Станция Дно зияла не августовской, а какой-то осенней тьмой.

Даже не верилось, что вечером, когда Глаша садилась в поезд, перрон во Пскове был пронизан солнцем, и рельсы сверкали весело, и золотые шары у ближних к городу дачных платформ так полны были покоем, что клонились цветочными своими головами к обветшалым дощатым заборам.

Но, конечно, дело лишь в том, что вечером, уже в темноте, пошел дождь. Да, только в этом. Из-за этого так уныло, так безнадежно выглядят теперь станционные постройки, рельсы, фонари. И даже цветы в палисаднике у вокзала – все те же золотые шары – вздрагивают под дождем не покойно уже, а понуро и беззащитно.

Глаша смотрела в окно вагона и очень понимала императора Николая Александровича. Не то что от престола отречешься на этой станции Дно – от жизни потянет отречься, пожалуй!

Она любила дорогу из Пскова в Москву и даже не дорогу саму – что уж тут любить, рельсы, что ли? – а скорую перемену жизни, с которой эта дорога всегда была связана.

Провожая Глашу на учебу, мама была растеряна страшно. Глаша никогда в жизни ее такой не видела. Она бестолково складывала вещи во все сумки сразу, и многие из этих вещей были совершенно ненужными. Глаша пыталась возражать, но мама приходила от ее возражений в такое отчаяние, будто дочка не громоздкую электрическую кофеварку отказывается с собой взять, а зубную щетку.

– Ведь это твоя любимая кофеварка! – В мамином голосе звенели слезы. – Помнишь, папа тебе ее из командировки привез? И ты каждый день… каждое утро… Я в кухне вожусь и слышу, как ты у себя в комнатке кофе варишь, запах такой… Утро, ты дома, читаешь, занимаешься…

Тут мама начинала плакать, и Глаша, конечно, сразу бросалась ее утешать, уверяя, что кофеварку возьмет с собой непременно и будет вспоминать маму с папой и дом каждый раз, когда станет варить утром кофе, да она и так никого забывать не собирается, ну что ты, ма, ведь я не за тридевять земель еду, ведь я в Москву, ты вспомни, как мы все мечтали…

– Да. Да. – Глаша видела, что мама изо всех сил старается взять себя в руки. – Конечно, я счастлива. А все-таки ты меня только тогда поймешь, когда свою дочку из дому провожать станешь.

И мама снова принималась набивать сумки – теперь уже продуктами, потому что, Глашенька, ведь у нас тут хотя бы заказы дают на работе, а в Москве кто тебе даст заказ, а магазины пустые стоят, я же помню, как ужаснулась, когда мы с тобой на экзамены ездили…

Пока переходили из вагона в вагон по шаткому мостику над стучащими колесами, Глаша надеялась, что ресторан будет закрыт. Но он не только открыт оказался – в нем и людей сидело немало, несмотря на то что было два часа ночи.

В дальнем углу гуляла большая компания. Глаша посмотрела на нее с опаской: очень уж шумно гудели пьяные мужчины, и очень уж громко хохотали не менее пьяные женщины.

– Не бойтесь, Глашенька, – сказал Лазарь; наверное, он заметил ее опасливый взгляд. – Сюда они не подойдут.

Он сказал это так спокойно, что ему нельзя было не поверить; Глаша и поверила. Только вот при ярком свете она почувствовала себя страшно неловко от того, что на ней халат и тапки. Ей показалось, что все смотрят на нее с насмешливым недоумением.

Она даже не стала разглядывать вагон-ресторан – поскорее уселась за стол и передвинулась к окошку. Так хоть тапки не будут заметны, а халат, может, сойдет за платье.

«Мне плохо в Москве. Не тоскливо, а именно что плохо. Все давит, душит… Дышать тяжело».

Глаша сидела на лавочке в университетском парке и чуть не плакала. Она не ожилала, что долгожданная Москва обернется для нее таким разочарованием. Ведь все у нее хорошо – так хорошо, что лучше и быть не может! – а она просыпается утром с одной мыслью: какой длинный впереди день, как давит он всей своей громадой, какой жалкой букашкой она чувствует себя от того, что нависает над нею этот бесконечный день, этот огромный город…

Почему это вдруг стало так, Глаша не понимала. Папа уехал во Псков неделю назад, сразу же, как только все устроилось с ее общежитием, и провожала она его вроде бы в приподнятом настроении, да и каким же еще могло быть у нее настроение, если все, о чем она мечтала, наконец сбылось? Да она прямо в тот вечер, когда проводила папу, возвращалась к себе – уже к себе! – на Ленинские горы и думала, куда пойти завтра, в Третьяковку или, может, в Музей изобразительных искусств, и даже жмурилась от счастья: вся Москва открыта теперь перед нею, всю ее она обойдет неторопливо, подробно, узнавая как старых знакомых дома и памятники, о которых столько читала!..

И когда же это вдруг началось – вот это, что происходит с ней сейчас?

– Глафира, вот твое мороженое.

– Девочка, ну куда ты лезешь? Посторонись! И вообще, иди-ка ты домой. К маме с папой. Давай, малышка, давай!

Глаша не обратила на эти слова, а главное, на обидный снисходительный тон, которым они были произнесены, ни малейшего внимания. Если уж ей повезло пробраться почти к самому Белому дому, то станет она слушать вредного типа, который считает ее кем-то вроде собачонки, удравшей на улицу по недосмотру хозяев!

Впрочем, вредный тип – парень ненамного старше Глаши – забыл о ее существовании даже быстрее, чем она исчезла с его глаз, затерявшись в толпе. Он тащил большую коробку, доверху набитую булками, и ему, понятно, было совсем не до девчонки – лишь бы под ногами не путалась.

«Не такой уж он все-таки вредный, – подумала Глаша. – Принес же людям поесть».

Самой ей тоже хотелось есть нестерпимо. Отправляясь к Белому дому, она как-то не подумала о том, что может проголодаться; совсем другие у нее были мысли.

Красные дюны слились с вечерними облаками. Это произошло к вечеру, на закате, и выглядело так, что дух захватывало.

– Еще разок, Глафира, ладно? – сказал Виталий. – Последний спуск!

– Ну конечно, – улыбнулась она. – Не спеши. Я все равно на облака смотрю.

Все три года, что они жили вместе, Виталий называл ее полным именем. В первое время он думал, что это может быть ей неприятно, и объяснял, что имя Глаша, по его мнению, совсем ей не подходит: звучит как-то растерянно, расхлябанно, а она, напротив, женщина утонченная и внутренне очень организованная. Но она без труда уверила его, что ей все равно – как хочет, так пусть и называет.

Виталий стал подниматься обратно на дюну, по колено утопая в песке. Сэндборд он нес на плече.

В Москву вернулись за неделю до окончания отпуска.

Собственно, настоящий отпуск был только у Глаши в Музее изобразительных искусств, где она теперь работала научным сотрудником. Виталий должен был ехать с лекциями в Барселону, но это предстояло ему через месяц, и он собирался провести этот месяц дома, в кабинетной работе.

Глаша понимала, что он гордится своей востребованностью, в особенности европейской, и тем, что сам определяет свой рабочий график, и тем, что его доходы не зависят от воли или каприза непосредственного начальника, который хотя и был у него в академическом институте, но начальником все же являлся лишь формально, именно в силу известности Виталия Аркадьевича Вышеславцева в мировых научных кругах.

В его гордости было что-то мальчишеское, но Глаша относилась к этому с уважением. В Виталии вообще не было ничего, что уважения не заслуживало бы. Она иногда даже терялась, когда сознавала это. Впрочем, терялась она раньше, в самом начале их совместной жизни, а теперь это прошло – она привыкла.

– Как ты отнесешься к тому, чтобы помыть фарфор? – спросил Виталий по дороге из аэропорта.

– Скрещенные синие мечи все же можно разглядеть. Вот они, видишь? – Виталий осторожно перевернул чайник и показал знаменитую марку на шершавом донце. Она выглядела бледнее, чем обычно, но действительно была видна. – А что основание бисквитное, неглазурованное, так это и есть примета настоящего мейсенского фарфора восемнадцатого века, – объяснил он. – Английский фарфор проще, мягче, он пропускает влагу, поэтому его глазуровали обязательно. А мейсенский порой оставляли без глазури. – Он поставил фарфоровый чайник на полку и добавил, любуясь: – В позолоту добавляли мед, оттого и этот удивительный оттенок. А вот здесь, видишь? У цветов и у жужелицы по краю сделаны тени, и оттого они кажутся объемными. Завораживает все это!

Нельзя сказать, чтобы Глашу завораживало созерцание фарфора, но рассказывал Виталий так, что заслушаешься. Она даже подумала, что надо будет попросить маму, чтобы та, когда поедет в Москву, захватила ее университетские конспекты. В них, Глаша помнила, было что-то интересное и про фарфор, и она хотела уточнить, что именно, чтобы рассказать Виталию.

– А теперь – принцесса.

Он бережно достал из стеклянной горки статуэтку. Это была фигурка дамы с мопсами, ослепительно-белая, покрытая блестящей глазурью. Для этой фарфоровой скульптуры позировала немецкая принцесса Шарлотта. Виталий однажды рассказал Глаше, что мопсы, один из которых изображен у принцессы на руках, а второй у ног, являются символом некоего секретного дружеского общества.

С тайной, в общем, была эта фигурка. Виталий принялся мыть ее в пышной мыльной пене.

Мама каждый раз приезжала в Москву таким образом, чтобы повидаться с Виталием, но не слишком ему при этом надоедать. Глаша понимала: это потому, что мама стесняется зятя в такой же степени, в какой боготворит его.

Она приезжала в Москву примерно раз в полгода и в каждый свой приезд утверждалась в том, что ее Глашеньке… нет, не повезло – это совсем неправильное слово! – что наконец дочкина жизнь сложилась так, как и должна была сложиться много лет назад, когда она еще только университет закончила.

Мама не говорила об этом вслух, но догадаться, что думает она именно так, не составляло труда.

Да Глаша и сама так думала. Впервые она сознавала, что жизнь ее не требует оговорок.

Мама привезла варенье из морошки, которое Виталий просто обожал. Для него она, собственно, это варенье и сварила: Глаше оно не нравилось из-за твердых морошковых косточек, которые застревали в зубах.

Все произошло неожиданно, в один день. Хотя – как еще такое происходит? Не один день, а одно мгновенье отделяет счастье от горя.

В выходные Глаша навестила родителей и в воскресенье вечером вернулась к себе в Петровское. А уже в среду мама позвонила ей и рыдая сообщила, что у папы нашли опухоль и метастазы и все безнадежно.

– И ведь как чувствовала я, как чувствовала!.. – плакала мама. – И давно ему говорила: Сережа, питаемся мы аккуратно, не с чего тебе гастрит заиметь, да еще такой, чтобы боли, ляг в больницу, обследуйся. А он: сейчас и у молодых здоровья нет, а мне сам Бог велел. Вот и Бог…

Если бы мама не сказала про безнадежные метастазы, то Глаша, конечно, сразу бросилась бы к Лазарю, потому что… Да без потому что это не могло бы быть иначе. Но от маминых слов она растерялась настолько, что утратила способность рассуждать здраво. Во всяком случае, настолько здраво, чтобы ему позвонить; он три дня назад улетел в Штаты.

Она просто побежала на первый же автобус и, приехав во Псков, услышала все то же уже не по телефону. Медицинское заключение в самом деле не оставляло надежды.