— Тут она может накуролесить.

Она услышала, как один из них произнес эти слова в темноте всего метрах в десяти от нее. Даже несмотря на свой страх, на чистый неприкрытый ужас, какой испытывает всякий преследуемый, она, поняв, что речь идет о ней, ощутила дрожь возбуждения, что-то похожее на торжество. Да, подумала она, она им тут накуролесит, она уже накуролесила. И они тоже волновались — у охотников во время преследования свои страхи. По крайней мере у одного из них. Того, кто сказал это, звали Джаскен — главный телохранитель Вепперса и шеф службы безопасности. Джаскен. Конечно. Кто же еще?

— Ты так считаешь… да? — сказал второй человек. Это говорил сам Вепперс. Когда она услышала его низкий, идеально модулированный голос, который теперь звучал чуть громче шепота, ощущение было такое, будто у нее что-то сворачивается внутри. — Но с другой стороны… они все могут накуролесить. — Говорил он так, будто запыхался. — Ты этими штуками… ничего не видишь? — Он, видимо, говорил об усилительных окулинзах Джаскена — сказочно дорогом устройстве, стоившем не меньше солнцезащитных очков повышенной прочности. Они превращали ночь в день, делали видимым тепло, предположительно, позволяли наблюдать радиоволны. Джаскен был не прочь носить их постоянно, и она считала, что это выпендреж или способ скрыть глубоко упрятанную неуверенность. Однако, похоже, чудесные возможности окулинз преувеличивались, ведь пока они так и не помогли доставить ее в изысканно наманикюренные руки Вепперса.

Она стояла, прижавшись к громадному заднику. Когда мгновение назад она приникла к нему в темноте, то увидела, что он представляет собой расписанный крупными мазками темной и светлой краски холст, но с такого малого расстояния она не смогла разглядеть, что же там изображено. Она чуть выгнула шею и рискнула взглянуть вниз и налево — туда, где находились эти двое, они стояли на переходных мостках, выступающих из северной стенки декорационного подъема. Она разглядела неясные очертания двух фигур, в руках у одной — что-то похожее на ружье. Но она не была уверена. В отличие от Джаскена видеть она могла только собственными глазами.

Она убрала голову, сделала это быстро, но без дерготни, хотя и была испугана, и попыталась вдохнуть — глубоко, ровно, беззвучно. Повернула шею в одну, другую сторону, сжала и разжала кулаки, согнула и разогнула уже начинавшие болеть ноги. Она стояла на узкой деревянной доске в основании задника. Доска была чуть уже ее туфель, и ей, чтобы не упасть, пришлось развести ноги носками в разные стороны. В двадцати метрах внизу, невидимая в темноте, распростерлась широкая арьерсцена оперного театра. Если она сорвется, то, возможно, падая, ударится о другие мостки или другое театральное оборудование.

Рядовой Ватюэйль, прежде служивший в Первом кавалерийском их величеств, теперь низведенный до Третьего экспедиционного саперного, отер потный лоб грязной мозолистой рукой. Он продвинул колени на несколько сантиметров вперед по каменному полу туннеля, ощущая новые уколы боли в ногах, и ударил саперной лопаткой в темный забой усеянной галечником земляной стены перед ним. От этого усилия в его тело словно вонзились новые иголки боли — в спину, напряженные плечи. Затупившаяся лопата лишь чуть-чуть вошла в плотную землю с камнями, ее кончик уперся в более крупный камень, невидимый за слоем земли.

От этого удара его руки и плечи заломило, челюсти сжались, а измученный позвоночник зазвенел, как колокол. Он чуть было не вскрикнул, но лишь глубоко втянул в себя застоялый, теплый, влажный воздух, напитанный едкими запахами его собственного тела и потных тел других вкалывающих рядом проходчиков. Он сдвинул в сторону погруженную в землю лопату, пытаясь нащупать край невидимого камня, потом вытащил штык и снова вонзил его в землю чуть в стороне, чтобы обойти препятствие и извлечь его. Штык ушел глубоко в землю, отчего его руки и спина снова застонали от боли. Он выдохнул, положил лопату рядом с правым бедром и протянул руку назад в поисках кирки. Он продвинулся довольно далеко с того времени, как в последний раз пользовался ею, и теперь, чтобы найти ее, ему пришлось повернуть голову — мышцы спины протестующее заныли.

Он осторожно повернулся, стараясь не попасть под удар кирки соседа справа, который вовсю размахивал своим инструментом, не переставая вполголоса браниться. Новый парнишка по другую сторону от него — он его знал, хотя имя уже успел забыть — все еще еле-еле молотил лопатой по забою, почти не продвигаясь вперед. На вид он был крупный и сильный, но в забое оказался слабаком.

За спиной Ватюэйля сумеречный туннель уходил вдаль, теряясь в темноте; полуобнаженные люди на коленях или, согнувшись пополам в поясе, двигались по тесному пространству с лопатами, совками, кирками и ломами. Где-то за ними был слышен перекрывающий их кашель и хриплые, отрывистые реплики аритмичный гулкий грохот приближающейся пустой вагонетки. Он увидел, как она уткнулась в буфер в конце путей.

— Что, Ватюэйль, опять болезненное состояние? — сказал согнутый пополам младший капитан, подойдя к нему. Младший капитан оставался единственным человеком в забое, который не снял с себя мундира. Он ухмылялся, пытаясь вложить саркастический смысл в свой вопрос, хотя был настолько молод, что Ватюэйль думал о нем, как о ребенке, и ему было трудно относиться к капитану серьезно. Болезненное состояние, о котором говорил капитан, имело место часом ранее в самом начале смены Ватюэйля — его начало тошнить, а потом вырвало, когда он кинул еще одну — не нужно было это делать — лопату земли в вагонетку.