А все-таки непонятно, что есть красота – сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?

Но только в глобальном смысле Майя этого не понимала, в обычном же, относящемся к собственной внешности житейском смысле ей было понятно: если и мерцает в ней что-то, могущее называться красотой, то сосуд, в который заключен этот огонек, закрыт очень плотно.

Но что же, как есть, так есть. Да и не слишком она об этом задумывалась. Так – на мгновение мелькнуло в сознании, как отражение в зеркале, когда выходила из комнаты.

В замкнутом пространстве гостиницы, устроенной в отремонтированной питерской коммуналке, было такое очарование, что даже на улицу выходить не хотелось. Разве что на полукруглый балкон.

С него Майя вчера не могла уйти до позднего вечера – смотрела сверху на Басков переулок и думала о том, что в здешней жизни не было перерыва. Стремительный пушкинский, мрачный достоевский, серебряный, серебряновечный Петербург, раздрай революции, мертвый ужас блокады – ничто из этого не являлось перерывом между чем-то и чем-то, пустым провалом, все было частью какого-то огромного целого. И все в этой квартире – камин с эмалевыми изразцами, массивный обеденный стол с гнутыми ножками, темный дубовый комод в прихожей – тоже было одно, общее с Басковым переулком внизу и с Невским проспектом невдалеке за домами.

– Честно говоря, больше всего мне понравились старушки.

– Какие старушки? – не поняла Майя.

Балет Баланчина состоял из трех частей, об этом она и спросила Арсения – что ему больше понравилось, «Изумруды», «Рубины» или «Бриллианты». И удивилась его ответу.

– Мне понравилось, что в Мариинке полно старушек, – объяснил он. – В Большом их давно уже помину нет, тем более на балете. А здесь, я поинтересовался, годовой абонемент не безумно дорогой, и все балеты в него входят, и старушки их смотрят. Все-таки Питер сохранил человеческие черты, невозможно не заметить. А вообще «Рубины» красивее всего были, по-моему. Но я в этом не очень разбираюсь.

Старушек Майя и сама заметила – аккуратных, интеллигентных, хрестоматийных петербургских. Да и вся публика сильно отличалась от московской, это правда. Пафоса было значительно меньше, и больше было студентов.

В гостинице этой Майя всегда жила в последней комнате, за поворотом коридора. Они прошли несколько метров вместе, потом Арсений остановился у своей двери и сказал:

– Спокойной ночи.

Майя тоже пожелала ему спокойной ночи и повернула за угол. Ощущение недоговоренности не оставляло ее, хотя разговор, который они вели весь вечер, не был значительным и его можно было прервать на любой фразе.

Она вставила ключ в замочную скважину, повернула. Вернее, хотела повернуть, но это ей не удалось: в замке что-то хрустнуло, и половина ключа, обломанная палочка с колечком, осталась у Майи в руке.

Этого только не хватало! Она растерянно смотрела на обломок у себя на ладони, на второй обломок, торчащий из замочной скважины, притом торчащий заподлицо, так, что невозможно было даже ухватиться за него, чтобы попытаться вытащить, и понимала, что половину ночи, а то и больше, ей придется провести в коридоре. Сестры Цезаревны, конечно, милые и расторопные дамы, но сколько времени потребуется, чтобы найти среди ночи слесаря, и сколько времени он потратит на то, чтобы извлечь из замка обломок, который застрял таким неудачным образом? Что ключ сломался именно неудачно, даже Майе с ее бытовой бестолковостью было понятно.

Поездку в Петербург можно было считать удачной. То есть для работы удачной, обо всем остальном Майя постаралась забыть, потому что это остальное, отдалившись всего лишь на день, стало для нее источником беспокойства и недовольства собою.

А с работой все складывалось хорошо. Майе надо было решить, чем она будет заниматься в ближайшие полгода, для того она и приехала в Петербург и встретилась в «Зингере», любимом ее кафе в Доме книги на Невском, с директором маленького нового издательства, которое здесь же, в зингеровском здании и расположилось. Можно было, конечно, и по скайпу с этим издателем поговорить, но ей важно было понять, насколько серьезно его предложение – оформлять три книжные серии, одна из которых поэтическая. А понимать такие вещи она умела – ну, приблизительно умела – только в живом разговоре.

– А платить вы за все это собираетесь? – поинтересовалась Майя. – Ваша бескорыстная готовность создавать прекрасное меня, правду говоря, пугает.

– Собираемся, – успокоил издатель. – Что с нами дальше будет, непонятно, но это, знаете, не только про нас непонятно. А эти три серии у нас имиджевые, деньги на них отложены, я вам и аванс заплачу.

Кафе «Зингер», в котором они сидели, само было частью прекрасного, и в слова издателя хотелось поэтому верить. Глупая причина кому-либо доверять, может быть, но так подсказывала Майе интуиция, и она решила, что возьмет этот заказ.

Билеты в Кельн были взяты на следующую неделю. До отъезда Майя сдала в издательство обложки нескольких мистических детективов. Обложки получились слишком, на ее вкус, реалистичными, но редактор, который вел серию, попросил, чтобы они выглядели реальней реальности, несмотря на демонов и ангелов в качестве главных героев. Объяснил он это тем, что читатель сильно переменился за последние несколько лет и без реализма книжки не покупает вообще.

– Демоны должны быть похожи на соседей по дачному участку, – сказал он.

Реалистичности ради пришлось придумывать и прорисовывать множество мелких деталей, поэтому Майя сидела дома почти безвылазно, один раз только по кладбищу Донского монастыря прогулялась, да и то чуть не силой себя из дому выдворила, надо же воздухом дышать.

Ей нравилось жить так близко от такого хорошего места, и она благодарна была Мартину за то, что он купил ей квартиру здесь, а не в каком-нибудь спальном районе. Но, гуляя по тихим дорожкам некрополя, она каждый раз хотя бы мельком думала, что все-таки слишком зависит от своих впечатлений, настроений, от каких-то едва уловимых нюансов жизни, и вряд ли это хорошо, вряд ли правильно.

Она закончила работу поздним вечером и решила сразу же выложить обложки на Фейсбук. Вообще-то ее не привлекало бессмысленное плавание в бурливом человеческом сообществе социальных сетей, однако для того, чтобы показывать свои работы, Фейсбук был очень удобен, и немало новых заказов появлялось именно через него. Но заходила она на свою страницу редко, вот, почти две недели вообще там не была.

– Эта порода называется корги, – ответил Арсений.

– Я про корги читала! – воскликнула она. – Это очень редкая порода. А где ты ее взял?

– Отец подарил. А ему знакомый из-за границы привез.

– Такие собачки у английской королевы есть, – сообщила она. – А кто их дома держит, тот называется коржист. Ты – коржист!

И засмеялась.

Правильно ли мама оценивает нехватку у него целеустремленности, Арсений не понимал, но что она не ошиблась насчет Марининой энергии, понял очень скоро.

Марина вошла во все уголки его жизни всего за месяц, не более.

Она легко разобралась, какие учебники ему необходимы, и однажды купила самый дефицитный из них в «Академкниге», в которую Арсений безуспешно заходил много раз, а она заглянула всего однажды и лишь потому, что проходила мимо.

Она готовила из примитивных рыбных консервов такой суп, вкуснее которого невозможно было себе представить, и требовалось ей на это пятнадцать минут, да и то – суп готовился словно бы сам собою, а Марина тем временем расспрашивала Арсения, как прошел его день, и ее стрельчатые глаза горели неизменным любопытством.

Она не очень любила театр, вернее, совсем не любила, как и книги, но могла достать сборник стихов Цветаевой или билеты на Таганку, а после спектакля они с Арсением шли в закрытый для посторонних ресторан Дома актера на Тверской, их проводил туда тот же человек, который помогал с билетами, и Марина чувствовала себя в этом богемном месте так же естественно, как и в любом другом месте на белом свете.

Инга позвонила в пять утра. Разница во времени между Москвой и Индией была невелика, но все-таки она была, и не стоило бы о ней забывать. Арсений напоминал Инге об этом не раз, но она все равно забывала, и он напоминать перестал. Да и не очень его беспокоили ее ранние звонки, они с дочерью оба были жаворонками.

– Как дела? – спросила Инга.

– Как всегда, – ответил он.

– А у мамы?

– Тоже.

За двадцать пять лет, прожитых в Москве, Майя не привыкла считать московские зимы суровыми.

«Но розы севера полезны русской розе…» – это, может, и не про нее в том смысле, что не совсем она русская. Но сибирская совершенно. Мороз, ветер, метель и пыль снегов – во всем этом она всегда чувствовала себя своей не меньше, чем в праздничных сумерках московских бульваров.

Праздничными Майя назвала их сейчас машинально, но как только назвала, то сразу и поняла почему: из-за иллюминации, украсившей их задолго до Нового года.

На Тверском бульваре, по которому она шла из издательства, с деревьев свисали длинные стеклянные сосульки, и по ним стекали одна за другой переливчатые электрические капли.

И фонари в Новопушкинском сквере тоже были похожи на светящиеся капли, только большие и неподвижные.

Тот вечер, когда Серафима пила кагор с Леонидом Семеновичем, был печальный и горестный. Но жизнь после него стала такой счастливой, какой была ее жизнь только в детстве.

То есть это, конечно, неправильное было сравнение – ничего детского в ее нынешней жизни не было. Наоборот, отношения с Леонидом Семеновичем сделались такими доверительными, какими не могли бы они быть, если бы он не воспринимал их серьезно. Опыт его жизни – трагический, значимый, глубокий – не позволил бы ему терпеть Серафиму рядом с собою, если бы ему приходилось ее терпеть; так она думала.

А он вот именно удерживал ее рядом с собою, этого невозможно было не видеть. Они проводили вместе все время, которое Немировский бывал не на работе. Не так уж много его было, такого времени, но Серафиме оно представлялось бескрайним.

В это время они почти не оставались дома. Не сговаривались – так получилось само собою. Москва, весенняя, прекрасная, раскрывала им объятия, Серафима чувствовала их так, словно это были объятия человеческие и любовные. И не удивлялась. Она родилась в Москве, она никогда ее не покидала, она была здесь совершенно своей, и как же еще должна была отнестись к ней Москва в счастливейшие дни ее жизни? Конечно, с любовью.

Она думала, что Москва может казаться Немировскому слишком незамысловатой после утонченного Ленинграда. Но вскоре выяснилось, что он чувствует московскую живость, размашистую ее непосредственность ничуть не хуже, чем Серафима. И если к непосредственности Москвы он относился иронически, то к Москве в целом – с приимчивостью, удивительной для такого сурового человека, каким он всегда Серафиме казался, да и был действительно. Или стал после войны.