Ступившая июльским вечером на деревянную набережную Одессы женщина имела более чем отдаленное сходство с той, которая четыре месяца назад расположилась, чтобы бесконечно ждать, в золоченой клетке, нависшей над водами Босфора. Вынужденный отдых, превосходное питание, обеспеченное Османом, управляющим Турхан-бея, гостье, относительно которой он получил самые строгие указания, совершили чудо вместе с ежедневными прогулками в садах Хюмайунабада. Прелесть турецкой весны, раскрывавшаяся с каждым новым днем в обществе Жоливаля, принесла успокоение истерзанной душе молодой женщины, в то время как материнство придало ее естественной грации оттенок нового совершенства.

Фигура Марианны вновь обрела давнюю тонкость, но не сохранила ничего от того вида драной кошки, который так беспокоил Жоливаля и привел в ужас Язона Бофора. Теперь это была женщина в полном расцвете сил, до зубов вооруженная для единственной войны, которая ей подходила: войны за любовь. И если путешественница с интересом и любопытством смотрела на заполнявшую порт пеструю толпу, та не скрывала восхищения, которое вызвала эта прекрасная незнакомка, так изящно одетая в белое вышитое платье с воланами и чьи громадные глаза цвета изумруда сверкали под мягкой тенью широкополой шляпы из итальянской соломки с пучком лент из того же материала.

За нею следовал Аркадиус де Жоливаль в незапятнанно-белом полотняном костюме, чтобы лучше бороться с жарой, как всегда элегантный и подтянутый. Изящное канотье и длинный зеленый зонтик под мышкой завершали его экипировку, которая также имела успех у туземцев. Следом выгрузили багаж: несколько чемоданов.

Оба они являли собой безмятежный образ неискушенных посетителей, которые открывают неизвестную страну и получают удовольствие от этого открытия, но такой была только видимость, а в глубине обоих терзало беспокойство о том, что ожидает их в первом русском порту на Черном море.

Одесса была удивительным городом, красивым, без сомнения, но импровизированным и полным сооружений еще слишком новых, чтобы приобрести душу, ибо не прошло и двадцати лет, как, поставив свою подпись под указом, царица Екатерина II произвела свежезахваченную у турков татарскую рыбачью деревню в будущий русский порт. Деревня, которую турки украсили крепостью, называлась Хаджи-бей. В память о существовавшей на этом месте когда-то в древности греческой колонии под названием Одессос Екатерина перекрестила ее в Одессу.

Древняя подольская крепость Ходжибей, достроенная турками и снова взятая русскими, без сомнения, много выиграла в мощности своих укреплений при различных правлениях, но, безусловно, не в комфорте. Камера, в которую бросили кипящую гневом Марианну, была маленькой и сырой, с грязными стенами и окошком с тройной решеткой, выходившим на серую стену за двумя чахлыми деревьями. Очевидно, сам вид деревьев запрещен для заключенных, так как выбеленные известью стекла даже при ярком солнце поддерживали полутьму.

Из мебели имелась кровать, вернее, нары с кучкой соломы, прибитые к полу, так же, как и тяжелый стол и табурет. А в небольшой нише стояла масляная лампа, но и ниша была зарешечена, словно боялись, что сидящий в камере может устроить пожар.

Когда массивная дверь захлопнулась за нею, Марианна на момент осталась лежать на соломе, куда ее толкнули стражники. Все произошло так стремительно, что она толком не могла понять, куда она попала. И особенно она ничего не понимала в том, что с нею произошло…

Существовала эта женщина, это несчастное создание, использовавшее имя ее отца, чтобы прийти к ней, разжалобить и вырвать у нее деньги! Но тогда зачем эта комедия, с какой целью? Завладеть солидной суммой и избавиться таким образом от необходимости вернуть ее? Пожалуй, это единственно возможная версия, ибо, кроме этой, нельзя себе представить какую-нибудь другую побудительную причину такого адского коварства. Не могло быть и речи о ненависти или мести, раз они впервые увиделись с мадам Гаше только накануне. И даже имя ее молодая женщина никогда не слышала. И сам Жоливаль, считавший, что уже видел этого демона в женском облике, не смог вспомнить обстоятельств их первой встречи.

Едва рассеялось оцепенение, как Марианна ощутила возрастающий гнев, охвативший ее, когда ее арестовали, как простую воровку. С шумом в ушах, с красной пеленой перед глазами она вновь увидела торжествующую мину офицера, когда он вынул бриллиант из ее ридикюля, негодующее и сокрушенное лицо хозяина отеля и изумление других постояльцев при виде такого великолепного камня.

Ароматные волны табачного дыма плавали в уютной и изящной комнате, где Марианна и губернатор заканчивали ужин. Через широко открытые в голубую ночь окна вливался опьяняющий аромат цветущих в саду апельсинов, тогда как городские шумы постепенно затихали и удалялись, словно небольшой желтый салон, похожий на волшебный челнок, прорвал невидимые путы и уплывал в глубину неба.

Над столом, где в вазе увядали розы, Марианна наблюдала за своим хозяином. Откинувшись в кресле, устремив рассеянный взгляд на длинные белые свечи, герцог неторопливо потягивал трубку, которую молодая женщина разрешила ему закурить. Он выглядел довольным, размякшим, таким далеким от своих губернаторских забот, что Марианну начало беспокоить, заговорит ли он вообще о том, что привело ее в этот дом.

Она не хотела начинать первая, чтобы сразу не оказаться в роли просительницы, следовательно, в неравном положении. Это он, пригласивший ее сюда, должен сделать первый шаг и начать задавать вопросы. Но он явно не торопился…

С момента, когда присланная за нею карета остановилась у нового дворца, избранного им его резиденцией, Марианна решила участвовать до конца в игре, которую он предложит: знатного сеньора, пригласившего на приятный тет-а-тет за ужином очень красивую женщину. Действовать иначе было бы нелепо.

Она поняла это, когда, встретив ее у входа, он склонился над ее рукой. Производитель работ Септиманий в поношенном сюртуке и запыленных сапогах уступил место мужчине высокого благородства, одетому с редким изяществом в вечерний костюм: черный фрак, освещенный сверкающей звездой французского ордена Святого Духа, черные шелковые чулки, лакированные туфли, белоснежная рубашка и такой же пышный галстук. И Марианна была удивлена, обнаружив столько романтичности в посеребренной смоли его волос и взволнованном выражении матового лица. Он походил на одного из персонажей, неотступно преследовавших воображение юного поэта, хромого англичанина, о котором в Константинополе часто упоминала со смесью восхищения и раздражения Эстер Стенхоп, некоего Байрона…

Внезапно сорванный возбужденной Марианной с кресла, где он уснул, ожидая возвращения своей юной приятельницы, Жоливаль сразу понял, что остаток ночи ему уже не принадлежит. К счастью, его мозг легко освобождался от тумана сновидений, и молодой женщине потребовалось немного фраз, чтобы объяснить ему суть последних событий.

Он обеспокоенным взглядом пробежал поочередно подписанный Ришелье приказ об освобождении и письмо царя, попавшее к нему довольно неблаговидным способом. Затем он задал два-три вопроса, и, понимая, что время действительно нельзя терять, если не хочешь, чтобы пребывание в Одессе стало совсем неуютным, он кратко поздравил Марианну с успехом и бросился за своей одеждой.

— Если я правильно понял, — сказал он, — мы немедленно идем забрать Язона и его людей из цитадели? Но затем куда вы рассчитываете направиться?

Зная Марианну, он задал этот вопрос с самым невинным видом, но она ответила без тени колебания:

— Разве письмо царя не подсказало вам это? Встряхнитесь, Жоливаль! Надо догнать Императора, пока он движется вперед по России, чтобы предупредить об опасности, угрожающей ему при возвращении.

Степь казалась бесконечной. Под летним солнцем ее необъятная серебристо-серая скатерть колыхалась под легким ветерком подернутыми дрожью длинными полосами, убегавшими к горизонту, словно по глади бескрайнего озера. Она напоминала волосы какого-то гиганта, живые и шелковистые, оставленные здесь шутки ради сказочным созданием. Красные цветы чертополоха выглядывали то там, то тут среди пышных султанов ковыля.

По мере того как продвигались вперед, жара становилась все более гнетущей и к полудню иногда делалась почти удушающей, но никогда Марианна не была так счастлива.

Уже больше недели плыла она со своими спутниками по необозримому морю трав, познав всеобъемлющее и острое счастье, становившееся порой почти мучительным. Однако, прекрасно зная, что эта ниспосланная ей благодать продлится только до конца их долгого пути на север, а затем неизбежная война придет разрушить ее нынешнюю радость, она поглощала ее с жадностью изголодавшейся, тщательно собирая каждую крупицу, чтобы просмаковать, не потеряв ничего.

Днем ехали по уже казавшейся обжитой степи, от одной почтовой станции до другой. Они располагались с интервалом примерно в пятнадцать верст, или четыре лье, и благодаря так чудесно оказавшемуся в кармане Гракха разрешению упряжки вместе с кучерами менялись без всякого труда. Две копейки за версту ямщики считали хорошей платой и целый день пели песни.

А вечером, обычно на второй станции за день, останавливались на отдых. Станционные дома фактически заменяли постоялые дворы, почти не встречавшиеся на этой громадной территории. В них имелись комнаты для постоя, но, кроме неизбежных тут икон, развешанных по стенам, почти никакой другой «мебели» не было, так что добытые Гракхом тюфяки представляли собой большую ценность. Иногда можно было разжиться и едой, в зависимости от щедрости или богатства помещиков, на землях которых находились станции. Они, собственно, были на иждивении местного дворянства — в основном польского на территории древней Подолии и Украины, — которое содержало лошадей и обслуживающий персонал. Не менее трех четвертей возможного дохода пропадало, ибо полностью расплачивавшиеся путешественники встречались редко, и невольно удивляла та легкость, с которой выдавались знаменитые подорожные.

11 сентября достигли окрестностей Москвы. Был чудесный день конца лета, весь пронизанный щедро льющимися на землю теплыми лучами солнца. Но сияние света и зелень пейзажа ничего не могли смягчить в царившей тут атмосфере трагедии.

Дорога проходила через село Коломенское, пестрое и веселое, с его старыми, выкрашенными яркими красками деревянными домиками, большим прудом, в котором резвилась стая уток, и пролесками, где светлые стволы берез смешивались с пахучей тонкостью сосняка и российскими рябинами, увешанными гроздьями рубиновых плодов…

Но на западе гремели пушки. И тянулась бесконечная вереница всевозможных повозок, господских экипажей и тележек торговцев, управляемых автоматами с окаменевшими лицами, с глазами загнанных животных. В поднятой ими пыли тонула первозданность вещей и красота осени.

Среди этого безумного столпотворения кибитка с большим трудом продвигалась вперед, словно пловец, пытающийся плыть против мощного течения большой реки. Уже три дня невозможно было сменить лошадей. Расхватали все, и конюшни стояли пустые.

Так что, несмотря на мучительное нетерпение Язона, который хотел ехать днем и ночью, пока не оставят за собой Москву, приходилось каждый вечер делать остановку, чтобы дать отдых лошадям, а мужчины, опасаясь воров, по очереди дежурили.

Острая боль прорвала заменивший для Марианны мир плотный туманный кокон. Будто раз за разом прикладывали раскаленное железо, и она пыталась защититься, борясь с невидимым палачом, который, казалось, не хотел оставить ее в покое.

— Не так уж страшно, как я думала, — радостно сказал женский голос с итальянским акцентом. — Madre mia. Ей повезло, ибо я подумала, что она уже мертва.

— Я тоже, — подтвердил другой голос, но лишенный акцента. — Однако убийца не была в этом уверена. Если бы вы не распахнули ставни и не закричали, моя дорогая Ванина, она ударила бы еще раз. К счастью, мы спугнули ее.

На эти вполне земные голоса Марианна открыла глаза, но тут же закрыла, настолько склонившиеся над нею при свете свечей две женщины показались необычными. Свечу держала красивая, молоденькая женщина, рыжая и белокожая, носившая бархатные фижмы, накрахмаленные брыжи и чепчик с тремя рожками принцессы Ренессанса, тогда как у другой, задрапированной в типично римский пурпурный пеплум, хлопотавшей над раненой, чью рану она энергично обрабатывала, лицо отличалось тонкостью и правильностью черт, а высокий шиньон опоясывала также римская диадема и несколько огненного цвета эгретов поменьше. Она так отдалась своему занятию, что ее черные брови нависли над глазами, а между красиво очерченными алыми губами виднелся розовый кончик языка.

Вооруженная бутылкой коньяка и тампоном из корпии, она чистила рану Марианны с тщательностью, требовавшей некоторых усилий, что вызвало у ее пациентки протестующие стоны.

Их взгляды скрестились только на мгновение. Марианна уже открыла рот. Она хотела что-то сказать, воскликнуть, быть может… Но странный сторож быстро повернулся к ним спиной, буркнув, что он идет предупредить аббата Сюрже, и исчез со свечой, оставив их в почти полном мраке прихожей, пахнувшей ладаном и капустой.

Тогда Марианна спохватилась. Крестный, как она поняла, не желал быть узнанным, может быть, из-за присутствия Ванины… может быть, по совершенно другой причине. Причине загадочной, а их у него всегда был полон короб, как и подобало хозяину церковного ордена, который, став тайным, не потерял свое могущество. Видимо, он пребывал здесь инкогнито. Возможно, он скрывался, но от кого? Почему?

Несмотря на истощение, любопытство Марианны, всегда бодрствующее и ненасытное, предъявило свои права и, странное дело, добавило ей сил. С какой целью римский кардинал, генерал ордена иезуитов, то есть самый могущественный человек в Церкви после Папы, если не до него, с тех пор как Наполеон превратил того в пленника, решил укрыться под скромной личиной церковного сторожа?

Конечно, сколько она его знает, Готье де Шазей относился к одежде и роскоши с примерным пренебрежением. В памяти его крестницы он навсегда сохранился в простом темном одеянии. И пурпурная мантия, в которой она увидела его в Тюильри в тот памятный день скандала, показалась ей маскарадным костюмом. Но на этот раз его черное одеяние было не только скромным, но и сомнительной чистоты.

«Да простит мне Бог! — подумала Марианна. — Но мне показалось, что крестный не бреется, не умывается. Настоящий мужик!»