Что же с ней произошло? Всякий раз, вспоминая тот ужасный день пути на Вержер, когда она думала, что пробил ее последний час, Мария задавалась этим вопросом и не находила ответа. Была ли это неожиданно снизошедшая покорность высшей воле, с которой она не переставала бороться все двадцать шесть лет своего существования? Усталость ли от изнурительной борьбы, когда неделями, а то и месяцами ей приходилось держать в своих руках нити обширного заговора, число участников которого, как и падающие теперь с неба снежинки, не поддавалось счету? Угрызения ли совести по поводу невольного участия в судьбе бедняги Шале, чья ужасная смерть будила тяжелые мысли? Разочарование ли в необычном поведении супруга, которым поначалу она, казалось, могла манипулировать как марионеткой? Или же то была последняя, с блеском разыгранная, комедия: прекрасная грешница препоручает себя Божьей воле и, взамен трагической, обретает праведную судьбу? Но такой выбор требует мужества: нужно обуздать страх смерти и покончить с исступленным желанием жить как прежде, еще не успев вдоволь насладиться славой и успехом.

Странное дело, но от всех этих мыслей не осталось и следа, стоило ей в двух всадниках, догнавших ее на взмыленных лошадях, признать Габриэля де Мальвиля, бывшего ее пажа, года три как служившего в мушкетерах, и его друга Анри д'Арамиса, предложивших ей защиту от возможных обидчиков. Проблемы решались сами собой: шестеро и даже семеро бродяг мало что значили против двух шпаг, считавшихся одними из лучших в королевстве. Правда, и неприметный с виду кучер Перан одним ударом кулака мог бы наповал уложить быка.

Наспех собранная верной Анной в дорогу, обессиленная от волнений и спешки, Мария была благодарна своим спасителям.

– Но откуда же вам стало известно о грозящей мне опасности? – поинтересовалась она.

– Об этом было нетрудно догадаться, – ответил Мальвиль. – Смерть молодого Шале настроила против вас всех его родственников, а молва в растревоженном городе бежит весьма прытко. Мсье д'Арамис и я, испросив у мсье де Тревиля увольнение, тут же были отпущены. Если не вдаваться в подробности, можно сказать лишь одно: у вас, мадам, есть некий воздыхатель в рядах мушкетеров.

Тот новогодний праздник в Дампьере стал для Марии своего рода омовением в живой воде. На несколько дней позабыла она о политических кознях, о планах отмщения и жажде реванша, ощущая себя вновь обретшей семью молодой женщиной и хозяйкой дома, главной заботой которой были гости и неизбежные по этому поводу хлопоты.

Наутро первой после разлуки с мужем ночи она вдруг открыла для себя, что в действительности продолжает любить своего мужа. Нет, ни страстью, испытанной ею по-настоящему лишь однажды с Холландом – при воспоминании о нем она и теперь вся трепетала, – нет! Она принимала глубину чувства Клода, на все готового, лишь бы не потерять ее, сносившего любые ее выходки, для счастья которому достаточно было просто держать ее в своих объятиях. Она вспоминала собственное обещание, данное ею на следующий день после бракосочетания с ним, сделавшим ее герцогиней Лоренской и тем укрывшим от опалы: доставить мужу как можно больше счастья и, насколько это возможно, оградить от последствий своих поступков в будущем. Хотя и тогда уже она понимала, что не сможет оставаться верной ему, так же как и не сможет отказаться от интриг, которыми безнадежно была больна.

Счастлива была она и встречей с детьми, в особенности с сыном, которым бесконечно гордилась. В отличие от дочерей, в чьих судьбах главным было удачное замужество, а потому к ним она относилась снисходительно, преждевременно ставший графом Людовик подавал вполне определенные надежды.

Прибывавших в Дампьер гостей принимала она с искренней радостью, ибо с собой принесли они незабываемый дух двора, приблизиться к которому ей не было дозволено. В первую очередь Лорены: самая верная ее подруга Луиза де Конти, сестра герцога де Гиза, с давним и тайным своим супругом Франсуа де Бассомпьером. Красота Луизы была неподвластна времени, да и слывший некогда грозным обольстителем Франсуа сохранял шарм, стройную фигуру и вкус к жизни, которым многие могли бы позавидовать. К тому же они друг друга любили, и не заметить это было невозможно.

Меньше привязанности питала она ко второй чете: Людовику де Роан-Монбазон, графу де Геменэ, и его жене Анне Роанской, дочери вечно бунтующего предводителя протестантов. Несмотря ни на что, то была прекрасная пара: Анна была ровесницей Марии, он – на два года старше, она – красавица, он не то чтобы неказист, но с первого взгляда облик его не запоминался, она – неугомонная, живая, словоохотливая, склонная к интригам, он – само спокойствие, можно сказать, воплощение невозмутимости. Понимали друг друга они не всегда, что, однако, восполнялось в них светским лоском.

Сюрприз оказался столь ошеломляющим, что силы оставили Марию и она лишилась чувств.

Когда же от вкуса ароматного вина во рту она пришла в себя, ей показалось, будто она попала в чудесную сказку. Да в какую сказку! В ту, что месяц за месяцем, ночь за ночью сочиняла сама, не надеясь на счастливый конец, просыпаясь наутро с чувством горечи и одиночества, которые не смог изгладить из ее сердца ни один из ее любовников – ни герцог Карл, ни лорд Монтэгю. На сей раз призрачное счастье стало явью: она полностью обнажена, она – в объятиях Генриха, который овладел ею, не дав даже открыть глаз, с тем же неистовством, что и в тот первый их вечер. Он буквально терзал ее, а Мария и не оборонялась, обессиленная, она не могла противостоять этому урагану страсти, зажегшему в ней нечеловечески сладостную муку. Одновременное восхождение на вершину блаженства вырвало из ее уст крик, из его – глухой хрип, прежде чем они, обессиленные, разметались по постели.

Ни один из них не мог произнести ни слова.

Их укрывала тишина, время от времени нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. То был божественный миг, когда утомленные чувства блаженно перетекают в сон, но спать Марии вовсе не хотелось. Тесно прильнув к возлюбленному всем телом и положив голову ему на плечо, она водила рукой по мускулистому точеному торсу, находя его прекраснее, чем грезилось ей в воспоминаниях. В свои почти сорок, будучи старше ее на десять лет, лорд Холланд оставался образцом неподражаемого жизнелюбия, а заострившиеся черты лица лишь подчеркивали бурлившую в нем энергию.

– Как могла я все это время жить без тебя? – проворковала Мария, касаясь его губ и оставляя на них нежный поцелуй.

Мария не последовала за Холландом. Объявившийся Уолтер Монтэгю, которому до возвращения в Лорен оставалось всего два дня, не мог рассчитывать на что-либо серьезное. Он был довольно интересным мужчиной, довольно сносным любовником, за что Мария его и ценила, но ничего похожего на ту опустошающую душу страсть, что внушал ей Генрих, она к нему не испытывала. И если она, все еще пылающая от недавних объятий Холланда, и отдалась Монтэгю в ночь перед его отъездом, то сделала это скорее ради его удовольствия, нежели по собственному желанию. По крайней мере она поступила благородно…

Зато Монтэгю принес с собой чарующий аромат высшего света, столь же нужный Марии, как и радости любви. По выходу из тюрьмы мадам дю Фаржи удалось пристроить его в окружение королевы под видом духовного лица. Упоминание неугомонной маркизы вызвало гримасу на лице Марии, находившей, что ныне та занимает неподобающее ей место, да к тому же ее, герцогини де Шеврез, место, на завоевание которого она потратила немало средств и усилий. Герцогиня и лорд Монтэгю обсудили множество важных вопросов и все последние новости двора и пришли к договоренности об участии в подготовке брака его высочества с дочерью герцога Мантуи, в оказании поддержки правящей в Нидерландах инфанте Изабель-Клер-Евгении, в приеме под ее крыло Гастона и его невесты, в упрочении связей с Испанией при посредничестве маркиза де Мирабеля. Оставалась главная проблема, а именно устранение, или, точнее говоря, уничтожение, кардинала Ришелье. Монтэгю была поручена миссия довести до нужного уровня неприязнь к кардиналу Карла Лоренского. Также близилось подписание мирного соглашения с Англией, и Уолтер Монтегю, обвиняемый в шпионаже, дал понять мадам де Шеврез, что ему признателен сам английский король, а потому с появлением нужной бумаги он сможет без опасений вернуться во Францию.

Лорд Монтэгю слыл другом, и его появление в Дампьере в отсутствие герцога де Шеврез не было событием чрезвычайным. Чего нельзя было сказать о посланнике маркизы де Мирабель, ведь на момент описываемых событий французы под началом хозяина сих мест ходили в рукопашную под Касалем. Маркиз так и не появился, и Мария ночью вновь отправилась в путь в Валь-де-Грас, но на этот раз она оставалась в покоях королевы до утра. К ее удовлетворению, поскольку смогла неспешно поговорить с королевой, а затем и с испанским посланником и без труда нашла с ним общий язык. Дон Антонио де Толедо, маркиз де Мирабель, был испанским грандом по сердцу, но не по складу ума: тонкий и опытный дипломат, он был начисто лишен присущей его касте спеси в общении с дамами. Ему превосходно удалась затея убедить Анну Австрийскую отказать в поддержке своему деверю в женитьбе на юной Гонзага. Королева поначалу была к тому весьма расположена, хотя бы из желания противостоять королеве-матери, Марии Медичи, не желавшей этой женитьбы своего младшего сына, поскольку прочила на эту роль свою протеже, одну из кузин Медичи. Мирабель сумел объяснить королеве, что в случае «преждевременной» смерти ее супруга будет много сложнее в глазах французов доказать законность брака, заключенного за пределами королевства, да к тому же в стане врага. Назовут это предательством, и у потомства такой супружеской пары не будет ни малейшего шанса взойти на трон. У предательства нет будущего.

– Принцу и его возлюбленной в Брюсселе прием готов уже теперь. Инфанта Изабель-Клер-Евгения придала бы этой свадьбе желательный блеск и сама в ней поучаствовала бы…

– Ну конечно, – бросила Мария, в глубине душе отдававшая предпочтение Гастону-вдовцу, которому можно было бы жениться на ее золовке, если бы Людовик XIII покинул юдоль печали, – но для заключения брака нужны двое, а мадемуазель де Гонзага все еще томится в Венсене вместе со своей тетушкой, а наша нынешняя регентша отнюдь не намерена предоставить им свободу.

Наступило Рождество, и кардинал в особняке неподалеку от заставы Сен-Оноре, купленном им несколькими годами ранее у государственного секретаря Форже дю Фресне в преддверии ожидаемого разрыва с королевой-матерью, что делало невозможным его проживание в Люксембургском дворце и ставило в неловкое положение, устраивал праздник. Дом был не то чтобы некрасив, а скорее казался Ришелье недостаточно просторным. Теперешний его титул первого министра сам по себе требовал большего пространства, и он не скрывал своего намерения в ближайшее время стать обладателем дворца, достойного его могущества. Кардинал заказал у Лемерсье чертежи того здания, которое вскоре будет дворцом кардинала (В настоящее время Пале-Рояль.), окруженным прекрасным парком, который его преосвященство оценит выше всего остального.

Тем вечером показная роскошь возмещала явно преувеличенную стесненность жилища, ярко освещенного тысячами свечей и фонарей, отражавшихся в огромных зеркалах. Давали комедию «Мелит» Корнеля – новой знаменитости, играла труппа Шарля Ленуара и де Мондори, звучала музыка, был дан балет и, наконец, устроено пиршество, достойное короля и обеих королев. Приглашенные были тщательно отобраны по принципу наибольших шансов понравиться Их Королевским Величествам, Людовику XIII и Анне Австрийской. Среди них блистала праздновавшая свое возвращение герцогиня де Шеврез.

По сути, она и была сюрпризом празднества, рождественским подарком, который кардинал приготовил для королевы. Никто не знал о ее возвращении, и, когда вслед за супругом герцогиня вышла из кареты в восхитительном наряде из черного бархата и белого атласа, усыпанного бриллиантами, лестные замечания не оставляли ее вплоть до самой лестницы, на нижних ступенях которой ее лично встретил сам кардинал.

– Вы ослепительны сегодня, ваша светлость, – приветствовал он герцогиню. – Благодарю, что своим милостивым присутствием вы согласились украсить эту скромную обитель…

– Если вы настолько желали моего присутствия, по-чему же вы не добивались этого раньше? – заметила она ослепительно улыбаясь.

Для мадам де Шеврез вновь очутиться в замке Кузьер, где прошли годы ее детства, было в некотором смысле крушением ее надежд и честолюбивых планов. Привыкшая к королевским дворцам, к своему великолепному Дампьеру, она нашла его не правдоподобно миниатюрным. В детстве он казался ей более величественным. По-своему прелестным, со светлыми жилыми комнатами за высокими окнами между двух башен, с нахлобученными на них сторожевыми вышками под сланцевыми крышами и особенно садами, увы, неухоженными, которые спускались прямо к Индру, он теперь никак не отвечал ее честолюбию. В ее глазах это была самая заурядная усадьба, к счастью, неплохо меблированная и не лишенная некоторого комфорта. Что, впрочем, не помешало Кузьеру стать даже частью истории, послужив объектом примирения между Людовиком XIII и его несносной мамашей после первой их ссоры, скорее напоминавшей войну. Было и еще одно обстоятельство, которому раньше она не придавала никакого значения, а теперь оно ее тронуло: Монбазон, отец Марии, купил его перед рождением дочери у маркиза де л'Обепина, отца несчастного маркиза де Шатонефа. Узник Ангулема, как и она, когда-то играл здесь ребенком под раскидистыми деревьями на берегу реки.

О последнем своем любовнике она думала не без сожаления: он был восхитительным партнером, в некотором смысле она его даже любила. Мария понимала, что еще долго не сможет забыть его, хотя и не испытывала ни малейших угрызений совести. Когда преследуешь некую цель, знай, что рискуешь, и умей забывать обо всем. Эта мысль не пришла бы ей в голову, не будь она сама в нынешнем стесненном положении. Мария считала, что дворянин по крови не стал бы униженно служить Ришелье. Главное, Шатонефу сохранили жизнь, а у Марии достаточно сил и средств рано или поздно вызволить его из заключения. Ей сумели сообщить, что арест и взятие под стражу маркиз воспринял достойно, чуть ли не с улыбкой. Осужден он был «за непомерное желание нравиться женскому полу, а остальное явилось следствием женских шалостей и излишнего с ними балагурства». Ну, кто бы не мечтал быть посаженным в тюрьму за подобные слабости!

Так или иначе, Мария, поначалу опасавшаяся гнева со стороны отца, быстро успокоилась. Она знала в Кузьере почти всю прислугу, приняли ее как вернувшуюся в родной дом блудную дочь, и она вновь обрела права полновластной хозяйки окрестных мест. Перан и Анна, что удивило Марию, казалось, были довольны возвращением в эти края. Под покровом их преданности Мария чувствовала себя в безопасности, несмотря на то что из окон своей комнаты могла разглядеть громаду башни в Монбазоне, неприязненном, как и сам герцог Эркюль, ее отец. Она запомнила, что отец, перед тем как оставить Кузьер, советовал дочери поселиться именно здесь, «чтобы не бояться, что кто-либо снова причинит вам неприятности!». Какая трогательная забота!

На новом месте Мария постепенно успокоилась. Мосты между нею и Анной Австрийской сожжены не были, скорее, наоборот, они стали прочнее. Перед тем как покинуть Париж под предлогом прощания и напутствий, она долго беседовала с королевой. Они оговорили многие детали предстоящего обмена письмами не только между Кузьером и Парижем, но благодаря умело подготовленной сети людей, желающих услужить королеве, также и с Брюсселем, Лондоном, Нанси и Мадридом. Так, между королевой и герцогиней курсировал некто Плэнвиль, в Лондон наведывался все тот же лорд Монтэгю, перевозя послания в своем дипломатическом багаже, с Испанией и Брюсселем через Валь-де-Грас, в котором настоятельница монастыря де Сент-Этьен была полностью на их стороне. При подобном посредничестве не было проблем с получением новостей и от королевы-матери, и от мадам дю Фаржи, ставшей самым полезным агентом при кардинале и инфанте, брате Анны Австрийской, сменившем инфанту Изабель-Клер-Евгению. На Ла Порта легли хозяйственные заботы: он доставлял и хранил симпатические чернила, и письма не приходилось жечь.

На той последней беседе с королевой их было трое. Марию де Шеврез теперь у королевы старалась во всем заменить Мария де Отфор, несомненно, получившая на это благословение Людовика XIII. Его увлеченность юной девой росла, ей было жаловано звание главной фрейлины вместо мадам де Ла Флот, ее бабушки, слегшей в немочи. И чтобы подчеркнуть оказанное ей расположение, звание дополнили обязательным поименованием: отныне ее величали мадам де Отфор, а не мадемуазель.

Но в этом спокойном состоянии Мария пребывала недолго. Несколько дней спустя воспоминания о той жуткой поездке вернулись. Мария перестала замечать сельскую идиллию и мирные, безмятежные пейзажи. Страх, обращенный в прошлое, переселился в ее настоящее, и теперь Марии казалось, что темные и узкие улочки города с приклеившимися друг к другу домишками с наступлением темноты кишат невидимыми убийцами. Она, словно запертый в темной комнате ребенок, боялась каждого шороха, стука коляски, доносившегося с улицы, голосов за окнами. Решено было возвращаться в замок Кузьер, где на ее защите были и слуги, и неприступные крепостные стены. Мария поспешила в это убежище с нервозной поспешностью, совершенно ей несвойственной. Вне всякого сомнения, то была запоздалая реакция на случившееся с ней. Эрмина, не придавшая поначалу большого значения страхам, после утомительного чтения у постели бессонной герцогини заволновалась всерьез.

Как-то вечером Мария, лежавшая у себя в комнате при ярко горевших свечах, попросила Эрмину почитать что-нибудь. Эрмина остановила свой выбор на сонете Малербе под названием «Песня»:

– Перестань! – вдруг вскрикнула Мария, словно очнувшись от своих мыслей. – Отчего это ты решила читать мне любовные стихи?

– Потому что вам недостает любви, кузина, – ничуть не смутившись, ответила девушка. – Если бы вместо Перана да меня по окончании той драмы около вас оказался бы влюбленный в вас мужчина и вы склонили бы свою голову на его плечо, вы бы тогда не оказались в плену того ужасного настроения, в котором пребываете теперь. Ну посмотрите, кто вас окружает?! Милый наш епископ? Конечно, он вами увлечен, спору нет, только очень уж он стар для того, чтобы вернуть вам прежнюю любовь к жизни.

Они скакали всю ночь и весь следующий день. В небольшом городишке Куэ близ Пуатье провели ночь, а на рассвете отправились дальше, до Рюффека. Остановились, выбившись из сил, на постоялом дворе «Зеленый дуб». Мария сразу погрузилась в сон, но проспала не больше двух часов. Поужинав, они снова пустились в путь. Скоро рассудительный Перан понял, что далеко им не уехать. И Мария, и ее лошадь были на последнем издыхании. Об этом Перан и сказал Марии, когда они остановились, чтобы немного передохнуть, на перекрестке двух дорог. Мария к тому же с тревогой обнаружила, что оставила на постоялом дворе бумаги епископа. Возвращаться означало потерять время, к тому же был риск оказаться схваченными, если бумаги уже обнаружили.

Перан увидел чуть поодаль проходившего по дороге крестьянина.

– Что за замок вон там? – обратился он к пожилому мужчине.

Прежде чем ответить, крестьянин с почтением снял шляпу:

– Это Вертюиль, мой господин, его светлости герцога де Ла Рошфуко, значит…

В Дюнкерке, городе тогда еще не французском, Мария, сойдя на берег вместе с Пераном и Кэтти Даун, единственной среди слуг, согласившейся следовать за ней, оказалась в полной растерянности. Она ступила на землю как никому не известная путешественница. Здесь у нее не было ни связей, ни друзей, помимо собственных драгоценностей и подаренного королем алмаза, у нее не было ничего. Мария остановилась временно на приглянувшемся ей постоялом дворе, чтобы решить наконец, как ей действовать дальше. Направиться в Брюссель означало в какой-то мере оказаться вновь в услужении Испании, в то время как сама она все-таки связывала свою будущую жизнь с Францией. С присущей ему прямотой Перан решился высказать свое мнение:

– Мадам, вам все же следовало обратиться к мсье герцогу, вы всегда делали, что хотели, а он всегда хотел, чтобы вы вернулись.

– Вернулась? Но куда? В тюрьму? Ты забыл дорогу на Вержер? Он ведь и заманил меня в эту ловушку…

– Он ничего не знал. На этот раз вам придется ему поверить, если мы хотим попасть в Дампьер.

– Ты и вправду так думаешь?

Что еще делать в Кузьере, если не интриговать?

Мария опять оказалась там, откуда начала свои ссыльные странствия. Мария поначалу чувствовала себя обманутой. Пережить столько опасностей, потратить столько сил и вновь вернуться сюда, к исходной точке! Правда, теперь она не испытывает недостатка в деньгах. Согласие принять их от регентши далось ей непросто. Она пошла на это не без брезгливости: ей заплатили за то, чтобы она удалилась и не мешала Анне Австрийской и Мазарини плести их темные делишки подальше от ее глаз и ушей. Что ж, посмотрим! И зародившийся в душе гнев возродил ее боевой дух.

Чернильница полна, в бумаге нет недостатка, а рука герцогини на службе у бурлящего ума всегда была проворна. И она – в который раз! – наладила переписку. Сначала с домом Вандомов, что не составило особого труда, поскольку Шенонсо был неподалеку, а также с лордом Корнетом, послом Англии, правда, без особых полномочий – Англия погружалась в разрушительную гражданскую войну. И, как всегда, с Испанией, своей надежной сподвижницей, единственной из могущественных держав, способной положить конец правлению министров в красных мантиях. А установив мир и порядок, вернуть себе и своим единомышленникам то положение и власть, которых они были незаслуженно лишены. Мария даже внушила себе, что регентша очарована итальянцем и его обаянием потому, что нашла в нем сходство с Бекингэмом, и, освободившись от его колдовства, королева станет самой собой.

Но королева изменилась гораздо больше, чего Мария не заметила: регентша Франции, мать короля и еще одного сына, она наконец-то поняла, что должна думать о Франции и считать, что дорогая ей Испания враг не ее ненавистного мужа, а ее любимого сына, которым она гордилась. И это заслуга Мазарини, маленького безродного итальянца, глаза ей открыл он.

Визиты в Тур мадам де Шеврез не возбранялись. Она не упускала случая этим воспользоваться, однако скоро заметила, что там ее не очень-то и жалуют. Милый епископ успел отдать свою чистую душу Богу, а его преемник не баловал ее своим расположением. Кроме того, репутация Марии, как, впрочем, было и раньше, бежала впереди нее, – знатные дамы накрепко закрыли перед ней двери своих домов. Желающих поучаствовать в ее новых планах она обнаруживала теперь лишь среди людей достаточно скромных, очарованных ее титулом и красотой.