— Ну, а что дальше?

Тут был я, то есть Алекс, и трое моих другеров — Пит, Джорджи и Дим, который, надо признать, и вправду был туповат; мы сидели в молочном баре «Корова», мозгуя что же делать в этот зимний вечер, жутко темный и холодный, черт его дери, хотя и сухой. Молочный бар «Корова» — это был милк-плюс-мьесто; может вы братцы, позабыли, что это за мьесто, ведь вэри-скорро все меняется в наши дни, и все быстро забывается, а газеты не очень читают. Так вот, они продавали молоко плюс еще кое-что. У них не было лицензии на продажу спиртного, но не было и закона, чтобы не совать всякие новые вештши, какие они клали в старое доброе млеко, так что вы могли питти его с веллосетом, или синтемеском, или дренк-рюмом, или с какой другой вештшью, дающей вам хор-рошие тихие пятнадцать минут созерцания Богга и всех Его Святых Ангелов, и прочих Святых в вашем левом башмаке, а все ваши мозги так и залиты светом. Или можете питти молоко " с ножами", как у нас говорится, которое навострит вас и подготовит на грязное дельце вроде "двадцать-на-одного", а мы пили именно это в тот вечер, с которого я начинаю рассказ.

Карманы были полны дэнга, так что, с точки зрения крастинга лишних денжат, у нас не было нужды дать толтшок старому вэку в аллее и виддить, как он плавает в крови, пока мы считаем добычу и делим на четверых, или применить насилие к какой-нибудь старменше, трясущейся седой цыпе в лавке, и, умирая со смеху забрать кассу. Но, как говорится, деньги — это не все.

Мы, все четверо, одеты по последней моде тех дней — это была пора очень узких рейтузов с "формочкой для желе", как мы ее называли, вставленной в рейтузы в паху — для защиты и вроде для украшения. У меня она была в форме паука, у Пита рукер /то есть рука/, у Джорджа такой замысловатый цветок, а у бедняги Дима очень пошлая штука с клоунским ликом /то есть лицом/, ведь Дим — самый тупой из нас четверых не очень-то разбирался — что к чему, хотя и строил из себя Бог весть что. На нас еще были жакеты в талию, без отворотов, но с такими очень большими накладными плечами / "плэтшеры" — так мы их называли/ — каррикатура на настоящие плечи. Дальше, братцы, на нас были эти белоснежные галстуки "крават", похожие на картоффл, то есть картошку, с рисунком, вроде сделанным на ней вилкой. Волосы у нас были не очень длинные, а на ногах жутко хоррошие сапоги для драки.

— Ну, а что дальше?

Когда мы вышли из "Герцога Нью-Йоркского", то увидели у длинной освещенной витрины главного бара старого пьяницу, он был пьян вэри-вдрызг и орал паршивые старые песни, а внутри у него булькало "блерп-блерп", будто целый паршивый оркестр играл в его поганых кишках. Я терпеть не могу таких муд-жей, грязных, извалявшихся, бормочущих и пьяных. Он привалился к стене, и его шмотки были в позорном виде, мятые, нечистые, покрытые всяким дреком, грязью и прочей пакостью. Итак, мы подошли к нему и врезали несколько раз хор-рошо, но он продолжал петь. А песня была такая:

Но когда Дим стукнул его кулаком разок-другой по его поганому пьяному ротеру, он бросил петь и поднял кричинг: "Давайте, кончайте меня, трусливые ублюдки, я вовсе не хочу жить в этом вонючем мире". Я велел Диму немного подождать, так как мне иногда интересно послушать, что эти старые развалины могут сказать о жизни и о мире. Я сказал: "О! А, что же в нем такого вонючего?" Он закричал: "Это вонючий мир, потому что он позволяет молодым поступать со старыми, как вы, и нет больше ни закона, ни порядка". Он кричал громко, махая рукерами, и говорил вэри-хор-рошо, но это странное "Блурп-блурп" исходило из его кишок, будто что-то там вращалось, или будто там шумел какой-то вэри-груббый и невежливый мудж, а этот старый вэк грозил ему кулаками, крича: "Этот мир не для старого человека, и поэтому я вас нисколько не боюсь, мальчики. Я слишком пьян, чтобы чувствовать боль, когда вы меня бьете, а если вы меня убьете, я буду только рад". Мы сначала смеялись, потом только улыбались, ничего не говоря, и тогда он сказал: "Что это вообще за мир? Люди ходят по луне или крутятся вокруг земли, как мошки вокруг лампы, а на земной закон и порядок больше не обращают внимания. Так что можете делать самое худшее, грязные, трусливые хулиганы". Потом он сыграл нам на губах " бррррззззрррр", как мы сыграли тем молоденьким ментам, а потом снова принялся петь:

Мы гнали в город, братцы, но не доехав, недалеко от Индустриального Канала (так его называли), мы усекли, что из строя вышла игла, как и наши собственные (ха-ха-ха) иглы, и авто закашляло кашэл-кошэл-кашэл. Но не стоило беспокоиться: совсем рядом мигали синие вспышки рейл-станции. Мы решали, бросить ли авто, чтобы его подобрали роззы, или, при нашем убийственном настроении, дать ему хор-роший толтшок в воду, чтобы добрым звонким "плеском" пропеть отходную этому вечеру. Остановились на последнем, и поэтому сняли тормоза и вчетвером подтолкнули авто к краю грязной воды, густой как патока, смешанной с людскими отбросами; потом один хор-роший толтшок — и оно свалилось. Мы отскочили, боясь, что грязь забрызгает наши шмотки, но "сплаш! глопп!" и авто исчезло без следа. "Прощай, старый другер!" — крикнул Джорджи, а Дим угостил нас своим шутовским "хах-хах-хах-ха!" Потом мы двинулись к станции, чтобы проехать остановку до Центра, как называли середину города. Мы купили билеты, мило, вежливо и спокойно ждали на платформе, как джентельмены. Дим забавлялся с автоматами: его карманы были полны монеток, и он был готов, если надо, раздавать шоколадки бедным и голодающим, но таковых здесь не нашлось. Тяжело подошел старина Эспрессо-рапидо, и мы забрались в него. Поезд казался почти пустым. Чтобы убить три минуты пути, мы занялись мягкими сидениями, делая хор-роший разз-резз и выпуская им кишки, а старина Дим колотил цепью по фенстеру, пока стекло не рассыпалось брызгами в зеленом воздухе. Но мы чувствовали себя усталыми и потрепанными, братцы, потратив за вечер малэнко энергии, братцы, и только Дим, шутовская скотина, был полон радостью жизни, хотя был весь в грязи и слишком вонял пóтом, что мне в нем весьма не нравилось.

Мы вышли в центре и потащились обратно к молочному бару "Корова", малэнко зевая и показывая спину луне, звездам и фонарям, ведь мы были еще подростки и днем ходили в школу.

Когда мы вошли в "Корову", мы увидели, что народу там больше, чем в прошлый раз. И тот тшелловэк, что бубнил в стране грез над своим молочком с синтемеском или что там у него, был еще здесь, бормоча о ежах, погоде и временах Платона.

Видно, это был его третий или четвертый заход за вечер: у него был тот бледный, нечеловеческий вид, будто он стал вещью, и его фас казался вырезанным из гипса. Уж если он хотел так долго оставаться в Той стране, ему надо было взять отдельный кабинет там, сзади, а не сидеть на видном мьесте: здесь какие-нибудь малтшики могли что-нибудь устроить, хотя не очень, так как в "Корове" имелись здоровые вышибалы на случай, если надо прекратить заверушку. Однако Дим втиснулся рядом с этим вэком, по-шутовски зевая и показывая глотку, и саданул по его башмаку своим большим грязным сапогом. Но этот вэк, братцы, ничего не слышал, витая где-то высоко.

Тут в баре были все надцаты, они пили молоко, коку и забавлялись чем попало (надцатами мы называли подростков), но было и несколько людей постарше, вэки и фрау, (но только не из буржуев), которые смеялись и разговаривали. По их прическам и свободной одежде (в основном большие вязаные свитера) было видно, что они с репетиции на телестудии здесь, за углом. У их дьевотшек были оживленные фасы и большие, очень красные рты, и они смеялись, показывая зубы, нисколько не заботясь об этом испорченном мире.

Получилось так, что я проснулся поздно (около семи по моим часам), и оказалось, что это было не очень умно. Вы замечали, что в этом испорченном мире все идет в счет. Вы понимаете, что одна вёштшь всегда влечет другую. Райт-райт-райт. Мое стерео уже не пело о Радости и "Я Обнимаю Вас, О, миллионы", значит какой-то вэк его выключил, либо пе, либо эм.

Было ясно слышно, что они оба сейчас в гостиной и, судя по тарелочному " клинк-клинк " и " слурп-слурп", вкушают трапезу, усталые, проишачив весь день, один на фабрике, другая в магазине. Бедные старики. Жалкие стармены. Я надел халат и выглянул, с видом любящего единственного сына:

— Хи-хи-хи, вы здесь. Я чувствую себя лучше, отдохнув денек. Теперь я готов потрудиться вечером, чтобы подзаработать (они ведь верили, что этим я тогда занимался). Найдется что-нибудь для меня?

Тут был какой-то замороженный пирог, который они разморозили и подогрели, он выглядел не очень аппетитно, и мне пришлось им это сказать. Папаша бросил на меня неприятный подозрительный взгляд, но ничего не сказал, зная, что ему это не позволено, а мама устало улыбнулась, ты, мол, плод моего чрева, единственный сын и все такое. Я протанцовал в ванную и скоренько почистился, чувствуя себя грязным и липким, потом опять в мою берлогу, чтобы одеть вечерние шмотки. Затем, сияющий, причесанный, почищенный — великолепный, я сел за свой ломтик пирога. Па-па-па сказал:

— Я не хочу вмешиваться, сынок, но где именно ты работаешь вечером?

К востоку от "Герцога Нью-Йоркского" были конторы, потом старое обшарпанное библио, дальше — большой жилой блок, названный Блок Виктория в честь какой-то победы, а потом шли городские дома старого типа, которые назывались Олдтаун. Здесь были хор-рошие старинные дома, братцы, и жили в них старые льюдди, худые лающие стармены со стэками, вроде полковников, и старые цыпы — вдовы, и старые глухие мадамы — кошатницы, которых, братцы, не касался ни один тшелловэк за всю их невинную жизнь. И верно, здесь были старые вештши, которые могли принести кой-какую капусту на туристском рынке — картины, драгоценности и всякий прочий допластиковый дрек. Итак, мы тихонько подошли к этому дому под названием Мэне, перед ним были круглые фонари на железных столбиках, будто охранявшие парадную дверь с обеих сторон; в одной из комнат нижнего этажа горел тусклый свет, и мы нашли хорошее темное местечко на улице, чтобы посмотреть, что там творится внутри.

Там была эта старая цыпа с очень седым власом и вэри морщинистым ликом, она разливала млэко из бутылки в плошки, а потом ставила эти плошки на пол, и можно было понять, что там крутилось множество мяукающих котов и кошек. И можно было виддить, как та или другая большая жирная скотина прыгала на стол с разинутым ротером, вопя "мяу, мяу, мяу". И видно было, как эта олд-баббушка говорила с ними, вроде ругаясь. На стенах в комнате было много старых картин, старых, искусно сделанных часов, а также ваз и украшений, которые выглядели старыми и дорогими. Джорджи прошептал: "За них дадут вэри хор-роший дэнг, братцы. Уиллу-Англичанину они здорово нужны".

Пит спросил:

— А как войти?

Тут уж дело было за мной, и поскорее, пока Джорджи не начал говорить, зашептал я: