Наконец у них появилась дача. Ольга была счастлива.

На дачу могут съезжаться гости, как в пушкинском ненаписанном романе. На ней можно проводить лето с внуками. Внуков, правда, еще нет и даже не намечается, но все равно, появятся же когда-нибудь. И сразу можно будет вывозить их под эти чудесные сосны, в эти волшебные заросли орешника, терна и одичавшей ежевики.

Правда, когда Ольга рассказала о своих мечтаниях Андрею, он рассмеялся:

– В зарослях терна, а тем более ежевики жить затруднительно. Вообще, я думаю, придется сразу кого-то нанимать, чтобы хоть немного все это расчистили.

Что в колючих зарослях жить нельзя, Ольга понимала. И что придется нанимать работников, чтобы привести дачу в порядок, понимала тоже: на то, чтобы справиться с разором, установившимся за пять бесхозных лет на участке в полгектара и в доме в триста квадратных метров, у всего их семейства, включая маму, которая намеревалась жить на даче постоянно, не хватило бы ни сил, ни, главное, времени.

Сосны обступали участок с трех сторон по периметру, а отдельные деревья стояли и у самого крыльца. Ежевикой был увит весь забор – во всяком случае, та его часть, которую можно было разглядеть, идя от ворот к дому.

Ольга шла от ворот к дому, и дорожка, недавно посыпанная мелким светлым гравием, весело хрустела под ее шагами.

Мама обернулась на этот радостный звук. Она стояла в конце дорожки, у самой веранды. В руках у нее были большие садовые ножницы.

– Ты что это делаешь? – спросила Ольга, подойдя поближе. – Привет, ма.

– Привет. Волчки с розовых кустов обрезаю.

«Ну почему я вчера без Андрея приехала?» – с этой мыслью Ольга проснулась.

Она еще не открыла глаза, и мысль была, собственно, даже не мыслью, а лишь каким-то смутным ощущением на границе сна и яви. И вот на этой неясной границе ей было ужасно жаль, что Андрея нет рядом, а значит, утренние минуты, самые драгоценные минуты целого дня, пройдут без него.

Однажды он рассказал Ольге, что наилучшая тренировка для защиты от стресса – это подъем по лестнице смыслов.

– Надо начинать с ответа на простой вопрос: зачем я утром оделся? – объяснял он. – Чтобы идти на работу, – отвечаешь ты себе. Зачем я иду на работу? Чтобы не скучать дома. Чтобы сделать что-то полезное. Чтобы заработать денег. Зачем мне зарабатывать деньги? Чтобы купить жене шубу. Чтобы не умереть с голоду. Ну, и так далее. Через несколько ступенек неизбежно встанет вопрос о смысле жизни.

– И что, вот каждый день надо задавать себе вопрос о смысле жизни? – удивилась тогда Ольга.

– Ты знаешь, мне как-то даже жалко расчищать этот сад. – Ольга отцепила подол от огромного репейника и пошла дальше по тропинке, которая едва угадывалась между колючими кустами. – Как ни странно, здесь совершенно не заметно мерзости запустения. Наоборот, обаяние какое-то особенное. Ты чувствуешь?

– Не знаю, – пожал плечами Андрей. – Ну, красиво, конечно. У репейника и цветы вон яркие. Но все-таки я смотрю на эти вещи более рационально. Ты, кстати, зря ходишь тут в босоножках, лучше бы сапоги резиновые обула. А то в запустении и змеи могут водиться.

– Ничего здесь не водится, – махнула рукой Ольга. – Лягушки только.

– Как минимум жабы.

Говоря мужу, что не сумеет стронуться с места, Ольга нисколько не кривила душой. Машина представлялась ей каким-то особенным существом, не живым, но и не мертвым – неуправляемым, вернее, управляемым такими правилами, в которые Ольга не представляла себе как сможет вмешаться.

Видимо, когда она села за руль учебной «девятки», все эти мысли были написаны у нее на лице, потому что инструктор посмотрел на нее с сочувствием.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Рано или поздно все равно научитесь. Все как-то ездят же, почему у вас не получится?

Его слова Ольгу не успокоили. Да она и не очень-то их поняла: сосредоточена была на том, чтобы не перепутать педали тормоза, газа и сцепления.

– Сначала отрегулируйте сиденье, – сказал инструктор; кажется, перед этими словами он обреченно вздохнул. – Так, чтобы вам были видны все зеркала. И дорога впереди. И чтобы просто было удобно.

«Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе на третье в ночь».

Татьяна Дмитриевна вспомнила, каким восторгом наполнили ее эти стихи, когда она услышала их впервые. Ей было тогда пять лет, они жили в Ницце, была зима, стоял холод. Конечно, это был не такой холод, как сейчас, вот этой зимой в Москве, но маленькая Таня мерзла все время, и мама мерзла тоже, особенно в доме, потому что в южных французских домах зимой было холодно всегда.

От холода Таня хныкала перед сном, и, чтобы ее успокоить, мама стала читать «Евгения Онегина» – вот эту главу про поздно выпавший снег, и про гуся, который скользит по льду на красных лапках, и про мальчишек – радостный народ… А Таня слушала с открытым ртом, и жизнь, про которую сто лет назад написал поэт из неведомой страны, казалась ей волшебной, сказочной жизнью.

Нынешняя зима в Москве тоже наступила поздно, зато выдалась не суровой даже, а просто лютой. Татьяна Дмитриевна волновалась: как там выживает без нее тавельцевский дом? Морозы стояли такие, что даже в городе повсюду раздавался треск – деревья выстреливали замерзающими соками.

Но жить сейчас в Тавельцеве она не могла. Не из-за морозов, а потому, что Оля лежала в больнице с воспалением легких и ее надо было выхаживать, то есть готовить для нее еду, которая, в отличие от больничной, давала бы силы для выздоровления.

Тамбов с первого дня стал пристанищем, тихой пристанью.

Да что там с первого дня – с первой минуты, когда Таня подошла к его окраине, увидела вдалеке речку, медленно текущую под деревьями, подумала почему-то, что упавшие с них листья так же медленно, спокойно плывут по этой речке, по ее глубокой и чистой воде… И, увидев все это, осознав, что она видит, села прямо на землю, на прогретый осенним солнцем пригорок, и заплакала, потому что впервые за страшные месяцы войны почувствовала: вот оно, пристанище, пристань, и она наконец в безопасности.

Безопасность, конечно, была относительная: фронт подошел совсем близко, не исключено было, что немцы возьмут Тамбов, город бомбили, и во всей его атмосфере чувствовалась тревога. Но все-таки это был город – с мощеными и заасфальтированными улицами, хорошими каменными домами, парком вдоль набережной Цны… Таня была городской жительницей, и то, что с первых дней войны она оказалась вырвана из привычной среды, ввергло ее в растерянность и страх.

Но теперь, полгода спустя, она старалась не думать об этом, не вспоминать. То есть не думать о войне было, конечно, невозможно: город был наводнен военными, и в госпитале, где Таня дежурила по ночам, чувствовалась прифронтовая обстановка, и все везли и везли туда раненых. Но это была уже другая война, не война-хаос, а война-работа, и для того чтобы справиться с этой работой, требовалось лишь усилие воли, а его Таня делать научилась. И то, что совсем недавно вся ее жизнь, вся она, Танечка Луговская, была сплошная ветреная беззаботность, вызывало у нее теперь недоумение: неужели это было с нею?

Теперь забот у нее хватало, но они никак не относились к ее личному положению. Да и что ее могло заботить в собственной жизни? Она училась, работала, быт ее был устроен, и по военному времени даже отлично устроен, а то, что она уставала, так все уставали, и гораздо больше, чем она; не было во всем городе Тамбове, наверное, ни одного человека, который отдыхал бы в войну. И нигде во всей стране такого человека не было.

– Ох и затейливая ты, Татьяна! И парень твой тоже. – Тетя Мариша качала головой, оглядывая не столько Таню или Диму, стоящих перед нею, сколько коня, которого Дима держал в поводу. – Куда ж я его дену-то, а? У нас и сарая даже нету, не то что конюшни.

– Тетя Мариша, ну он же никому не помешает! – Таня смотрела на нее умоляюще. – Постоит во дворе, и все.

– А как ржать станет, соседей перебудит? Ладно, – вздохнула тетя Мариша. – Пускай уж стоит. Что ж теперь, если парень на фронт уходит. Пойдем, – обратилась она к Диме, – покажу, куда поставить. Вон туда, под навес.

Вид у нее все-таки был недовольный, и Таня догадывалась, почему: не из-за неудобств, которые могут быть связаны с конем, а из-за племянника Жорки. Тетя Мариша не скрывала, что имеет на Таню виды именно в связи с этим племянником, который работал на сортировочной станции, имел бронь и, навещая тетку по выходным, многозначительно поглядывал на ее московскую жиличку.

До тети-Маришиного племянника Тане и раньше не было дела, а сейчас ей не было дела ни до кого и ни до чего. Она была так счастлива, что Дима не исчез, все-таки пришел! Все самое главное, что было в ее жизни, было главным и для него тоже, и когда она увидела его, то поняла, что это главное по-прежнему есть на белом свете и не исчезнет никогда.

Как же счастливо Ольга встречала весну!

Никогда в ее жизни не было такого ровного счастья, как теперь. Может быть, конечно, это ей только казалось, трудно ведь оценить свое состояние со стороны, но, во всяком случае, она давно уже не чувствовала себя так спокойно и радостно, как этой весною.

Она шла по Тверскому бульвару и смотрела на зеленую лиственную дымку, которая плыла над аллеей. Два дня назад все почки распустились разом, и деревья стояли не в листьях еще, а в нежном тумане. Это было очень красиво.

Но в общем-то состояние счастья, в котором она теперь жила, заключалось не в природе и не в погоде, а в ней самой. Счастье окатывало ее изнутри, как ровно набегающие волны, и не зависело ни от каких внешних, изменчивых вещей.

Она отлично помнила, когда началось такое ее состояние – когда вступила она в это долгое, глубокое счастье.

Кафе показалось шумным, неуютным, но выбирать что-нибудь получше не было желания.

«Что за ерунда! – сердясь на себя, подумала Ольга. – Что уж такого особенного произошло?»

Но удивление ее, почти оторопь не проходили от того, что она на себя сердилась.

Правда, уже через пять минут можно стало считать, что сердится она не на себя, а на работу этого дурацкого кафе. Официантка лениво болтала с барменом, не выказывая намерения подойти к ее столику, музыка играла так громко, что закладывало уши, на столе видны были разводы от мокрой тряпки… Ольга обвела сердитым взглядом зал – может, попадет в поле зрения другая официантка, которая заодно и стол как следует протрет? – и вдруг ее взгляд дрогнул, заметался, замер…

За столиком справа от нее сидел Сергей Игнатович. Он, наверное, заметил ее раньше – смотрел не отрываясь, словно старался обернуть к себе ее взгляд.