Когда неукротимый мозг Сигсби Мандерсона был сокрушен выстрелом, произведенным неизвестной рукой, мир не потерял ничего, что стоило хоть единой слезы; миру напомнили о тщетности богатства, какое покойник накопил — не оставив после себя ни друга, который бы оплакивал его смерть, ни поступка, который бы заставил вспоминать его добром. Но когда пришла весть о его кончине, людям, живущим в огромном водовороте бизнеса, показалось, что земля дрогнула.

В мрачной истории коммерческих операций не было личности, которая отложила бы столь сильный отпечаток на умы делового мира. Личность эта стояла совершенно особо. Финансовые гиганты, рвущие подать с миллионов тружеников, существовали и раньше; но в случае с Мандерсоном была та единственность, что делала его в глазах сограждан символом практичности, неоспоримым вожаком устойчивости, твердо шагавшим сквозь искусственно созданные кризисы, финансовые демарши конкурентов с Уолл-стрит.

Состояние, оставленное его дедом, который был одним из дельцов этого города, только меньшего калибра (соответственно своему времени), пришло к нему через отца, который всю свою долгую жизнь спокойно давал деньги взаймы и никогда не получал при этом недобросовестного барыша. Мандерсон-младший, не знавший, что значит не иметь на руках крупной суммы, должен был бы тянуться к нравам новейшей американской плутократии, к традициям и обычаям большого богатства. Но этого не случилось. Его воспитание и образование укоренили в нем инстинкт спокойного благополучия, ощущение могущества, которое не кричит о себе тысячью языков. Тем не менее в начале своей деловой карьеры он был не только гениальным игроком, но и врагом каждого, кто в погоне за прибылью успевал больше, чем он. Затем он познал, что и война — очень выгодное дело. Так молодой Мандерсон открывал для себя многогранность и сложность борьбы на нью-йоркской бирже.

Ко времени смерти отца, когда Мандерсону было тридцать лет, казалось, какое-то новое сияние золота, которому он служил, озарило его. С внезапной гибкостью, свойственной людям его нации, он обратился к банковскому делу отца, не особенно прислушиваясь при этом к звукам биржевых битв: он уже держал в руках всю деятельность большой фирмы, чей безупречный консерватизм, устойчивость и финансовый вес возвышали ее над бурями рынка.

Он стал совершенно другим человеком. Каким образом произошло это изменение, никто не мог бы сказать с уверенностью, но были, говорят, какие-то предсмертные слова, сказанные его отцом, единственным человеком, которого он уважал и, может быть, любил.

На столе сэра Джеймса Моллоя в единственной хорошо обставленной комнате «Рекорда» зазвонил телефон. Сэр Джеймс дал знак рукой, и Сильвер, его секретарь подошел к аппарату.

— Кто это? Кто?.. Я вас не слышу… О, это мистер Баннер, не так ли? Да, но… Я знаю, но он очень занят. Не могли бы вы… Ах, так? В таком случае подождите, пожалуйста.

Он положил трубку перед сэром Джеймсом.

— Это Калвин Баннер, помощник Сигсби Мандерсона, — сказал секретарь. — Он настаивает на личном разговоре с вами. Говорит, что у него очень серьезные новости.

Сэр Джеймс посмотрел на телефон, взял трубку.