Сумасшедшее семя

Берджесс Энтони

Энтони Берджесс — известный английский писатель, автор бестселлера «Заводной апельсин». В романе-фантасмагории «Сумасшедшее семя» он ставит интеллектуальный эксперимент, исследует человеческую природу и возможности развития цивилизации в эпоху чудовищной перенаселенности мира, отказавшегося от войн и от Божественного завета плодиться и размножаться.

Энтони Берджесс

Сумасшедшее семя

Часть первая

Глава 1

Это был день перед ночью удара ножей официального разочарования.

Беатрис-Джоанна Фокс вышмыгивала горе осиротевшей матери, пока тельце в желтом пластиковом гробу передавали двум мужчинам из Министерства Сельского Хозяйства (Департамент Утилизации Фосфора). Это были веселые личности с угольно-черными лицами и сверкающими вставными зубами; один пел песню, недавно ставшую популярной. Многократно пробормотанная по телевизору обросшими юнцами невнятного пола, она звучала неподобающе, вырываясь из глубокой басистой глотки мужественного представителя Вест-Индии. И ужасающе мрачно.

Крошечный трупик звали не Фред, а Роджер. Беатрис-Джоанна всхлипнула, а мужчина продолжал петь, без всяких переживаний делая свое дело, которому привычка придала свойство легкости.

— Значит, вот так, — сердечно сказал доктор Ачесон, жирный кастрат англосакс. — Еще шматок фосфорного ангидрида для славной старушки Земли-Матушки. Я бы сказал, меньше полкило. Все равно каждая кроха на пользу.

Глава 2

Пока Беатрис-Джоанна спускалась, ее муж, Тристрам Фокс, поднимался. С гулом возносился на тридцать второй этаж к Общеобразовательной Школе (Для Мальчиков), Южный Лондон (Канал

[2]

), Четвертый Дивизион. Его поджидал Пятый класс (Десятый поток) мощностью в шестьдесят сил. Он должен был давать урок Современной Истории. На задней стейке лифта, полускрытая тушей Джордана, преподавателя искусств, висела карта Великобритании, новая, новый школьный выпуск. Интересно. Большой Лондон, ограниченный морем с юга и с востока, вгрызался все дальше в Северную Провинцию и в Западную Провинцию: его новым северным рубежом стала линия, бежавшая от Лоустофта к Бирмингему; западная граница падала от Бирмингема к Борнмуту. Говорят, собравшимся мигрировать из Провинций в Большой Лондон нечего трогаться с места, надо лишь обождать. В самих Провинциях еще было видно древнее деление на графства, но, благодаря диаспоре, иммиграции, смешанным бракам, старые национальные обозначения «Уэльс» и «Шотландия» больше не имели никакого точного смысла.

Бек, преподававший математику в младших классах, говорил Джордану:

— Надо бы отмести одно или другое. Компромисс, вот в чем всегда была наша беда, либеральный порок компромисса. Семь септ — гинея, десять таннеров — крона, восемь тошрунов — фунт. Бедные юные чертенята не знают, на каком они свете. Мы терпеть не можем от чего-то отказываться, вот наш большой национальный грех…

Тристрам вышел, предоставив лысому старику Беку продолжать свои инвективы. Прошагал к Пятому классу, вошел, заморгал на своих мальчиков. Майский свет из окна, выходившего на море, сиял на их пустых лицах, на пустых стенах. Тристрам начал урок.

— Постепенная категоризация двух основных оппозиционных политических идеологий по сущностным теологически-мифологическим концепциям. — Тристрам не был хорошим учителем. Говорил слишком быстро для учеников, употреблял слова, которые им было трудно правильно написать, склонен был мямлить. Класс покорно старался записывать его речи в тетради. — Пелагианство, — сказал он, — некогда было известно как ересь. Его даже называли британской ересью. Может кто-нибудь мне назвать другое имя Пелагия?

Глава 3

Беатрис-Джоанна решила, что, невзирая на нервный комок и молоток в затылке, не нуждается в успокоительном из Амбулатории. Ей ничего больше не нужно от Государственной Службы Здравоохранения, большое спасибо. Она наполнила легкие воздухом, будто перед нырком, и принялась прокладывать себе путь через толпы людей, набившихся в просторный вестибюль больницы. При такой мешанине пигментов, черепных индексов, носов, губ все это смахивало на гигантский зал международного аэропорта. Она пробилась к лестнице, постояла какое-то время, упиваясь чистым уличным воздухом. Эпоха личного транспорта практически кончилась; только государственные фургоны, лимузины и микроавтобусы ползли по забитым прохожими улицам. Она глянула вверх. Здания из бесчисленных этажей неслись в майское небо, голубоватое утиное яйцо с перламутровой пленкой. Пятнистое и облупленное. Высота с биением синевы и сиянием седины. Смена времен года была единственным неизменным фактом, вечным круговоротом, кругом. Но в современном мире круг превратился в эмблему статичности, ограниченный глобус, тюрьму. В вышине, на высоте, как минимум, двадцати этажей, на фасаде Демографического Института стоял барельефный круг с проведенной к нему по касательной прямой линией. Символ желанной победы над проблемой народонаселения: касательная шла не из вечности в вечность, а равнялась по длине окружности круга. Стаз. Баланс глобального населения и глобальных запасов продовольствия. Умом она одобряла, но тело, тело осиротевшей матери кричало: нет, нет. Все это означало отказ от столь многих вещей; жизнь во имя благоразумия — противное богохульство. Дыхание моря коснулось ее левой щеки.

Она пошла на юг, вниз по большой лондонской улице; благородная, абсолютно головокружительная высота камня и металла искупала вульгарность вывесок и плакатов.

Солнечный сироп «Золотое Сияние

».

«Национальное стереотеле

».

«Синтеглот

». Она проталкивалась в толпах, толпы двигались к северу. Униформ больше обычного, заметила она: полицейские, мужчины и женщины, в сером; многие неуклюжие, видно, новобранцы. Шла дальше. В конце улицы здравым видением блеснуло море. Это был Брайтон, административный центр Лондона, если побережье можно назвать центром. Беатрис-Джоанна шла с той скоростью, с какой приливная волна толпы влекла ее к холодной зеленой воде. Перспектива, увиденная из узкого головокружительного ущелья, всегда обещала нормальность, широту свободы, но реальный выход к кромке моря всегда нес разочарование. Приблизительно через каждую сотню ярдов стояли прочные пирсы, нагруженные блочными офисами или ульями многоквартирных домов, они тянулись к Франции. Но тут все-таки было чистое соленое дыхание; она его жадно пила. У нее было интуитивное убеждение, что если Бог есть, то обитает Он в море. Море говорило о жизни, шептало или кричало о плодородии; этот голос никогда нельзя было полностью заглушить. У нее возникло безумное ощущение — если бы только тело бедного Роджера можно было бросить в тигриные воды, пусть его поглотили бы волны или съели рыбы, чем холодно превратить в химикаты и молча скормить земле. У нее возникло безумное интуитивное ощущение, что земля умирает, что море вскоре станет последним вместилищем жизни. «Море, ты, что бредишь беспрестанно и в шкуре барсовой, в хламиде рваной несчетных солнц, кумиров золотых… — она это где-то читала, перевод с одного из вспомогательных европейских языков, — как гидра, опьянев от плоти синей, грызешь свой хвост…»

— Море, — тихо сказала она; променад был так же переполнен, как улица, откуда она только что вышла, — море, помоги нам. Мы больны, о, море. Верни нам здоровье, верни нас к жизни.

— Простите? — Это был староватый мужчина, англосакс, прямой, румяный, в пятнах, с серыми усами; в военную эпоху его сразу признали бы отставным солдатом. — Вы не ко мне обращаетесь?

— Извините. — Вспыхнув под костно-белой пудрой, Беатрис-Джоанна быстро пошла прочь, инстинктивно свернув на восток. Глаза ее устремились вверх к непомерной бронзовой статуе, которая высокомерно высилась в воздух на милю, на вершине Правительственного Здания, — фигура бородатого мужчины в классической одежде, сверкающая на солнце. Ночью ее заливал свет. Путеводная звезда для судов, морской человек. Пелагий. Но Беатрис-Джоанна помнила времена, когда это был Августин. Говорят, в другие времена это был Король, Премьер-Министр, популярный бородатый гитарист, Элиот (давно умерший певец бесплодия)

Глава 4

— Одним достижением англосаксонской расы, — сказал Тристрам, — было парламентское правление, которое стало со временем означать партийное правление. Позже, когда обнаружили, что правительственную работу можно вести быстрее без дебатов и без оппозиции, влекомой за собой партийным правлением, начали осознавать природу

цикла.

 — Он подошел к синей доске и нарисовал желтым мелом неуклюжее большое кольцо. — Теперь, — сказал он, вывернув голову, чтобы взглянуть на учеников, — вот как осуществляется цикл. — Отметил три дуги. — У нас пелагианская фаза. Потом у нас промежуточная фаза. — Мел жирно обвел одну дугу, затем другую. — Она ведет к августинской фазе. — Еще жирная дуга; мел вернулся туда, откуда стартовал. — Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза, Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза и так далее, снова и снова. Вроде вечного вальса. Теперь можно подумать, какая мотивационная сила заставляет колесо вращаться. — Он серьезно стоял перед классом, похлопывая одной ладонью о другую, стряхивая мел. — Первым делом напомним себе, на чем стоит пелагианство. Действующее в пелагианской фазе правительство принимает на веру, что человек способен к совершенствованию, что совершенствования он может достичь своими собственными усилиями и что приближение к совершенству идет прямой дорогой. Человек желает совершенства. Он хочет быть хорошим. Граждане общества хотят сотрудничать со своими правителями, и поэтому нет реальной необходимости в способах принуждения, в санкциях, которые силой бы их заставляли сотрудничать. Законы, конечно, необходимы, ибо ни один отдельный индивидуум, сколь угодно хороший и готовый сотрудничать, не может точно знать полных потребностей общества. Законы указывают путь к возникающим способам совершенствования общества — это ориентиры. Однако вследствие фундаментального тезиса, что граждане желают вести себя как добропорядочные общественные животные, а не как эгоистичные звери в диком лесу, предполагается, что законы будут соблюдаться. Поэтому пелагианское государство не видит необходимости создавать изощренный карательный механизм. Нарушишь закон — тебе скажут, чтоб ты этого больше не делал, или на пару крон оштрафуют. Твое неповиновение проистекает не из первородного греха, это не главная составляющая человеческого существа. Это просто изъян, который можно будет отбросить где-нибудь по дороге к конечному человеческому совершенству. Ясно? — Многие ученики кивнули; их уже не волновало, ясно им или нет. — Хорошо. Таким образом, в пелагианской фазе, или в Пелфазе, великая либеральная мечта кажется достижимой. Нет порочной страсти к наживе, грубые желания держатся под рациональным контролем. Например, частному капиталисту, жадной личности в цилиндре, нет места в пелагианском обществе. Следовательно, средствами производства распоряжается государство, государство — единственный босс. Но желание государства — желание гражданина, следовательно, гражданин трудится для самого себя. Более счастливое существование невозможно представить. Только помните, — пугающим полушепотом сказал Тристрам, — помните, что мечты всегда несколько опережают реальность. Что убивает мечту? Что ее убивает, а? — Он вдруг грохнул по столу, как по крупному барабану, и прокричал крещендо: — Разочарование.

Он очень мило улыбнулся классу. Класс жаждал еще рассказов о зверствах. Вытаращенные глаза горят, рты разинуты.

— Сэр, — спросил Беллингем, — что такое обливание холодной водой?

Глава 5

Беатрис-Джоанна, оставив за спиной пустыню животворной холодной воды, вошла в открытый зев Министерства, в пасть, откуда пахло так, словно ее тщательно прополоскали дезинфицирующим раствором. Протолкалась к какому-то кабинету, гордо украшенному надписью: «УТЕШИТЕЛЬНЫЕ». Огромное количество осиротевших матерей ожидало у барьера, кое-кто — из числа говоривших с налетом безответственности — в праздничных выходных платьях, зажав в руках свидетельства о смерти, будто пропуск в лучшие времена. Стоял запах дешевого спиртного — алк, так его называли, — и Беатрис-Джоанна видела огрубевшую кожу, мутные глаза закоренелых алкоголичек. Времена заклада утюгов кончились; государство платило за детоубийство.

— Похоже, задохнулся в простынках. Всего три недели ему и было-то, да.

— А мой обварился. Чайник опрокинул прямо себе на макушку. — Говорившая улыбнулась как бы с гордостью, точно дитя сделало нечто умное.

— Из окна выпал, да. Играючи, да.

— Деньги очень кстати.

Часть вторая

Глава 1

Во всех Государственных Коммунальных Службах ввели восьмичасовые рабочие смены. Но школы и колледжи поделили рабочий день (каждый день, каникулы стояли под вопросом) на четыре смены по шесть часов каждая. Спустя почти два месяца после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за полуночным завтраком (смена начиналась в час ночи) при косо висевшей на небе полной летней луне. Пытался есть какую-то бумажную кашу, размоченную синтемолом, и, каким бы ни был во все эти дни постоянно голодным — пайки существенно срезали, — оказывалось очень трудно отправлять в рот сырой волокнистый кошмар: все равно что есть чьи-то слова. Пока он пережевывал бесконечные полные ложки, синтетический голос

Дейли Ньюсдиска

(выпуск 23.00) пищал мультипликационной мышью, а сам орган массовой информации медленно вращался на стенном шпинделе, черно поблескивая.

— …Беспрецедентно низкий улов сельди, объяснимый лишь с точки зрения необъяснимой неспособности к размножению, по сообщению Министерства Рыбоводства…

Тристрам протянул левую руку и выключил его. Ограничение рождаемости среди рыб, что ли? Тристрама на миг закружил внезапный прилив генетической памяти — какая-то круглая плоская рыба не помещается на тарелке, хрустящая, коричневая, под острым соусом. Но вся выловленная нынче рыба перемалывалась машинами, превращалась в удобрение или в смесь для многоцелевого питательного концентрата (подается в виде супа, котлет, хлеба, пудинга), рекомендованного Министерством Натурального Продовольствия в качестве основной составляющей недельного пайка.

Теперь, когда в гостиной умолк маниакальный голос со своей ужасающей журналистикой, Тристраму было лучше слышно, как в ванной тошнит его жену. Бедная девочка, в эти дни ее регулярно тошнит на рассвете. Наверно, от еды. Вполне может любого стошнить. Он встал из-за стола и пошел посмотреть на нее. Вид бледный, усталый, вялый, словно рвота вывернула ее наизнанку.

— Я бы на твоем месте сходил в больницу, — мягко сказал он. — Узнал бы, в чем дело.

Глава 2

Беатрис-Джоанна села писать письмо. Писала карандашом, неловко с непривычки, пользовалась логограммами, выученными в школе, экономившими бумагу. Она два месяца вовсе не видела и в то же время слишком часто видела Дерека. Слишком часто — публичное телевизионное изображение Дерека в черной форме разумного, убедительного Комиссара Популяционной Полиции; вовсе — любовника Дерека в форме наготы и желания, которая ему больше к лицу. Письма не проходили цензуру; ей казалось, писать можно свободно. И она писала:

«Милый, наверно, мне надо гордиться, ведь ты себе сделал столь громкое имя и определенно очаровательно выглядишь в новом наряде. Только никак не отделаюсь от желания, чтоб все было по-прежнему, когда мы могли вместе лежать, любить друг друга, не думать о мире, разве что убеждаться, что о происходящем меж нами никто не знает. Отказываюсь поверить в окончание этого дивного времени. Я по тебе так соскучилась. Я соскучилась по объятиям твоих рук, по касанию твоих губ, по…»

Опустила следующий значок; бывают слишком тонкие вещи для их обозначения холодными логограммами.

«…по касанию твоих губ. О, милый, я порой просыпаюсь ночью, днем, утром, когда бы мы ни ложились в постель, в зависимости от его смены, и хочу заплакать от желания». Прижала к губам левый кулак, словно заглушая этот самый плач. «О, самый мой дорогой, я люблю тебя, люблю, люблю. Жажду твоих объятий, губ…»

Сообразила, что уже это писала, поэтому все зачеркнула; но вычеркивание указало, что ей надо бы получше подумать насчет желания его объятий, губ и прочего. Пожав плечами, продолжила.

Глава 3

Письмо для Тристрама лежало в почтовом мешке в учительской, письмо от его сестры Эммы. Было четыре тридцать, время получасового перерыва на завтрак, но звонок еще должен был прозвенеть. Над морем вкусно поднимался рассвет, далеко внизу за окном учительской. Тристрам ощупал письмо с яркой китайской маркой, с надписью «

авиапочта

» идеограммами и кириллицей, улыбаясь очередному примеру семейной телепатии. Так всегда было — следом за письмом от Джорджа с Запада через пару дней письмо от Эммы с Востока. Существенно, что никто из них Дереку никогда не писал. Тристрам, все еще улыбаясь, читал, стоя среди коллег:

«…Работа идет. На прошлой неделе летала из Шаньсяна в Хинчжи, в Шанхай, Тайдун, Шицзин, — утомительно. Пока здесь по-прежнему места хватает только чтобы стоять, но с началом недавних перемен в политике Центральное Правительство приняло меры поистине устрашающие. В Шанкине всего десять дней назад состоялись массовые казни противников законов о Приросте Семьи. Многим из нас кажется, что это заходит слишком далеко…»

Типична для нее подобная недооценка; перед Тристрамом встало сорокапятилетнее чопорное лицо, чопорные тонкие губы, произносившие это.

«…Но, видимо, это произведет желаемый эффект на тех, кто, несмотря ни на что, еще лелеет мечту всей своей жизни стать почтенным предком, чей могильный холм почитают толпы потомков. Подобные люди, скорей всего, станут этими самыми предками быстрее, чем ожидают. По странной иронии, кажется, грядет нечто вроде голода в провинции Фуцзянь, где урожай риса — по какой-то неизвестной причине — погиб…»

Тристрам нахмурился, призадумался. Сообщение Джорджа насчет пшеничной гнили, новости об улове сельди, а теперь вот это. Отсюда слабое ноющее подозрение насчет чего-то, неизвестно чего.

Глава 4

— Но как это могло произойти? — кричал Тристрам. — Как? Как? Как? — Два шага до окна, два шага обратно до стены, руки взволнованно сцеплены за спиной.

— Нигде нет стопроцентной гарантии, — сказала мирно сидевшая Беатрис-Джоанна. — Может быть, акт саботажа на Контрацептивных Заводах.

— Бред. Полный и абсолютный распроклятый бред. Что за фривольное замечание, — кричал Тристрам, повернувшись к ней. — Типично для всего твоего поведения.

— Ты точно уверен, — спросила Беатрис-Джоанна, — что действительно принял таблетки в том достопамятном случае?

— Конечно, уверен. Никогда не подумал бы так рисковать.

Глава 5

Если не Бог, должен быть какой-то, как минимум, моделирующий демиург. Так позже думал Тристрам, когда было свободное время и склонность к раздумьям. На следующий день (хотя на самом деле это понятие лишь календарь признавал; система рабочих смен рассекала природное время, как воздушный лайнер в кругосветном полете), на следующий день Тристрам узнал, что за ним следят. Аккуратное черное пятнышко в толпах позади, всегда на определенной дистанции, увиденное целиком, — когда Тристрам сворачивал на Рострон-Плейс, — оказалось миловидным человечком с усами, со сверкавшим на солнце яйцом Поппола на кокарде фуражки, с тремя блестящими звездочками на каждой эполете. На Тристрама нахлынуло вязкое ощущение ночного кошмара — ослабевшие члены, неглубокое дыхание, безнадежность. Но как только грузовик с тягачом, нагруженный оборудованием для Министерства Синтетического Продовольствия робко сунулся с Рострон-Плейс на Адкинс-стрит, у Тристрама хватило сил и воли к жизни нырнуть за него, так что множество тонн красных труб и котлов загородили его от преследователя. Не то чтобы дело хоть как-то менялось, это он сознавал, чувствуя безнадежность, признавая собственную глупость; если он им действительно нужен, они его достанут. Воспользовавшись секундой, свернул налево, на Хананья-стрит. Там, вдоль нижних этажей Реппел-Билдинг, тянулся «Метрополь», любимое пристанище высших чинов, не место для ничтожного школьного учителя, не уверенного в своем положении. Отстучав несколько шагов, он вошел, с танкерами и тошрунами в левом брючном кармане.

Звон стаканов, широкие спины и девичьи плечи в серой и черной форме, полицейские голоса. («В пункте 371 ПК

[18]

абсолютно ясно сказано».) Тристрам прополз к пустому столику, стал ждать официанта. («Вопросы распределения сырьевых материалов будут прорабатываться на междепартаментской конференции».) Подошел официант, черный, как туз пик, в кремовой куртке.

— С чем, сэр? — спросил он.

— С апельсиновкой, — сказал Тристрам, не сводя глаз с дверей-турникета. Изнывая от смеха, вошла пара изысканных щеголей в серой форме; строгий лысый выхолощенный жеребец со стеклянным глазом и с мальчиком-секретарем; мужеподобная женщина с большим, никчемным бюстом. Потом Тристрам увидел, как входит его преследователь; увидел с неким облегчением. Офицер сиял фуражку, обнажив масляные прямые короткие рыжие волосы, вгляделся в толпу выпивавших; Тристрам чуть не махнул, обнаруживая себя. Офицер его, впрочем, весьма скоро приметил и подошел с улыбкой:

— Мистер Фокс? Мистер

Часть третья

Глава 1

Дождливый август и сухой сентябрь, однако, казалось, заболевание всемирного урожая зерна поднимается выше погоды, словно летательный аппарат. Это была неизвестная прежде гниль, структура которой под микроскопом не отвечала ни одной картине болезни и которая сопротивлялась любым ядам, какие могло изобрести Глобальное Сельскохозяйственное Управление. Но она заразила не только рис, маис, ячмень, овес, пшеницу: с деревьев и кустов падали фрукты, пораженные какой-то гангреной; картофель и прочие корнеплоды оборачивались комьями черно-синей грязи. Кроме того, животный мир: глисты, кокцидиоз, лишай, окаменелость костей, птичья холера, проплазия яйцевода, гнойный уретрит, паралич, дисплазия скакательного сустава, — вот лишь некоторые болезни, бушевавшие в инкубаторах, превращая их в полные перьев морги. В начале октября на северо-восточное побережье выбрасывало косяки тухлой рыбы; реки провоняли.

Достопочтенный Роберт Старлинг, Премьер-Министр, лежал октябрьской ночью без сна, ворочаясь в одиночестве на двуспальной кровати, откуда был изгнан его дружок. Голова его была полна голосов — голоса специалистов твердили, что они не знают, просто даже не знают; голоса фантастов обвиняли вирусы, зайцем прибывшие на возвращавшихся лунных ракетах; смачные голоса паникеров объявляли на последней Конференции Премьеров Ангсо: «Этот год переживем, мы почти сумеем прожить этот год, но обождите следующего…» А один очень интимный голосок нашептывал статистику и демонстрировал в темноте спальни ужасающие диапозитивы.

— Здесь мы видим последний голодный бунт в Кочбихаре, в результате которого в общей могиле погребено по самому общему счету четыре тысячи; фосфорного ангидрида навалом, правда? А теперь перед нами в высшей степени красочные изображения голодающих в Гулбарге, Бангалоре и Раджуре: посмотрите поближе, полюбуйтесь торчащими ребрами. А теперь перейдем к Ньясаленду: голод в Ливингстоне и Мпике. Могадишо, Сомали, — у стервятников большой праздник. А теперь пересечем Атлантический…

— Нет! Нет! Нет! — Достопочтенный Роберт Старлинг крикнул так громко, что разбудил своего маленького дружка Абдул Вахаба, коричневого мальчика, спавшего на низенькой выдвижной кроватке в гардеробной достопочтенного Роберта Старлинга. Абдул Вахаб прибежал, завернувшись в саронг, включил свет.

— Что такое? В чем дело, Бобби? — Нежные карие глаза полны заботы.

Глава 2

Тристрам намного похудел и оброс бородой, совсем проволочной. Его давно перевели из Центра Предварительного Заключения на Франклин-роуд в устрашающее Столичное Исправительное Заведение (для мужчин) в Пентонвилле, где в нем день ото дня, наряду с бородой, росло буйство; он часто, как горилла, сотрясал прутья клетки, мрачно царапал на стенах граффити, рычал на охранников, — изменившийся человек. Будь тут Джослин заодно с тем красавчиком мальчиком Уилтширом, он им не задумываясь выдал бы по заслугам. Что касается Дерека… Бредовые видения выдавливаемых глаз, кастрации хлебным ножом, прочих прелестей занимали большую часть времени бодрствования Тристрама. Его сокамерником был ветеран-преступник лет шестидесяти — карманник, фальшивомонетчик, душегуб, — мужчина с благородной сединой, издававший затхлый запах.

— Если б, — сказал он в то октябрьское утро Тристраму, — если б мне выпало счастье учиться по книгам, как вам, неизвестно, каких я достиг бы высот.

Тристрам тряхнул прутья решетки и рыкнул. Сокамерник мирно прилаживал свою верхнюю челюсть с помощью кусочка замазки, свистнутого в какой-то мастерской.

— Ну, — сказал он, — невзирая на удовольствие от общения с вами на протяжении месяца с лишним, не могу сказать, будто мне жаль уходить, особенно когда погода, похоже, намерена еще чуточку постоять. Хотя я, несомненно, в не слишком отдаленном будущем вновь воспользуюсь привилегией знакомства с вами.

— Слушайте, мистер Несбит, — сказал Тристрам, отворачиваясь от решетки. — В последний раз. Пожалуйста. Это будет услуга не только мне, но и обществу в целом. Доберитесь до него. Разделайтесь с ним. У вас есть его адрес.

Глава 3

Осень перешла в зиму, а молитва, конечно, осталась без ответа. Конечно, никто никогда всерьез и не думал иначе. Со стороны Правительства Его Величества это была простая подачка иррациональности, чтобы никто не мог сказать, будто Правительство Его Величества хоть чего-нибудь не испробовало.

— Однако это свидетельствует, — сказал в декабре Шонни, — как все ведет назад к Всевышнему. — Он был гораздо оптимистичней сокамерника Тристрама. — Либерализм означает завоевание окружающей среды, а завоевание окружающей среды означает науку, а паука означает гелиоцентрическую точку зрения, а гелиоцентрическая точка зрения означает непредубежденное мнение насчет существования форм разума, отличных от человеческого, а… — он глубоко вздохнул, сделал добрый глоток сливовицы, — а, ну, видишь ли, признавая такую возможность, ты признаешь возможность существования сверхчеловеческого разума и таким образом возвращаешься к Богу. — Он ликующе улыбнулся свояченице. Жена его на кухне пыталась придать смысл жалким пайкам.

— Сверхчеловеческий разум, однако, может быть злым, — возразила Беатрис-Джоанна. — Это ведь будет не Бог, правда?

— Раз есть зло, — сказал Шонни, — должно быть и добро.

Он был непоколебим. Беатрис-Джоанна улыбнулась, демонстрируя свою веру в него. Ей придется еще два месяца во многом полагаться на Шонни. Жизнь внутри нее брыкалась; она раздулась, но только к лучшему. Возникала масса тревог, хотя она была вполне счастлива. Покалывала вина перед Тристрамом, одолевали проблемы хранения длительной тайны. Когда кто-то являлся с визитом или заглядывали работники фермы, она была вынуждена стрелой мчаться в уборную, насколько раздавшаяся фигура позволяла набрать скорость. Разминаться приходилось тайком, после наступления темноты, расхаживая вместе с Мевис между развалившимися насестами, по полям зараженной пшеницы и ячменя. Дети были хорошие, давно приученные не болтать в школе или вне школы об опасном богохульстве своих родителей; помалкивая насчет Бога, они помалкивали и насчет беременности своей тетки. Это были чуткие, симпатичные деревенские дети, хоть и худее, чем нужно; Димфне семь, Ллевелину девять. В тот день, за пару дней до Рождества, они сидели, вырезая из кусочков картона листья падуба, ибо весь настоящий падуб был поражен гнилью.

Глава 4

— К тебе посетитель, — сказал охранник Тристраму. — Только если на него накинешься с руганью и проклятьями, как на меня, значит, ты тут и правда за дело, никакой ошибки, мистер Сквернослов. Сюда, сэр, — сказал он в коридор. Возникла шагающая фигура в черной форме со сверкавшими на лацканах яйцами. — Никто тут вреда вам не причинит, сэр, так что нервничать нечего. Я минут через десять вернусь, сэр. — И охранник вышел.

— Слушайте, я вас знаю, — сказал Тристрам, худой, слабый, здорово заросший бородой.

Капитан улыбнулся. Снял фуражку, обнажив маслянистые прямые короткие рыжеватые волосы, и, еще улыбаясь, разгладил один ус.

— Вы

должны

меня знать, — улыбнулся он. — У нас была очень приятная, но, боюсь, не слишком, как выяснилось, полезная совместная выпивка, видите ли, в «Метрополе», видите ли, пару месяцев назад.

— Да, я отлично вас знаю, — с жаром сказал Тристрам. — Никогда не забываю лиц. Тут уж в дело вступает учитель. Ну, у вас приказ о моем освобождении? Времена тяжелых испытаний наконец закончились?

Глава 5

В конце декабря в Бриджуотере, графство Сомерсет, Западная Провинция, мужчина средних лет по имени Томас Уортон, шедший домой с работы вскоре после полуночи, подвергся нападению каких-то юнцов. Они пырнули его ножом, ободрали, насадили на вертел, смазали жиром, нарезали, приготовили, — открыто, без всякого стыда, в одном из городских кварталов. Голодную толпу, которая шумно требовала ломтей и кусков, удерживали позади — чтобы не нарушился Королевский Мир — жующие, брызжущие слюной серые. В Тереке, Северный Райдинг, трое парней — Альфред Пиклс, Дэвид Огден и Джеки Пристли — были насмерть убиты молотком в темной пивной и утащены через задний двор в дом чуть дальше по улице. Два вечера улица веселилась под дымок жаркого. В Стоуке-на-Тренте из-под снега внезапно оскалился скелет женщины (позже опознанной как Мария Беннет, незамужняя, двадцати восьми лет), начисто лишенный нескольких хороших вырезок. В Джиллингеме, графство Кент, Большой Лондон, на потайной задней улочке открылся продуктовый магазин, где по ночам шла жарка; похоже, его опекали представители обеих полиций. Ходили слухи о солидных хрустких рождественских обедах в некоторых не подвергшихся преобразованиям районах побережья Саффолка.

В Глазго на хогманей

[29]

секта бородачей, поклонявшихся Ньялю

[30]

, приносила многочисленные человеческие жертвы, оставляя обожествленному сожженному советчику внутренности, а себе мясо. В не столь изысканном Киркколди наблюдалось немало частных кейли

[31]

с мясными сандвичами. Новый год начинался с рассказов о робкой антропофагии в Мэрипорте, Ранкорне, Берслеме, Западном Бромвиче и Киддерминстере. Потом в столице внезапно полыхнул собственный каннибализм: мужчина по фамилии Эмис претерпел жестокую ампутацию руки на окраине Кингсвея; С. Р. Кок, журналист, был сварен в старом медном котле неподалеку от Шепердс-Буш; мисс Джоан Уэйн, учительница, была зажарена кусками.

Впрочем, все это были рассказы. Никакого реального способа проверить их истинность не существовало; они вполне могли оказаться бредовой фантазией экстремального голода. В частности, одна история оказалась столь невероятной, что бросила тень сомнения на другие. Из Бродика на острове Арран сообщалось, будто за коллективным ночным поеданием человеческой плоти последовала гетеросексуальная оргия в ярком свете брызжущих салом факелов и будто на следующее утро был замечен пробившийся из-под утоптанной земли росток корнеплода, известного как козлобородник. Чему никоим образом ни с какими натяжками было невозможно поверить.

Часть четвертая

Глава 1

Тристрам готовился начать свой анабасис. Его компасной стрелкой тянуло на север, к жене, к перспективе покаяния и примирения, как к перспективе бани после тяжких трудов. Ему хотелось уюта, объятий, тепла ее тела, слез, смешанных с ее слезами, отдохновения. Теперь он не особенно желал отмщения.

В столице был хаос, причем этот хаос казался сначала как бы отражением его вновь обретенной свободы. Хаос шумно буйствовал, как большая хохочущая вакханка, посоветовав ему неподалеку от Пентонвилла огреть безобидного мужчину дубинкой и украсть одежду. Было это в переулке после наступления темноты, на окраине, средь публичных костров, где готовилась пища, среди трещавших человеческим жиром огней. Электричество, вместе с другими коммунальными услугами, вроде бы не работало. Стояла ночь джунглей, под ногами, как поросль, хрустело битое стекло. Тристрам удивлялся поддержанию цивилизованного порядка в той самой тюрьме, которую покинул; сколько это может еще продолжаться? А потом, удивляясь, увидел мужчину, тащившегося к переулку, про себя напевавшего, что-то выпивавшего. Тристрам взмахнул дубинкой, и тот сразу покорно упал, точно только этого и дожидался; одежда — рубашка с круглым вырезом, кардиган, костюм в клетку, — снялась с него без труда. Тристрам быстро превратился в свободного гражданина, но решил оставить при себе дубинку охранника. И, одетый к обеду, пошел искать еду.

Звуки джунглей, черный лес небоскребов, звездное небо в головокружительной высоте, краснота костров. На Клермон-сквер он набрел на евших людей. Человек тридцать, мужчины и женщины одинаково, сидели вокруг жарившегося мяса. Железный гриль из грубо скрученных телеграфных проводов покоился на постаментах из груды кирпичей; внизу пылали угли. Мужчина в белой шапке вилкой ворочал, переворачивал брызжущие бифштексы.

— Места нет, места нет, — пропел при робком приближении Тристрама тощий субъект с профессорским обличьем. — Это клубный обед, не общественный ресторан.

— У меня, — сказал Тристрам, махнув дубинкой, — тоже есть членский билет. — Все рассмеялись над жалкой угрозой. — Я только что из тюрьмы, — жалобно заныл Тристрам. — Меня морили голодом.

Глава 2

Тристрам шел пешком до самого Финчли. Он знал — не было ни малейшего смысла шагать по дороге, пока, скажем, Нанитон не останется далеко позади. Долго-долго шлепал по городским улицам между небоскребами жилых кварталов и фабриками с разбитыми окнами. Весело или грустно шел мимо обеденных клубов, трупов, костей, но сам нападениям не подвергался. Бесконечный город пах жареным мясом и засорившейся канализацией. Пару раз он с ошеломлением видел открытое и бесстыдное совокупление. Я люблю картошку. Я люблю свинину. Я люблю женщин. Нет, не так. Хотя что-то вроде. Полицейских не видел; все как бы растворились или переварились в общей массе. На углу близ Тафнелл-парк перед немногочисленной, но довольно внимательной паствой служили мессу. Тристрам все знал про мессу от блаженного Эмброуза Бейли и поэтому с изумлением увидел, как священник — моложавый седой фатоватый мужчина в грубо размалеванном стихаре (крест, буквы IHS

[36]

) — раздавал нечто вроде круглых кусочков мяса.

— Hoc est enim Corpus. Hic est enim calix sanguinis

[37]

.

Должно быть, некий новый Совет, или что-то еще, при таком дефиците ортодоксальных обрядов одобрил подобную импровизацию.

Был прекрасный весенний день.

Сразу за Финчли Тристрам сел отдохнуть в дверях магазина на безопасной боковой улочке и вытащил из сумы мясо. Он стер ноги. Ел осторожно, медленно; желудку — как явствовало из приступа диспепсии после завтрака — предстояло еще многому научиться; при еде он требовал воды. Королева Маб нашептывала ему о жажде, неизменной спутнице плотоядия, о великой жажде. В жилом помещении позади разгромленного магазина Тристрам нашел работавший водопроводный крап, приник к нему губами, пил целую вечность. Вода имела слабый зловонный привкус, была слегка испорченной, и он подумал: «Вот где кроется источник будущих проблем». Отдохнул еще, сидя в дверях, стиснув дубинку, рассматривая прохожих. Все держались середины улицы, — любопытная характеристика последнего этапа Интерфазы. Он сидел, лениво перебирал мысли и ощущения, которые, по его мнению, должен был думать и чувствовать. Удивился, что испытывает столь малое желание расквасить своему брату морду. Может быть, все это было злонамеренной ложью того самого амбициозного и разобиженного капитана; нужны доказательства, нужны определенные и неопровержимые свидетельства. Мясо бурчало в желудке; он изрыгнул какое-то восклицание вроде «жажды отцовства».

Глава 3

К западу от Хинкли Тристрам впервые увидел вспаханное поле. В целом все у него шло хорошо: ночь в бараках в цивилизованном Эйлсбери; путь при по-прежнему ясной погоде по Бистерской дороге в армейском грузовике, подсадившем его в пяти милях от Эйлсбери и довезшем аж до Блэкторна; ленч в вооруженном, но дружелюбном Бистере, даже бритье и стрижка; пешком в Ордли по железнодорожной линии, а там сюрприз — древний паровичок, бежавший через лес до самого Банбери. У Тристрама было всего несколько септ, таннеров и тошрунов, обнаруженных в карманах оглушенного дубинкой мужчины, но любители, населявшие три вагона поезда, оказались археологами, имевшими смутное представление насчет оплаты проезда. Тристрам провел ночь в затянутом паутиной подвале на Уорвик-роуд и на следующий день задолго до обеда добрался до Уорвика в остановленном грузовике, музыкально громыхавшем мелким оружием. В притихшем при военном положении Уорвике ему посоветовали не соваться в Кенилуорт, так как этим городом явно правили какие-то фанатики типа Пятой монархии

[38]

, приверженцы доктрины строгой экзофагии; а вот в Ковентри, заверяли его, чужаку вполне гарантирована безопасность. Поэтому Тристрам отправился через Лимингтон окольной дорогой, которую облегчил веселый курьер-мотоциклист, посадивший его на заднее сиденье. Ковентри показался почти нормальным городом, если не считать гарнизонного привкуса: общественные мессы, переклички перед заводами, комендантский час с наступлением темноты. На границе города Тристрама жадно расспрашивали о новостях, по ему, разумеется, нечего было сказать. Тем не менее его приняли, разрешили свободно присутствовать на инженерно-сержантской мессе. Когда он уходил на рассвете, сунули в карманы пару консервных банок с мясом, и впервые за много лет ему по-настоящему хотелось петь на ходу по пути в Нанитон при чудесной погоде. Он уже приближался к северной границе Большого Лондона, мечтая вдохнуть сельский воздух. В Бедфорде его подсадил военный автомобиль (красномордый от алка полковник типа Фальстафа с адъютантом) и провез через Нанитон до дороги на Шрусбери. Здесь, наконец, началась настоящая сельская местность: ровные вспаханные поля, не видно почти ни одной постройки, небо больше не загораживают горделивые монолиты. Он прилег за воротами и соснул в ароматах земли. Слава Всемогущему Богу.

А проснувшись, подумал, будто видит сои. Подумал, будто слышит дыхание флейты, поющие с придыханием голоса. Слова песни как бы складывались в утверждение, столь недвусмысленное и окончательное, точно он снова слышал «евхаристическое причащение». Слова были примерно такие: «Наливаются яблочки и орехи полны, задирайте подолы, спускайте штаны», а простая мелодия кружилась и кружилась в бесконечном da capo

Глава 4

— Ну, давайте, — раздраженно крикнул староста. Он смахивал на организатора танца героев легенды о Робин Гуде, жилистый, высокомерный, с красным носом, синими щеками. — Пожалуйста, слушайте все, — жалобно сказал он. — Выбраны следующие партнеры. — И начал читать по списку, который держал в руке. — Мистер Липсет с мисс Кенеми. Мистер Минрат с миссис Грэм. Мистер Ивенс с миссис Ивенс. Мистер Хильярд с мисс Этель Даффус. — И стал читать дальше. Тристрам, моргая на теплом солнце, сидел у постоялого двора в Атерстоне, благосклонно глядя на пары мужчин и женщин. — Мистер Финлей с мисс Рейчел Даффус. Мистер Мэйо с мисс Лаури. — Поименованные, точно на деревенских танцах, вставали в ряд лицом к возлюбленным, хихикая, вспыхивая, с отважным выражением палице, застенчивым, игривым, охотным. — Очень хорошо, — устало сказал староста. — А теперь в поля. — И все пошли рука об руку. Староста, увидев Тристрама, подошел, укоризненно качая головой, сел рядом с ним на скамейку. — В странные времена мы живем, — сказал он. — А вы что, просто мимо проходите?

— По пути в Престон, — сказал Тристрам. — А зачем, если можно спросить, вы все это устраиваете?

— Ох, обычное дело, — сказал староста. — Алчность, эгоизм. Кое-кто собирает все сливы. Вон тот тип Хильярд, к примеру. А бедняжка Белинда Лаури все время остается на холоде. Я все думаю, выйдет ли из этого хоть что-нибудь на самом деле хорошее, — мрачно задумался он. — Все гадаю, есть ли тут на самом деле хоть что-нибудь, кроме простого потворства своим желаниям.

— Это подтверждение, — сказал Тристрам. — Способ продемонстрировать, что разум — единственный инструмент проживания жизни. Возвращение к магии, вот что это такое. Мне это кажется очень здоровым.

— Я предвижу опасность, — сказал староста. — Ревность, драки, чувство собственности, расторжение браков. — Он твердо решил смотреть на дело с темной стороны.

Глава 5

Еще молодой Тристрам, не болезненный с виду, был тепло принят дамами в Шенстоне. Он принес куртуазные извинения, сетуя на необходимость попасть к ночи в Личфилд. Проводили его поцелуями.

Личфилд взорвался пред ним, точно бомба. Там шел какой-то карнавал (хоть и не в знак расставания с мясной пищей

[40]

, вовсе нет), и смятенному взору Тристрама предстало факельное шествие, пляшущие над головами знамена и транспаранты:

«Личфилдская Гильдия Плодородия

»,

«Любовный Коллектив Служащих Юга».

Тристрам смешался с толпой на тротуаре, глядя на парад. Сначала маршировал оркестр с грохочущими и визжащими доэлектронными инструментами, звучавшими как та флейта в полях под Хинкли, только мелодия теперь была уверенной, со всеми медными, мясистыми, кроваво-красными тонами. Толпа радостно голосила. Затем шли два клоуна, брыкаясь и падая, во главе потешного взвода новобранцев в сапогах, длинных кителях, но без штанов. Женщина позади Тристрама завизжала:

— И-и-их, вон наш Артур, Этель.

Кителя и фуражки этой хитро косившей, махавшей, кричавшей, шатавшейся голоногой фаланги были явно украдены у Поппола (где он теперь, где он?), а на высоко воздетой на палке табличке было аккуратно начертано: «ПОЛИЦИЯ СОВОКУПЛЕНИЯ». Маршировавшие колотили друг друга дубинками из набитых чулок, размахивали ими в воздухе в итифаллическом ритме.

— Что значит это слово, Этель? — прокричала женщина позади Тристрама.

Часть пятая

Глава 1

— Буки-буки-бу-бу-бу, — сказал Дерек Фокс сперва одному брыкавшемуся и чмокавшему близнецу, потом другому. — Бу-бу-бук, — проворковал он своему маленькому тезке, потом, со скрупулезной справедливостью, произнес то же самое крошке Тристраму.

Он всегда был скрупулезно справедлив, что могли засвидетельствовать его подчиненные в Министерстве Плодородия; даже Лузли, низведенный в довольно мелкий чиновничий ранг, — хотя теперь он силился доказать, будто Дерек гомосексуалист, — о несправедливости практически не говорил.

— Утю-тю-тю, — мурлыкал Дерек, повторяя все дважды, щекоча близнецов двумя пальцами. Они тем временем бултыхались, как рыбы, в своем безопасном манеже, хватались за поручни, молотя ручками-ножками. Крошка Тристрам произнес, точно гром из Упанишад:

— Да-да-да.

— Ах, — серьезно сказал Дерек, — нам нужно еще, еще и еще.

Глава 2

— Ать, — рявкнул полковой старшина Бэкхаус, устрашающе вывихнув челюсть. — 7388026, сержант Фокс Т. Ать!

Тристрам как-то вприпрыжку промаршировал, отдал честь без изящества. Подполковник Уильямс за столом опечаленно поднял глаза; стоявший позади него смуглый адъютант болезненно усмехнулся.

— Сержант Фокс, а? — спросил полковник Уильямс. Это был симпатичный усталый седеющий мужчина, в данный момент в неуклюжих очках для чтения. Излучаемая им аура долгой службы была, конечно, иллюзорной: все солдаты всех новых армий были новобранцами. Но подполковник Уильямс, как все старшие офицеры, вел происхождение из старых либеральных полицейских сил, почти полностью вытесненных серыми; он был грамотным суперинтендентом Особого Отдела. — Фокс с немым «е» на конце, ясно, — сказал он, — как в «Книге Мучеников».

— Сэр, — сказал Тристрам.

— Ну, — сказал подполковник Уильямс, — встал вопрос о вашей компетенции в качестве сержанта-инструктора.

Глава 3

Ночью были слышны гудки морского транспорта. Людей отослали спать в десять, напичканных какао и тушенкой, стерпевших досмотр ружей и йог, пополнивших недостачу в одежде и снаряжении, получивших множество обойм с боевыми патронами. После того как трое других рядовых были случайно застрелены насмерть, а старшина квартирмейстерской роты получил ранение мягких тканей ягодицы, раздачу отменили как преждевременную: войскам выдадут пули — строго для врага — в базовом лагере в порту назначения.

— Да кто же этот чертов враг? — спросил сержант Лайтбоди в тысячный раз.

Он лежал в койке над Тристрамом на спине, заложив руки за голову, сардонический симпатичный юноша с челюстью Дракулы. Тристрам писал письмо своей жене, сидя, обернув одеялом колени. Он был уверен, она его не получит, как был уверен, что не получила тридцать с лишним написанных писем, но писать ей было все равно что творить молитву, молитву о лучших временах, о нормальности, о приличном обычном домашнем уюте и о любви.

«…Завтра приступаем к действиям. Где — Бог весть. Верь, что мысли мои о тебе, как всегда. Мы скоро вновь будем вместе; возможно, скорее, чем думаем. Любящий тебя

Тристрам».

Глава 4

Искры на утренне-ночной дороге при случайном столкновении за бараком с взводом № 1, кашель, харканье, проклятия в пяти футах над искрами. Капрал Хаскелл прыскал тоненьким светом фонарика на список личного состава в руках его сержанта. Тристрам, в стальном шлеме, в шинели старинного покроя реглан, бросал на ветер имена.

— Кристи.

— Есть.

— Крамп.

— Слинял.

Глава 5

— Когда кормежка, сержант?

— Кормежки сегодня не будет, — терпеливо сказал Тристрам. — Помните, вы паек получили.

Но вам надо кого-нибудь в камбуз послать за какао.

— Я съел, — сказал Хауэлл. — Я паек съел, когда ждали посадки на борт. Назову это чертовским обманом. Я чертовски голодный, чертовски задолбанный, послан ко всем чертям, чтоб меня, черт возьми, подстрелили.

— Мы посланы сражаться с врагом, — сказал Тристрам. — У всех будет шанс получить пулю, не бойтесь. — Большую долю подпольного утра он потратил на чистку своего пистолета, довольно красиво изготовленного оружия, которым, думая отслужить свой срок мирным инструктором, никогда не мечтал воспользоваться. Он воображал изумленное выражение упавшего, насмерть сраженного этим оружием; воображал лицо, вмиг превратившееся в мешанину сливового джема, где стираются изумленные черты и любые другие эмоции; воображал собственное лицо со вставными зубами, контактными линзами и всем прочим, вмиг превратившееся в лицо мужчины, выполняющего мужской акт убийства другого мужчины. Закрыл глаза, чувствуя пальцем курок пистолета, мысленно его легонько нажал; изумленное лицо перед ним было лицом Дерека; единственный резкий щелчок превратил Дерека в пудинг с вареньем, размазанный на стильном пиджаке. Тристрам, открыв глаза, сразу сообразил, как он должен выглядеть перед своими солдатами, — преисполненный ярости, с прищуренными глазами, с ухмылкой киллера, образец для них всех.