшегося назвать себя «королем-солнцем»: это были Атенаис де Монтеспан, уже впавшая в немилость, а теперь — Франсуаза де Ментенон, владычица сказочного Версаля, о которой шептались, что она настояла на морганатическом браке. Этим она походила на Элеонору, хотя ее собственный брак был в конце концов признан высшей инстанцией, благодаря чему она утвердилась на троне Целле. А сейчас она в ужасе вглядывалась в собственное лицо с усталыми глазами и горько опущенными уголками рта и ловила себя на чувстве разочарования. Поможет ли усиленная забота о себе возвращению того блеска, который она умудрялась сохранять вплоть до последнего приезда дочери?

София Доротея наведалась домой в конце мая в плачевном состоянии: вся в синяках, с забинтованным запястьем, лишившись целого клока чудесных золотисто-каштановых волос... Сопровождала ее лишь одна фрейлейн Кнезебек. Карета была без гербов, без лакеев, с одним лишь кучером. Войдя в дом, дочь ринулась в комнату матери и с рыданиями упала ей в объятия. С ней случился настоящий нервный припадок, который едва удалось унять. Кроме того, трясло в лихорадке, поэтому герцогиня, отложив объяснения, приказала отнести дочь в ее прежнюю девичью комнату и вызвала придворного медика. Только когда бедняжка забылась сном под влиянием успокоительного, Элеонора обратилась к Кнезебек — тоже Элеоноре, своей крестнице.

Та поведала, как поутру принцессу, завтракавшую в постели, швырнул на пол разгневанный супруг. Он драл ее за волосы, молотил кулаками, пинал ногами...

— Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен...

К удивлению Амалии, уже на рассвете Аврора, не обращая внимания на ненастье, — которое, впрочем, уже начало стихать, — приказала вскрыть ждавшие под навесом ящики и перенести их содержимое в главные господские покои, много лет остававшиеся свободными, ибо последний их житель, ее старший брат, скончался на Морее, на руках у венецианского дядюшки. Филипп никогда не ночевал здесь в свои редкие и всегда краткие посещения замка, предпочитая собственную спальню. Тем не менее эти покои по праву принадлежали ему как главе семьи и носителю ее герба, и Аврора, велев относить туда его вещи, подчеркивала свою уверенность в том, что он жив. Она потребовала, чтобы многочисленные наряды брата сложили в шкафах со всем тщанием, трофейное оружие развесили по стенам, часы и воинские награды, многие с драгоценными камнями, заперли в сундуки. Все должно было выглядеть так, словно со дня на день нагрянет сам хозяин всех этих сокровищ. По ее приказу огромную кровать под балдахином застелили лучшим бельем и накрыли парчовой накидкой. Зная его любовь к письму, пусть и без особой заботы об орфографии, она позаботилась, чтобы на письменном столе лежала бумага, перья, стояла полная чернильница, был песок и воск для запечатывания; здесь же находилась и сама гербовая печать — вообще все, что могло бы пригодиться. Амалия, сидя в кресле, наблюдала за ее стараниями.

— Ты не думаешь, что это чересчур? Знаю, ты, как и я, свято веришь, что мы рано или поздно его увидим, но не испытываешь ли ты судьбу, готовя все эти вещицы так, словно он должен объявиться здесь не сегодня завтра?

— Нет. Теперь он здесь господин, и даже в его отсутствие все должно свидетельствовать об этом. Я распоряжусь, чтобы и без меня все поддерживалось в том же самом состоянии. — Обернувшись к мажордому Поттеру, она добавила: — Позаботьтесь о дровах для камина.

Амалия повздыхала, покачала головой.

— Раз мы уезжаем, то ты могла бы забрать что-то отсюда в Гамбург.

Несмотря на бессонную ночь — на постоялом дворе, где они остановились на несколько часов, чтобы дать отдохнуть лошадям, она почти не сомкнула глаз, — Аврора не ощущала усталости, въезжая внутрь городских укреплений Целле. Оказалось, что скакать на послушной лошади галопом, в мужской одежде — менее мучительно, чем трястись в карете, даже с хорошими рессорами: все равно колеса кареты проваливались бы во все колеи и рытвины на дороге, задевали бы все торчащие камни. Видит бог, всего этого хватало в Люнебургских ландах, образовывавших большую часть герцогства Целле. К тому же ей повезло с погодой: немного подморозило, снег перестал идти, небо хотя бы отчасти прояснилось, и пейзаж, в прошлые поездки навевавший на нее тоску, теперь приобрел даже некую поэтичность. Облака окрашивались в разные тона в зависимости от их места на горизонте, северо-западный ветер приносил с моря ароматы соли и йода.

Но все портил спутник, не сводивший с нее глаз. Это раздражало и лишало поездку привкуса отчаянного приключения, на который она сначала так надеялась. После беседы с герцогиней она намеревалась отправиться в Ганновер, чтобы разведать, что стряслось с Гильдебрандтом. Но постоянно сверлящий ее взор Клауса Асфельда — можно было подумать, что это магнитная стрелка компаса, указывающая на север, — так ей надоел, что в конце концов она не выдержала:

— Ради бога, барон, не могли бы вы смотреть на что-нибудь еще, а не только на меня? У меня нет ни малейшего намерения ускакать от вас в снега.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, фрейлейн, но приказ есть приказ.— Что за приказ?

— Не спускать с вас глаз, доставить вас живой и невредимой. Ее высочеству чрезвычайно важна встреча с вами.

Вернувшись во дворец к своим обязанностям, герцогиня Элеонора не удержалась и высказала супругу свое негодование: ведь он так унизился, что вверил свою дочь «заботам» ганноверцев в своих же владениях, в Брауншвейг-Люнебурге!

— Это совершенно нестерпимо! Придется вам поведать мне, где стоит тот шкаф, в котором спрятан скелет, связывающий вас по рукам и ногам и заставляющий смотреть в рот Эрнсту Августу. Надеюсь, скелет принадлежит не Кенигсмарку?

Она не ожидала, что муж так побледнеет — настоящее чудо для этой физиономии, вечно багровой от застольных возлияний.

— Не пойму, куда вы клоните... — пробормотал он, выискивая в вазочке сушеную грушу побольше. Зубы у него были уже не те, что раньше, и жевал он с осторожностью, хотя не переставал наслаждаться едой. Пережевывание груши позволило выгадать несколько секунд, чтобы продумать отражение этой неожиданной атаки.

— Выкладывайте! — проявила нетерпение Элеонора.

Аврора догадывалась, что ее отказ поселиться в Резиденцшлосс пришелся не по нраву Фридриху Августу. Тот наверняка привык к легким победам, и предложение, сделанное его избраннице, — перебраться ночевать на его территорию — должно было послужить первым актом простенькой стратегии. Хотя слово «стратегия» было здесь не вполне уместно. Во втором акте этого «спектакля» курфюрст должен был навестить спальню избранницы ночью, в халате, чтобы той, очарованной этакой милостью, не осталось ничего другого, кроме как низко поклониться, избавиться от ночной рубашки и оказать щедрому хозяину дома гостеприимство в своей постели... Аврору это совершенно не устраивало, хотя она признавалась себе, что ее сильно влечет к государю. Чтобы добиться желаемого, ей нужно было действовать с крайней осторожностью, прислушиваясь к самой себе.

Прошло два дня, а реакция Фридриха Августа все еще оставалась непонятной. Аврора добросовестно исполняла все свои обязанности при Анне Софии. Заодно она завязала дружбу с баронессой Елизаветой фон Менкен, своей сверстницей, тоже придворной дамой, женой одного из приближенных курфюрста. Кроме возраста, двух женщин сближала любовь к литературе и музыке, а также ироничный и трезвый взгляд на мир. Вечером третьего дня, слушая после ужина струнную музыку в одной из гостиных государыни вместе с частью двора, госпожа фон Менкен, мечтательно помахивая веером, наклонилась к Авроре, своей соседке, и зашептала ей на ухо:

— Вас не удивляет, что государь до сих пор не потребовал вас к себе и не спросил о причинах вашего отказа ночевать во дворце?

— Нисколько не удивляет. Полагаю, матушка ему все разъяснила. Причины вполне естественные, не так ли?

— Для вас — да, но никак не для него! Раз он не откликнулся, значит, он отсутствует. Он отправился на охоту в Морицбург и возвращается завтра утром, а то и ночью — с ним никогда ничего не знаешь наверняка! Совершенно непредсказуемый человек!.. Предполагаю, однако, что ваши каникулы завершены. Близится день, когда вам придется иметь дело с ним!

Утром, проснувшись в залитой солнцем комнате, Аврора увидела, что солнце уже высоко. Рядом с ней никого не было. Она почувствовала укол разочарования: как чудесно было бы открыть глаза в могучих объятиях Фридриха Августа! Но у изголовья кровати стояли две женщины: Фатима, протянувшая ей чашку чая, и верная подруга Елизавета, запросто усевшаяся на развороченную постель и с улыбкой поинтересовавшаяся:

— Вы выспались? Наверное, сон был недолгим?

Аврора с наслаждением потянулась, но, спохватившись, что совсем нага, поспешно натянула на себя простыню и зарылась в шелковые подушки.

— Нет, совсем не выспалась! Я чувствую себя... божественно, но умираю, как хочется спать! Умоляю, дайте подремать хотя бы еще чуть-чуть!

— Несбыточная надежда! Лучше прислушайтесь: он на охоте!

Фридрих Август уехал в Лейпциг, и Аврора заскучала. Впервые он отлучился без нее, сославшись на отвратительную погоду и ужасное состояние дорог.

— Вам будет гораздо лучше дома, в тепле, — сказал он на прощание, обнимая ее. — Да и мне будет спокойнее...

Спокойнее или свободнее? Второе слово звучало грубее, но Авроре не понравилось и первое. До сих пор ни о каком спокойствии не шло и речи. Ветер, гроза, буря, ураган — да! Таков был нормальный климат для этой пары — страсть, прерываемая порой сумасшедшим смехом, благо что у обоих было развито чувство юмора (у курфюрста, правда, попроще, чем у его возлюбленной). Но только не спокойствие — нет, тысячу раз нет! Зная, до какой степени он не выносит, когда ему противоречат, она не посмела спорить, как ей этого ни хотелось... С чисто мужским легкомыслием курфюрст посоветовал ей отдыхать, стараться не выходить из дома по вечерам, разве что вместе с сестрой, не устраивать в его отсутствие танцев и пиров... На это она не могла не отреагировать: он зашел слишком далеко.

— Хотите заточить меня в монастырь? Я не больна и не вижу причин для затворничества.

Через две недели Аврора занемогла.

Утром, поднявшись, она почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, и ей пришлось ухватиться за шторку балдахина, чтобы не упасть от головокружения. Сердце колотилось, как бешеное. Когда она села на постель, пляска перед глазами унялась, зато к горлу подступила тошнота. На ее стоны прибежала Фатима, быстро сообразившая, что происходит, и успевшая вовремя подставить тазик. Потом она помогла госпоже снова улечься, растерла ей виски холодной водой.

— Отдыхай! — распорядилась она. — Я принесу тебе обед.

— Не-е-ет! — застонала Аврора, от одной мысли о еде снова склонившаяся над тазиком.

Фатима расхохоталась: