– Все это, Герочка, происходит только от твоей провинциальной наивности. – Заметив недоумение в глазах Георгия, Марфа добавила: – Очень наивно предполагать, будто между тем, что человек говорит, и тем, как он живет, есть прямая связь.

Георгий не знал, что ответить. Марфа была первая женщина в его жизни, с которой он терялся. Правда, ее и нельзя было назвать женщиной в его жизни. Хотя бы потому, что ничего ближе, чем вот этот разговор в вечернем вагоне метро, у них не было и, судя по всему, не предполагалось. Марфа была настоящая московская девушка, это Георгий успел понять за тот месяц, который учился во ВГИКе. Говорит, что думает, не боясь обидеть собеседника и ни секунды не предполагая, что он вообще способен обидеться. Не сомневается в своем праве говорить именно так, потому что знает, что ее право подкреплено природными способностями, правильным воспитанием и хорошим образованием. И внешностью, которую увидишь – не забудешь.

Из-за этой ее внешности Георгий каждый раз нарушал самому себе данное слово: не разговаривать с Марфой о том, что его действительно волнует. Или хотя бы разговаривать об этом небрежным тоном. Но стоило ему увидеть ее поблескивающие черные глаза, каштановую легкую прядь… Эта вьющаяся прядь, совсем тоненькая, всегда чуть-чуть отделялась от густых волос, заплетенных в косу, и лежала у Марфы на щеке воздушной волной, и едва заметно трепетала, когда Марфа улыбалась, говорила, просто дышала… Черт знает что! Ничего Георгий не чувствовал к насмешливой Марфе, а от этой дурацкой пряди глаз не мог отвести, прямо завораживала она его.

– Хоть убей, не понимаю, в чем наивность. – Кажется, ему все-таки удалось переменить тон, словно кто-то на бегу его остановил, схватив за плечо. – Он же мастер, да? И он много хороших вещей говорил на первом занятии. Что отношение оператора к теме должно чувствоваться на уровне всей пластики фильма и про субъективную камеру… А сам он – равнодушный, как рыба, и не то что к теме, даже к нам никак не относится, по-моему.

– А кто ты такой, чтобы он к тебе как-то относился? – Марфа улыбнулась, и прядь снова дрогнула у нее на щеке. – Ты ему посторонний человек, он в тебе ни капли не заинтересован. Да и никто в тебе ни капли не заинтересован, и нечему тут удивляться.

Через три месяца учебы во ВГИКе – вожделенном, несбыточном, в который он не должен был поступить ни по каким показателям, но поступил все-таки, – Георгий не знал, рад он или разочарован.

Ему многое здесь нравилось. Например, смотреть фильмы, особенно западные или русские дореволюционные, с Мозжухиным и Верой Холодной, которых он раньше видел только в книжках о кино. Нравились лекции по зарубежной литературе. Нравилось снимать фотоэтюды, особенно по свету. Но все остальное… Собственно, Георгий и не знал, было ли вообще что-нибудь «остальное». Может, оно и складывалось из каких-то мелких, незаметных, повседневных вгиковских событий, но Георгий не чувствовал его, не замечал – и терялся.

Все дело было в Романе Иннокентьевиче Муштакове, набравшем первый курс операторского факультета. Именно в нем заключалось главное разочарование от ВГИКа, от Москвы и от будущего.

«Может, надо было просто не очаровываться? – думал Георгий, в очередной раз узнавая, что занятий с мастером на этой неделе опять не будет, а когда будут – неизвестно. – Ну, обнадежил человек пацана из глубинки, сделал подарок, принял в институт. Мало тебе, что ли? Учись да радуйся».

И тут же понимал, что ему вот именно мало. Страстность ему мешала и способность полностью отдаваться тому, что хотя бы ненадолго занимало воображение. Это сразу чувствовали в нем женщины, и, наверное, это вызывало у них интерес. Но вообще-то, как Георгий быстро понял в Москве, в отношениях не с особо чувствительными женщинами, а со всеми остальными – нормальными, равнодушными к нему людьми, – страстность действительно только мешала, и больше ничего.

Если бы он мог себе представить, сколько таких вот провинциальных покорителей приезжало в этот город!

То есть Георгий знал, конечно, что не он первый приехал в Москву и что каждый из приезжающих был уверен в своих силах, впервые ступая в разные годы на эту землю, брусчатку или асфальт. Но того, как много их было, этих самозабвенно-счастливых покорителей, – этого он не то что не знал, а вот именно не представлял…

И представил только теперь, оказавшись в ошалевшем от июльской жары городе. Георгию вдруг показалось, что половина из тех людей, которые толпой летели мимо него и словно бы даже сквозь него по улицам, – что по меньшей мере половина из них тоже приехали сюда недавно и хотят того же, чего хочет он: стать здесь не просто своими – стать здесь лучшими. Теми, без кого этот город не выживет, не захочет жить.

И это открытие вызвало у него такую растерянность, какой он совсем от себя не ожидал. Легко было лететь в будущее, сидя в тесной голубятне, раскачивающейся от морского ветра над деревьями старого сада! И очень трудно было разглядеть какое-то будущее в глазах председательницы приемной комиссии, которая смотрела на Георгия, словно размышляя, к чему его, такого никчемного, можно все-таки приспособить.

– Какого, говорите, года рождения? – с усмешкой переспросила она. – Ах, уже два-адцать исполнилось? Что и говорить, самое время на операторский! Молодой человек, вы что-нибудь, кроме фотоаппарата «Смена», в руках держали?

Георгий родился пятнадцатого сентября – он был Весы по Зодиаку, легкий знак Воздуха. Это Марфа ему сообщила, когда он пригласил ее на день рождения.

– О, да ты воздушный знак! – усмехнулась она. – Что ж, для творческой личности очень даже неплохо. Спасибо, я приду. В общагу?

– Куда же еще? – пожал плечами Георгий. – Все ведь там празднуют.

Конечно, дело было только в полном отсутствии денег на какое-нибудь другое празднование, кроме незатейливой пьянки в общежитии. Даже на то, чтобы поставить всем желающим по бокалу коктейля в самом простеньком баре, – даже на это денег у него уже не осталось. Да что там – коктейль! Даже по кружке пива в баре на всех не хватило бы.

Впрочем, комната выглядела теперь неплохо – во всяком случае, чисто. Георгий даже не узнал ее, когда в конце августа приехал в Москву, уже на учебу.

К зимней сессии Георгий окончательно убедился в том, что учиться во ВГИКе в общем-то нетрудно. Надо было, правда, исправно посещать все лекции и семинары, за этим деканат следил с необычной для творческого вуза строгостью. Но это Георгия как раз не угнетало. Ему некуда было особенно ходить, кроме института, он не привык спать до полудня, как большинство его однокурсников, да и лекции были интересные.

Его угнетало другое, и чем дальше, тем все больше… Георгий видел, что тому, для чего он сюда пришел – операторскому делу, – его никто учить не собирается. Муштаков осенил группу своим присутствием всего дважды, в сентябре. Да и то, если на первом занятии он выглядел оживленным и говорил какие-то интересные вещи – например, о праве оператора на субъективность, – то на втором уже смотрел на своих студентов пустыми, равнодушными глазами, с неохотой слушал то, что они пытались ему рассказывать, и, судя по всему, мечтал только об одном: поскорее отделаться от этих назойливых людей, которые неизвестно чего от него хотят.

Во вгиковской мастерской Муштакова было десять студентов, среди которых Георгий смотрелся просто мальчишкой. Их возраст подходил к тридцати, почти все они поступили с третьего, а то и с четвертого раза, успели поработать на телевидении, что-то поснимать и с небрежной уверенностью рассуждали о такой неведомой вещи, как компьютерный видеоарт.

Георгий не то что о видеоарте, но даже о компьютере имел самое приблизительное представление. В Таганроге он никогда его не видел и считал гибридом печатной машинки с калькулятором. Он слышал, что в Москве компьютеры уже появились, хотя и стоят дико дорого – чуть ли не так же, как квартира. Ну и что, что слышал? Все равно, попав в Москву, он не представлял, где на этих компьютерах работают и как.

Ему становилось все яснее, что он поступил на операторский случайно, что выглядит во всех отношениях белой вороной и не обладает ни одним из тех качеств, которые помогли бы ему утвердиться в этом странном творческом мире. Этот мир не удивить было ни молодым запалом, ни страстным желанием работать. А главное, он совершенно не нуждался в новичках, потому что и так был под завязку заполнен незаурядными, уже состоявшимися людьми…

– В общем, если б не жена, я бы еще очень хорошо подумал сюда перебираться. Понтов много в вашей Москве! А дешевые понты дорого стоят. – Матвей налил себе еще «Зубровки», но не выпил, а только покрутил зачем-то рюмку в руке. – Ну, как говорится, чего хочет женщина – хочет бог.

– Да ладно! – хмыкнул Федька. – То есть в Москву тебе, конечно, перебираться надо, это без вопросов. Но насчет женщины и бога – сильно преувеличено. Послушать, так бог хочет брюлики и замуж! А насчет понтов… Это тебе, Матюха, сгоряча показалось. Москва, конечно, городок неласковый, не для души, но вот понтов в ней немного, а дешевых так и вовсе почти нету. И не делай такой вид, как будто ты в корень зришь, – добавил он, встретив насмешливый Матвеев взгляд. – Дешевки всякой, которая пальцы веером, это да, хватает. Так ведь ее и везде хватает, у вас в Иркутске нету, что ли? А я про Москву по сути говорю, да, Жорик?

Федька взглянул на Георгия, словно ожидая поддержки, хотя всегда говорил то, в чем и без поддержки был уверен.

Они сидели в этом необычном ресторане на Преображенке уже второй час, и выпито было немало, и разговор пошел более страстный, чем требовалось для того, чтобы просто выяснить пожелания клиента. Вот этого клиента, Матвея Казакова, сибирского лесопромышленника, как он не без щегольства представился Георгию при знакомстве.

Это Федька придумал, повести его в охотничий клуб.

Георгий проснулся раньше, чем догадался об этом.

Он любил эти несколько секунд утреннего пробуждения: когда вдруг словно попадаешь в слепое пятно чувств и мыслей, обычно недоступное, и не понимаешь, где ты и кто ты, и поэтому чувствуешь жизнь как-то иначе, чем всегда. А когда он просыпался наутро после пьянки, эти минуты удивительной новизны растягивались, и за это он любил такие вот пробуждения.

«Так-то и спиваются, – медленно проплыло у него в голове. – И я так сопьюсь. И плевать».

Медленное головокружение сменилось головной болью – такой резкой, что от неожиданности Георгий сел на кровати. И сразу же горло сжало спазмами, сердце забилось стремительно, то и дело проваливаясь в пустоту, все тело налилось тяжестью и задрожали руки.

– Что, Рыжий, головка бо-бо? – весело спросил Федька. Он вошел в комнату, вытирая мокрые волосы большим махровым полотенцем. – Ну, друже, за все надо платить, особенно за удовольствия. Хотел забыться – будь добр. Ладно, сейчас мы тебя реанимируем. Гриба попьешь?

Этой зимой Георгию стало казаться, что в Москве работают одни только женщины.

Их были тысячи, этих женщин – толстых или худых, одетых элегантно или небрежно, но неизменно хватких, уверенных в себе и знающих, что он не обойдет их никак, и глядящих на него поэтому с откровенной насмешкой. Они сидели в домоуправлениях, в жилуправлениях, в комиссиях, в опекунских советах, от них зависело, удастся ли приватизировать комнату, оформить документы, получить разрешение, поставить печать – от них зависело все, что составляло теперь содержание его жизни. И, проводя в общении с ними день за днем, Георгий то чувствовал, что научился правильно обходиться со всеми этими должностными женщинами, то впадал в отчаяние, решив, что никогда не сумеет понять, откуда берется эта железная хватка, это откровенное хамство или елейная хитрость, это умение получать деньги за то, что положено делать за зарплату…

Но все-таки расселение коммуналки на Большой Ордынке шло довольно споро. Правда, так оно пошло далеко не сразу. Четыре месяца назад, когда Федька полностью доверил это дело ему, оставив за собой только общение с безотказным лесопромышленником Матвеем, Георгий слегка растерялся. Он не представлял, как сумеет разобраться в бесчисленных запутанных бумагах, в ничейных комнатах и подсобках, не говоря уже о людях с их проблемами, дрязгами и скрытыми причудами.

Он забыть не мог первую жиличку, которой стал подбирать квартиру. Она была высокая, хрупкая, в ее огромных глазах всегда сквозило недоумение. Ее звали Рогнеда, и она сразу же показалась Георгию не от мира сего – не только из-за имени, но и из-за этого задумчиво-отрешенного взгляда.

– Как же вы не понимаете, – напевно произносила она, отказываясь уже от пятого подобранного им варианта, – энергетическое поле этой квартиры опять не совпадает с моим. А это для меня главное, такое совпадение. Я многое готова терпеть, даже своих нынешних кошмарных соседей, но переселяться туда, где ощущаю энергетический дискомфорт… Извините, это нонсенс.

Расселение ордынской коммуналки завершилось в апреле. Георгий уже дождаться не мог, когда с этим будет покончено. Особенно последние дни тянулись просто бесконечно, и последние хлопоты были невыносимы: когда неожиданно умер одинокий старик, живший в одной из комнат, а квартира для него была уже куплена, и непонятно было, что с ней теперь делать, и пришлось задним числом за взятку прописывать покойника в новой квартире, чтобы не ждать полгода наследников на его прежнюю комнату и не сорвать бы весь этот многоступенчатый и многосложный обмен…

Наутро после празднования, которое счастливый Матвей Казаков закатил в казино, с выдачей бесплатных фишек «на счастье» и морем водки, Георгий еле продрал глаза и долго соображал, где находится. Что это за узкая, как пенал, комната, что за окна без занавесок, заклеенные белыми полосками от газет, что за женщина необыкновенной красоты склоняется над ним, щекочет его нос своими распущенными темными волосами и смеется?..

Наверное, недоумение было написано у него на лице, потому что женщина сказала:

– Дома ты, дома! Тебя вчера друган никакого привез.

– А… где он? – просипел Георгий, постепенно начиная соображать, что женщина необыкновенной красоты – это просто Нинка.

Мальту пришлось отложить – сначала на месяц, а потом и вовсе на неопределенный срок.

Уже через неделю после того, как отпраздновали Ордынку, Федька влетел в чертановскую квартиру, чмокнул открывшую ему дверь Нину и объявил:

– Пруха покатила, Рыжий!

– Заказ, что ли, новый? – поинтересовался Георгий.

– А чего так безрадостно? – удивился Казенав. – Или ты заказы гроздьями с деревьев снимаешь?