Не могу объяснить, почему Национальная галерея менее популярна, чем, скажем, Британский музей. В Британском музее не так уж много экспонатов, интересных обычному посетителю. Что этот посетитель понимает в первобытных кремневых инструментах и отметках на костях? Или в ассирийской скульптуре? В египетских иероглифах? Древнегреческие и римские статуи холодны и мертвы, а картины Национальной галереи светятся красками и полны жизни. И все же по ее залам бродят лишь отдельные зевающие личности, тогда как Британский музей осаждают толпы любителей древностей, готовые часами бродить по залам, обсуждая время создания и предназначение экспонатов, о которых не имеют ни малейшего понятия.

Я думал об этом однажды утром, сидя в одном из залов картинной галереи на Трафальгарской площади, где находится богатейшее собрание полотен английских мастеров. В то же время мой мозг сверлила другая мысль. Я уже обошел залы зарубежной живописи и сейчас находился там, где висели полотна Рейнольдса, Морланда, Гейнсборо, Констебля и Хогарта. Утро выдалось солнечное, однако ближе к полудню на город опустился темно-коричневый туман, и стало почти невозможно рассмотреть картины и различить оттенки красок. Я очень устал и, опустившись на стул, погрузился в раздумья. Во-первых, я размышлял о том, почему Национальная галерея недостаточно популярна; во-вторых, почему у британской школы живописи не было начального периода, как у школы итальянской или голландской? Живопись, рожденная на Апеннинском полуострове или во Фландрии, развивалась медленно и постепенно, как дитя, и мы можем проследить все этапы ее становления. С английской живописью дело обстоит иначе. Она появляется внезапно, во всей своей зрелой красе. Кто творил до Рейнольдса, Гейнсборо и Хогарта? Картины, висящие в наших домах, подписаны именами знаменитых иностранных художников. Мы украшаем стены портретами кисти Гольбейна, Кнеллера, Ван Дейка и Лели, цветочными натюрмортами Моннуайе. Пейзажи, портреты — все это наносное, привозное. Как так получилось? Неужели у нас не было своих художников? Неужели мода погубила нашу зарождавшуюся живопись, как она погубила в зародыше становление нашего музыкального искусства?

Здесь было о чем подумать. Я погрузился в грезы и рассеянно глядел сквозь коричневую дымку на хогартовский портрет Лавинии Фентон в роли Полли Пичем, не задаваясь вопросом, как эта холодная красота могла в течение тридцати лет возбуждать страстную любовь герцога Болтонского. К действительности меня вернуло странное поведение одной дамы. Как и я, дама сидела на стуле, дожидаясь, когда рассеется туман.

Сначала я не обратил на нее внимания. Я и сейчас не могу припомнить, как она выглядела. Помню только, что она была среднего возраста и одета очень скромно, но прилично. Меня отвлекло от размышлений не ее лицо или платье — я обратил внимание на ее странное поведение.