«Это чувство мне знакомо, как… Как что?» Рита уже минут пять разглядывала пятна света на потолке, но ничего знакомого, кроме стихов, прочитанных в юности, с ними так и не связывалось. Да и стихи эти, мелькнувшие сейчас у нее в голове, к пятнам не имели вообще-то никакого отношения.

И вдруг она вспомнила! Мама привезла ее в Москву поступать в Полиграфический институт, потому что Рита спала и видела себя художницей. Они поселились у папиной дальней родственницы, которая жила в Гнездниковском переулке, в длинном доме, еще до революции построенном Нирнзее. Когда Рита вошла в этот дом, ей показалось, что она бывала здесь много раз, хотя раньше она о Нирнзее даже не слышала. За весь июнь в тот год не выдалось ни одного пасмурного дня, потолки в доме были высокие, окна тоже, в них каждое утро заглядывало солнце.

И вот то ощущение – чужого места, в котором тебе почему-то так легко и хорошо, что оно выглядит знакомым, – связалось в Ритином сознании с такой обыкновенной в общем-то вещью, как пятна утреннего света на высоком потолке.

Поняв это сейчас, Рита одновременно поняла, что все-таки обманывает себя. Тогда, в Доме Нирнзее, ей было семнадцать лет и она была безумно влюблена. Именно безумно – пятна света складывались в портрет, и это был портрет Игоря Салынского. И не сами собою они складывались, а потому что, едва проснувшись, она доставала из-под подушки его фотографию и всматривалась в нее. Когда Рита после этого поднимала взгляд, силуэт Игоря проступал на потолке.

Кончилось все это тем, что через неделю Рита сказала маме, что поступать в Полиграф передумала, и это была правда. Она мечтала стать художницей всю жизнь, сколько себя помнила, а передумала за неделю, потому что поняла, что жизнь без Игоря не имеет смысла. И если в Москве его нет, то зачем же ей Москва, и Полиграф, и вымечтанное будущее? Ни за чем.

«Мне надо взять отпуск. Почему нет, собственно? Я надеялась, что добуду для себя работу на ближайшее время. Но такая работа не добылась, и чего же ради сидеть летом в городе? Надо уехать куда-нибудь и отдохнуть».

Дачи у Риты не было – грядки и кусты она возненавидела в детстве вместе со вкусом морковки и смородины. Конечно, если бы она купила дачу теперь, то там не было бы ни ягодных кустов, ни тем более овощных грядок, но предубеждение было таким сильным, что устраивать для себя дачную жизнь Рите не хотелось совершенно.

Обычно она не выдумывала ничего особенного и ездила отдыхать в Испанию. Или в Грецию, или в Хорватию, чтобы подешевле. Во всяком случае, на море – Рита не любила смешивать отдых с путешествием, и если чувствовала себя усталой, то ей требовалось не исследование новых мест, а именно отдых: отель, пляж, вечерняя прогулка по нарядной набережной. В последние лет пять она уезжала из Москвы одна, но уже на второй-третий день оказывалась в веселой компании, иногда русской, иногда английской или немецкой. И в иностранной все чаще: с людьми Рита сходилась так же легко, как в молодости, но с возрастом стала предпочитать общение ненавязчивое, оставляющее время для самостоятельного существования.

Такой способ отдыха устраивал ее во всех отношениях. В том числе и в смысле романов, которые при этом могли возникнуть и возникали.

Но сейчас она не рассчитывала на роман, и не то что даже не рассчитывала, а совершенно его не хотела. Не усталость охватила ее, а уныние; да, она сразу нашла правильное слово. Из усталости можно выйти взбодрившись, и новые знакомства для этого очень даже хороши, а от уныния не избавишься с помощью такой бодрящей банальности, как курортный роман.

В июне зелень еще не потемнела и не покрылась пылью, поэтому дорога до Меченосца выглядела не так безотрадно, как представлялось из Москвы. Хотя, конечно, ямы и колдобины… Как ни старайся, все не объедешь, и машину жалко. Но Рита еще после первой вмятины на первой своей машине сказала себе: это всего лишь кусок железа, его можно починить, а если нельзя починить, то можно купить новый, а значит, убиваться по нему бессмысленно. Поэтому из-за подвески она переживала не слишком, хотя и морщилась каждый раз, когда машина ухала в очередную промоину на асфальте.

Рита уехала из Меченосца двадцать пять лет назад. В первые годы, приезжая домой на каникулы или на выходные, она чувствовала, что сердце у нее начинает биться быстрее, когда в окне вагона появляется пожарная каланча, единственная старинная достопримечательность. Но со временем это чувство ослабевало, а теперь уже и не возникало совсем.

Видимо, связь с родным городом не относится к разряду тех, над которыми не властно время. Возможно, она является лишь биологической, и потому изменилась вместе с Ритиным организмом.

Да и что не изменилось в ее жизни за двадцать пять лет? Ничего незыблемого не могла она назвать. Так у всех, наверное.

– Горячую воду отключили, – сообщила мама, как только Рита вошла в квартиру. – Забыла тебе сказать.

– Надо было в Залужье собраться, – сказал Шефуня. – Там хоть ресторан приличный. Ты б меня спросила, Антонова, я бы тебя научил.

– В Залужье все новое. – Соня обиделась. – У нас с ним никаких воспоминаний не связано. Там вообще помойка была, когда мы в школу ходили.

– Здесь зато теперь помойка стала, – хмыкнул Шефуня.

Шефуня был недалек от истины, но Рита рассердилась. Молодец какой! Или сам все устраивай, или не приходи, или, раз пришел, скажи спасибо.

– Ничего, Шеф, потерпишь, – сказала она. – Отдайся воспоминаниям и получай удовольствие.

Машина с надписью «Такси» стояла по правую руку от Ленина. Рита плюхнулась на заднее сиденье, Митя закрыл за ней дверцу и сел впереди. Из города выехали мгновенно – только что была улица, и тут же стал проселок.

– Я на даче этой не была сто лет, – сказала Рита, глядя в окно на темную стену леса, которая тянулась справа вдоль проселка.

– Там ничего не изменилось, – пожал плечами Митя.

– Ты-то откуда знаешь?

– Вчера туда ездил. Оценивал фронт работ. А мы же у тебя там к экзаменам готовились. Ты, Салынский и я с Иркой. Так что я помню, как было.