Серебристая чайка парила в неподвижном воздухе, простирая могучие крылья, придававшие ей величавую уверенность над невидимыми течениями. Ее желтый, слегка загнутый клюв был повернут в сторону сверкающей реки, едва обнажавшей кромку песчаного берега. Птица летала в поисках пищи и вскоре должна была ее найти. Ведь этот неприхотливый чистильщик побережья довольствовался и рыбой, и рачками, и ракушками, разбивая их и кидая на скалы, и корабельными отбросами, — всем, что выбрасывало море или люди. Не гнушался он и яйцами, украденными из гнезд других птиц.

Как всегда завороженно наблюдая за птицами, ребенок следил за каждым изменением в полете чайки, пока она внезапно не исчезла за стеной форта. Но не надолго: мгновение спустя она вновь появилась — в ее клюве трепыхалось что-то блестящее — и удовлетворенно направилась к расселине в скале, поросшей травой и мхом. Там было ее убежище. Птица скрылась из виду, и к Гийому вернулась грусть, а вместе с ней и чувство голода, пробужденное видом этой птицы, которая, по крайней мере, могла есть что захочет.

Смешно грустить в такой прекрасный день. Сильные в сентябре ветры только что унесли тяжкий летний зной; небо, в которое редко не поднимался дым пожара, светилось нежной голубизной, и впервые за долгие месяцы умолкли пушки. Поговаривали, что англичане, измотанные безуспешной осадой Квебека, собирались покинуть устье реки Святого Лаврентия и до наступления зимы уйти в открытое море, чтобы уберечь свои корабли от ледового плена.

Судя по тому, как вели себя люди, находившиеся в небольшом форте, в этом была доля правды. Укрепление охраняло Фулонскую бухту, откуда можно было наблюдать за движением по реке в обоих направлениях и помешать высадке неприятеля у подножия утеса, на узкой полоске земли, где раньше молотили зерно. Как и многие другие укрепленные пункты, этот был наспех сооружен в начале лета 1759 года, когда у Квебека неожиданно для всех появились парусники английского адмирала Даррелла. Это произошло, как позже стало известно, по вине предателя Матье-Теодоза Дени де Витрэ, который, желая заслужить какое-то звание в британском флоте, без колебания провел неприятеля через опасное устье Св. Лаврентия — надежного защитника Квебека, — с его островами, скалами, отмелями и коварными течениями.

Фулонский пост был, как родной брат, похож на соседний форт в бухте Мэр, да и на другие укрепления, возведенные в такой же спешке: толстые стены из заостренных бревен, а над ними — вышка с покрытой дранкой крышей.

Назавтра погода переменилась. Пронизывающий сентябрьский ветер пронесся над землей. Его северное дыхание ощущалось над поверхностью реки. Воды ее углубились и приняли свинцовый оттенок. Но люди радовались: если наступает зима, значит, англичанам придется поскорее убраться, и Квебек наконец сможет перевести дух.

Словно ожидавшая сигнала природа в одну ночь преобразилась. Деревья начали сбрасывать листву, меняя свой цвет на бледно-желтый, к нему вскоре стали примешиваться всевозможные золотистые и охряные оттенки, вплоть до кораллового, ярко-красного и густого пурпурного цвета, в который одеваются клены, прежде чем сбросить свой последний великолепный убор…

Гийом любил осень и ее роскошные краски. Обычно они с другом Франсуа забирались на дерево и часами любовались великолепным пейзажем: устье реки, острова, состоящий из двух частей город; вокруг, на огромном пространстве — холмы в их волшебном наряде. Картина эта возвещала о наступлении зимних радостей: сбор грибов после первого дождя, потом, в октябре, заготовка дров в лесу, куда мальчики любили сопровождать мужчин, затем игра в снежки и катание на санках по крутым улицам, рождественские пряники в форме лошадок, рассказы в ночь под Рождество, прогулки в порт и многие другие развлечения, завершавшиеся, с возвращением весны, сбором кленового сока и томительным ожиданием, пока он сварится и превратится в жидкий крем прекрасного теплого цвета спелого каштана… Правда, помимо удовольствий были еще и коллеж, брат Гратьен и его плеть, но раз уж невеселой троицы все равно не миновать, то лучше и вовсе было о ней не думать. Ведь существовало столько радостей в награду!

Увы, в этом году, если, конечно, не произойдет чуда, Гийому предстояло в одиночестве присутствовать на великом представлении природы… Дом на улице Су-ле-Фор был разрушен бомбой, и отец Ньель, до смерти обрадованный тем, что и он, и его семья, и даже хранившиеся в шкатулке деньги остались целы, решил на следующий же день переехать к брату в Монреаль, где тот держал крупный магазин и торговал мехом и молочными продуктами. Мальчик подумал, что отныне ему будет очень одиноко. Теперь он тоже хотел бы уехать в большой город в глубине страны, который даже представлялся ему раем — мало ему было Франсуа, так он забрал у него и дорогую Милашку-Мари. К сожалению, рай этот был так же недоступен, как и настоящая Земля обетованная: нечего было и думать, что доктор Тремэн согласится покинуть своих больных, ведь многие из них были слишком бедны и не могли избежать ужасов войны… Его отношение не могло не вызывать в мальчике восхищения, но все же приводило его в отчаяние!

Не менее удручающей была и обстановка в доме, которую не могла скрасить даже радость по поводу диких гусей. Дом На Семи Ветрах превратился в храм тишины, где каждый предпочитал предаваться своим мыслям. Лишь Гийому время от времени доставалась улыбка или несколько слов, чаще всего от Коноки. Догадываясь, какие вопросы мучают ребенка, обычно бесстрастный индеец занимался с ним, поручая посильные работы на ферме. Иногда он брал мальчика с собой в напоенные влажным ароматом леса Сильри, где они словно тени скользили в своих мокасинах по ковру из сосновых иголок. Они даже залезали на деревья, пытаясь проследить движение англичан на противоположном берегу.

С помощью каноэ, которое индейцу удалось украсть в том месте, где лес спускался к самой воде, они смогли переправиться через реку быстрее, чем ожидали, и к одиннадцати часам добраться до Главного госпиталя… куда сложнее было в него попасть. Благодаря своему расположению на мысу у крутой излучины реки Сен-Шарль это крупнейшее медицинское заведение Канады явилось свидетелем сражения, поскольку окна его выходили как раз на Авраамовы равнины — от них его отделяла лишь река да небольшой деревянный мост… Между тем бой разгорался жестокий и, к несчастью, не в пользу французов: развернутая маркизом де Монкальмом длинная дуга простиралась от реки Святого Лаврентия до реки Сен-Шарль, соединив в одну цепь подразделения Колонии, Королевского русильонского полка, герцогства Гиень, графства Беарн, Лангедока, Сара, затем опять Колонии, отряды ополченцев Квебека и, наконец, индейцев, — но полоска эта была толщиной лишь в три человека и вот-вот должна была дрогнуть под бешеным натиском тяжелого каре, построенного генералом Вольфом. Этот светловолосый хрупкий молодой человек сражался с полковником де Сенезергом, в то время как Монкальм имел дело с шотландскими солдатами генерала Марри. Вереница раненых, которых несли или поддерживали товарищи, заполонила небольшой мост. Вход в госпиталь был почти целиком забит людьми, так что внести туда Матильду на носилках было невозможно. Впервые за все время Конока потерял присутствие духа.

— Ничего не сделать, чтобы войти! — вздохнул он.

Но Гийом не собирался сдаваться. Всю дорогу он боялся услышать последний вздох матери, твердя про себя, что, если они доберутся до госпиталя, она будет спасена. И теперь когда они были здесь, он хотел, чтобы ей оказали помощь.

— Обойди кругом и жди меня на огороде возле маленькой двери, ведущей на кухню! Она наверняка заперта, но я сумею ее открыть…

И он устремился вслед за несчастными, надеявшимися спастись от побоища. Ведь именно так обстояло дело: англичане, которым удалось выстроить пушки в батарею, стреляли из них с дьявольским умением. К счастью, госпиталь был недосягаем. Добравшись до главного входа и стараясь не слышать мучительного хора жалоб, призывных криков и стонов, Гийом кинулся на землю, проскользнул между ног идущих и сумел пристроиться за носилками, на которых хрипел раненый в грязной окровавленной форме. Стоявшие у входа две монахини пытались направить трагический поток людей, и лица их блестели от слез: они только что заметили родственников среди тех, чье состояние было наиболее тяжелым. Узнав Гийома, младшая окликнула его:

Порывистый ноябрьский ветер грозил каждую минуту опрокинуть повозку. С тяжелого, свинцового неба сеял мелкий ледяной дождь, окутывая окрестности пеленой, ставшей и вовсе непроницаемой, когда поехали лесом. После Валони узкая дорога пошла вниз, за редким подъемом вновь спускалась, будто погружаясь все глубже и глубже…

Сидя на козлах между матерью и торговцем устрицами, Гийом пытался согреться. Несмотря на плотный плащ с капюшоном, шерстяную шапочку, которую он надвинул на самые глаза, и толстые перчатки (бесценные подарки добрейшей мадам Дюбуа), он чувствовал как мало-помалу коченеет и с завистью смотрел на закутанного в овчину кучера. На Матильде была длинная накидка, которую она прихватила из Квебека, под ней — одежда из добротного сукна (тоже память о хозяйке дома в Сен-Мало), так что, судя по всему, она не страдала от холода. Не замечая дождя, хлеставшего ее по щекам, она совершенно выпрямилась, будто старалась разглядеть что-то далеко впереди, за ушами крупной пегой лошади. Глаза ее блестели от радости, которую ей все труднее было скрывать, но сын едва ли мог ее разделить.

Правда, морское путешествие несколько успокоило его рану. Благодаря дувшему почти без перерыва норд-весту и вопреки довольно ощутимому шторму недалеко от Уэсана океан удалось пересечь за три недели. Довольно быстро, и даже чересчур — так показалось юному путешественнику, которого ни качка, ни большие волны не заставили даже побледнеть, в то время как у его попутчиков, особенно у Матильды, лица от всех испытаний становились зелеными. Невзирая на неудобства, запахи и скудную кормежку, он чувствовал себя на корабле как дома, а экипаж и солдаты относились к нему по-дружески. Надеясь в душе на невероятное событие, которое заставило бы «Элизу» повернуть назад в Квебек, он желал, чтобы путешествие продлилось несколько месяцев, как, впрочем, это иногда и случалось. Увы, Гийому пришлось смириться с реальностью: 17 октября флейт судовладельца Дюбуа вошел в бухту Сен-Мало и пришвартовался к пристани Сен-Луи.

От разочарования не осталось и следа: старый город корсаров, окруженный надменными укреплениями с возвышающимися над ними изящными слуховыми окнами под высокими черепичными крышами, откуда кто-то словно подглядывал за всем, что происходит в порту, с первого взгляда поразил воображение Гийома — от него веяло могуществом и богатством. Жерла пушек были во все стороны нацелены из этого удивительного города, во время прилива превращавшегося в остров. Причал, куда возвращавшиеся из Квебека ступили нетвердой ногой, ломился от разных товаров: бочонки с вином из Испании и Португалии, глиняные кувшины с растительным маслом, тюки с пряностями и даже груз индиго, который портовые рабочие сносили с большого корабля, только что прибывшего из Санта-Доминго. Стоял прекрасный осенний вечер: лучи заходящего солнца усиливали все краски и запахи, отчего мальчику показалось, что он сошел на берег какой-то волшебной страны.

Как и любой житель Новой Франции, он знал, что первооткрыватель Жак Картье был родом из Сен-Мало и что город этот был в некотором смысле матерью канадских городов. Однако очарование Гийома было на миг прервано горьким замечанием Матильды:

Несмотря на сильный весенний дождь, два дня поливавший над Котантеном, отель Меснильдо сверкал всеми огнями. Их свет отражался в лужах на площади Кальвер, по которым отчаянно шлепали носильщики паланкинов. Этот вид транспорта широко применялся в «малом Версале» Нормандии. Большие улицы были там редкостью, жилища аристократов соседствовали друг с другом, и расстояния были невелики. Поэтому люди перемещались либо пешком, либо на лошадях, или же ездили в переносимых на руках креслах, пока звон колоколов на Пасху не возвестит, наконец, о том, что пора возвращаться в расположенные в окрестностях замки. Там все вновь пересаживались в упряжки, поскольку из-за возросших расстояний их использование становилось необходимым условием светской жизни. Можно сказать, что этот милый и элегантный городок, равных которому не существовало, — так как все в нем, включая монастыри, было исполнено изящества и архитектурной гармонии, а также отличалось привлекательностью и насмешливой изысканностью, — возник из желания даже в сезон ненастья по-прежнему вести наполненную поездками в гости жизнь, ставшую обычным делом в расположенных вокруг многочисленных владениях. Он был местом светских встреч под стать большой образованной и богатой провинции, жителям которой дорога в импозантный Версаль нравилась тем меньше, чем с большей неохотой они туда являлись.

Прошло то время когда Король-Солнце не позволял и малейшему из своих лучей согревать тех из дворян, кто не был готов все забыть, лишь бы жить у его ног. Не осталось пустующих либо отданных на попечение управляющим замков, не существовало и прирученного дворянства. Король Людовик XVI, человек миролюбивый, ученый (он был, пожалуй, лучшим географом во всем королевстве), почти не любил роскоши. Он увлекался изысканной кухней, слесарным ремеслом и особенно охотой — как достойный сын своих предков, он занимался ею с особым рвением. В то же время королева Мария-Антуанетта обожала великолепие и блеск украшений, но почти не заботилась о сеньорах и их дамах — даже тех, что носили знаменитые фамилии, — если они не относились к узкому кругу приближенных: их, не без зависти, разумеется, называли «кружком Трианона» и тщательно отбирали по уму, способности веселиться и изобретательности в деле развлечения королевы… В общем, теперь свет лился из столицы: Париж интеллектуалов, Париж художников, Париж политиков, — над ним носился дух «свободы», принесенный из Америки солдатами Рошамбо и Лафайета, и о котором уже поговаривали как о веянии Фронды…

Ничего подобного не происходило в Валони: конечно же, все были в курсе событий двора и столицы, читали газеты, узнавали последние романсы и выписывали только что вышедшие книги. Но по-прежнему менуэт правил балом в салонах, отличавшихся умеренной, добротной роскошью и служивших естественной средой для общества изящных, привыкших к приятным манерам и безукоризненной вежливости людей, от которых, как от маршальской жены, пахло хорошей пудрой. И в город владельцы поместий переезжали на зимние квартиры, не смущаясь раскисших дорог…

Приемом, который устраивало в тот вечер семейство Меснильдо, должны были завершиться светские развлечения в сезон непогоды, хотя ненастье, судя по всему, и не собиралось отступать. Причиной, вернее, поводом для торжества было возвращение двоюродного брата из Индии, где он имел честь сражаться с англичанами под командованием бальи де Сюфрана, а теперь собирался поселиться на родине, в пустовавшем два года фамильном поместье, которое настоятельно требовало ухода.

Окруженный ореолом экзотики, молодой Феликс, без сомнения, привлек внимание родственников и соседей. Но придаваемое событию особое значение объяснялось в первую очередь всепожирающим любопытством. Дело в том, что господин де Варанвиль вернулся не один: его сопровождал незнакомец, о котором никому ничего не было известно, кроме того, что и он прибыл из далеких стран, — обстоятельство, обладающее притягательной силой не только для женщин и детей, но и для некоторых мужчин.

Феликс преувеличивал. Жилище его предков и в самом деле было меньше любого замка, но лишь потому, что одно крыло здания, за которым не следили на протяжении нескольких лет, и вовсе обрушилось во время сильной бури. Но даже несмотря на это, замок Варанвиль, сложенный, как и многие резиденции в долине Сэры, из розового гранита, был по-прежнему красив. Увенчанный небольшой восьмиугольной башней, возвышавшейся над сверкающими на солнце остроконечными сланцевыми крышами с зеленым отливом, он, словно старый умудренный сеньор в окружении верных и почтительных вассалов, в течение почти двух веков с достоинством наблюдал за всем, что происходило вокруг. Подсобные постройки обступали его старые сводчатые ворота с треугольным фронтоном.

Небольшой парк сплошь зарос травой, и лишь маленькое пространство, где был огород, содержалось в порядке. Кругом буйствовали розы и другие одичавшие кустарники. Совсем близко заросшая ивами река журчала по камням, скрывавшимся под водой во время сильных дождей.

Гийом был очарован и лишь произнес:

— Прекрасное владение, есть, где развернуться. И чего ради ты рисковал жизнью на Коромандельском побережье?

— Я всегда любил море, к тому же я был в семье младшим. И выбирать пришлось между церковью и Мальтой.

Гийом ступал по земле своего владения.

Сунув руки в карманы, он шагал по длинной, поросшей деревьями площадке, на неровной земле которой встанет его дом, и искал для него подходящее место. Послезавтра молодой архитектор Франсуа Клеман (его очень рекомендовал маркиз де Легаль) приступит к первым замерам, и сегодня Тремэн решил впервые обойти свои владения, никого не взяв в свидетели, кроме Али. Оставленный возле молодого бука, конь пощипывал его листья, кося глаз на ходившего из стороны в сторону хозяина.

Было совершенно ясно, что любоваться необычайной панорамой захочется из возможно большего числа окон. Однако, объезжая округу в поисках жилища, которое больше всего соответствовало бы его мечтам, Гийом заметил, что с учетом господствующих ветров почти все поместья и замки были ориентированы на юг или юго-восток, впрочем, господин Клеман наверняка знал об этой особенности.

Амбиции нового «сеньора» выросли вместе с ним. Несмотря на клятву, которую он дал в тот страшный сентябрьский день 1759 года, когда поджег дом убитого отца, восстановить дом На Семи Ветрах в том виде, как его построил двоюродный дедушка Ришар, было невозможно. Тем более не могло идти речи о дворце наподобие того, в котором Жан Валет жил в Индии! Будущее жилище Гийом представлял себе просторным и светлым, но простым, сложенным из прекрасного белого валонского камня. Не то чтобы он презирал серый гранит, одевший многочисленные дворянские усадьбы, но навсегда отверг его лишь потому, что из него сложен замок Нервиль. Еще он представлял себе высокие окна и большую пологую крышу, увенчанную широкими трубами и украшенную модным элегантным фронтоном и изящными слуховыми окнами, а также красивый сад с ковром удивительно тонкой зеленой травы, о которой с грустью вспоминал в Пондишери или в Порто-Ново, так как она была связана с проведенным в Канаде детством. Предстояло срубить много деревьев, но он посадит другие, неизвестных здесь пород, например, пихты и лиственницы, а еще красные клены, — даже если придется везти их издалека, дальше, чем из глубины Котантена, где находилось поместье одного крупного сеньора, герцога де Куани, который, как рассказывали, выращивал редкие виды благодаря довольно мягкому климату… И, конечно же, будут конюшни, добротные и просторные, для Али и других лошадей. Еще будет…

Гийом засмеялся. Он был похож на ребенка, получившего самую замечательную игрушку: он видел наяву все, что рисовало ему воображение. Другой, менее скромный наблюдатель, чем его конь, решил бы, что он сошел с ума, но отчасти так оно и было: ему нужна была короткая передышка, прежде чем он возьмется за предстоящую ему тяжелую работу. И никто не узнает, что скрытный, сдержанный Тремэн может резвиться, смеяться и напевать, как мальчишка! К тому же было такое прекрасное утро!..

Утро было похоже на сумерки — низкое небо слилось со свинцовым морем. Над бескрайним простором дул пронзительный ветер, вздымая седые волны, которые фыркали и плескались, словно не желая подчиниться его злой воле.

Кладбище Сен-Васт ютилось между полукруглой апсидой старой церкви и заливом. Оно опиралось на фундамент бывшего редута, не дававший волнам проникнуть в обитель мертвых. Но могила, в которую бросили тело Матильды, не была под его защитой, впрочем, этого и не требовалось: она находилась далеко в стороне, на краю целины у едва заметной в траве тропинки, где во время шторма волны могли размыть ее и унести тело. Найти ее можно было лишь по камню, отвалившемуся от кладбищенской ограды. Гийом сам швырнул его в заросли ежевики.

Он стоял в нескольких шагах от могилы, и его черная фигура выделялась на фоне грозного неба: просторный плащ развевался на ветру словно знамя на древке, а огненные волосы плясали подобно языкам пламени. У его ног два человека копали землю, освободив место от кустарника, а вокруг пугливо теснились жители городка, обступив кюре, в стихаре, церковного сторожа с крестом в руках и двух служек — они были так возбуждены событием, что могли устоять на месте лишь благодаря тумакам священника. Поодаль держалась группа инвалидов из форта Ла-Уг, виднелись кони и несколько изящных колясок.

Роза де Монтандр, бледная и строгая, в черной амазонке, стояла рядом со своей лошадью в обществе господина де Ронделера и четы Меснильдо, недалеко от бальи и начальника фортов Ла-Уг и Татиу. Даже старая маркиза д'Аркур потрудилась приехать, но наблюдала за происходящим из коляски, где она сидела со служанкой, укрыв колени меховой накидкой. Феликс де Варанвиль не пожелал оставить своего друга, он держался немного в стороне, шагах в четырех-пяти от него, и с растущим беспокойством попеременно смотрел то на могильщиков, то на горстку горожан: впереди стояли Симона Амель (теперь ее называли вдовой Дюбост, так как вскоре после смерти Матильды она во второй раз вышла замуж за одного владельца рыбачьего судна) и ее дети — близнецы Адель и Адриан, которым уже перевалило за тридцать, но, похоже, им было не суждено обзавестись семьями, поскольку они упорно не хотели расставаться. Как и в детстве, они держались за руки. Старость не украшала Симону, в своей траурной одежде, с длинным носом и постоянно бегающими глазами, она была похожа на летучую мышь, сложившую крылья. Всем троим было явно не по себе, они с радостью не пришли бы сюда, но были вынуждены подчиниться приказу, отданному одновременно бальи Ренуфом и епископом Кутансским, так что игнорировать его было невозможно.

Накануне глашатай обошел Сен-Васт вплоть до отдаленных окраин, оповестив всех о назначенной обоими представителями власти церемонии покаяния, специально остановившись у домов Симоны и двух-трех других сплетниц, имена которых назвала мадемуазель Леусуа. Они все были тут, за исключением одной: сильная лихорадка приковала ее к постели.

Почти целую неделю Гийом наслаждался свободой, пока в одно прекрасное утро он вместе со своим архитектором господином Клеманом не склонился над проектом. Он был очарован и понял что художник старался ему угодить, для чего, впрочем, не требовалось особого воображения. Ведь вкусы его заказчика не выходили за рамки простоты и изящества. Постройка не должна была выглядеть претенциозно, подавлять Ла-Пернель, а, напротив, требовалось, чтобы она как можно гармоничнее вписывалась в пейзаж, причем высшей точкой ансамбля оставалась колокольня церкви.

В долине Ранс стоял один дом, запомнившийся Тремэну: он был возведен одним из директоров Индийской компании в конце прошлого или в начале XVIII века в стиле, характерном для построек Сен-Мало — два этажа, не считая подвального, высокая черепичная крыша, украшенная односкатными слуховыми окнами и невысоким треугольным фронтоном, придававшим зданию особую изысканность.

По обе стороны здания, в его фасадах имелись выступы, над которыми и возвышался легкий фронтон. На главном фасаде в каждом этаже было по девять окон, в то время как в задней части здания — всего семь. Архитектор учел все пожелания. Однако высокие окна с небольшими стеклами, охваченные разноцветной стяжкой, не нравились ни ему, ни Гийому. Поэтому было решено использовать лишь светлый валонский камень, но, стараясь оживить фасады, господин Клеман задумал тонкую игру различных по форме оконных перемычек, а над центральным окном нарисовал балкон. Высокие трубы придавали стремительность конструкции, еще меньше похожей на замок, чем отцовский дом на северном берегу Святого Лаврентия — на поместье. Гийому был нужен просто большой дом, где могли свободно разместиться семья с прислугой. Внушительно должны были выглядеть конюшни, и тут Тремэн был непреклонен. Господину Клеману пришлось трижды переделывать эскиз, пока его заказчик не перестал хмуриться.

Итак, в то утро были сделаны последние уточнения, и Гийом просиял. На месте строительства уже заканчивали корчевать. Скоро можно было взяться за кирку.

— Вы прекрасно поработали, — сказал он архитектору, — времени даром не теряли. Будем надеяться, что строительство пойдет также гладко.