Что такое прямые чувства, Полина не знала.

Вообще-то она и задумываться не стала бы о таких невнятных вещах, если бы не попался на глаза брелок в виде гранатового сердца, пронзенного серебряной стрелой. Брелок лежал в одной из бесчисленных бабушкиных пепельниц. Раньше он был прицеплен к ключам от бабушкиной квартиры, а полгода назад Полина самолично его отцепила. Потому что и квартиру-то продавать было… неприятно, а отдавать еще и это родное сердечко в чужие руки – это и вовсе было гадостно.

И вот он попадается на глаза почем зря, напоминая о всяких смутных и ненужных словах, вроде этих, про прямые чувства.

Брелок в виде пронзенного сердца подарил бабушке Эмилии какой-то безутешный поклонник, и она потом говорила Юре, любимому внуку:

– Прямые чувства, Юрочка, никогда ведь не бывают пошлыми, даже если выглядят таковыми.

На этюды Полина поехала этим летом как-то по инерции. Просто она лет с пятнадцати привыкла ездить на этюды, и даже родители давно смирились с тем, что их младшая дочь исчезает на месяц, а то и на дольше с какими-то никому не известными людьми. Да и, в конце концов, что могли возразить родители? Дочка училась в художественной школе, потом в Строгановское поступила, и вообще, хоть она и рисует как-то, на их простой вкус, странно, но ведь ее работы даже на взрослые выставки берут. А на этюды все художники ездят, ничего не поделаешь, приходится отпускать…

Примерно так рассуждала мама, и примерно это она говорила, когда Ева, старшая сестра, удивлялась родительской снисходительности.

Ева не столько удивлялась, сколько обижалась немножко. Ей было двадцать восемь лет, когда Полинке исполнилось пятнадцать, и ей действительно было непонятно, почему мама начинает нервничать, когда старшая дочь, взрослый человек, к тому же учительница, задерживается на час после работы и почему остается совершенно спокойной, когда младшая пропадает все лето где-нибудь на мысе Казантип, скитаясь по степям «как Велимир Хлебников».

Впрочем, этому только Ева могла удивляться, потому что не видела себя со стороны. А всякому другому человеку все становилось понятно, когда он заглядывал в Евины глаза. Невозможно было не заметить, какая трепетная, странная, беззащитная жизнь стоит в них, словно в глубокой воде. И за Еву сразу же становилось страшно: как жить на свете с такими глазами?..

Ну а Полинкины глаза – папины, чуть раскосые, похожие на черные виноградины, так и стреляющие из-под длинной рыжей челки то с веселым любопытством, то с ехидной насмешкой, – ни у кого никакой тревоги не вызывали. Наоборот, все Гриневы с самого ее детства знали: уж кто-кто, а Полинка и за словом в карман не полезет, и сумеет за себя постоять – за свое право рисовать так, как она хочет, и так, как хочет, жить.

Еще с лестницы, открывая дверь родительской квартиры, Полина услышала мамин голос.

пела Надя.

Голос у нее и до сих пор, на шестом десятке, был молодой, и в нем до сих пор слышалось какое-то загадочное обещание. Она всегда удивлялась, если кто-нибудь это замечал, – говорила, ничего особенного нету в ее голосе, на Украине у каждой третьей женщины такой.

«А чего это папы дома нет? – удивилась Полина. – Суббота же. Или он в командировке?»

Полина приехала в Кратово первой электричкой, хотя вообще-то ненавидела рано вставать. Но в этот день ей вставать не пришлось, ни рано, ни поздно: она попросту не ложилась. Дожидаться в Глюковой студии – так пышно именовался чердак в Монетчиковском, – когда начнут поочередно просыпаться участники вчерашней пьянки, Полине совсем не хотелось. Она с закрытыми глазами могла рассказать, как все это будет: как все будут материться, бродить по комнатам, искать носки и лифчики, вяло спорить, кому идти за пивом… Любую предсказуемость Полина терпеть не могла, потому и убежала с чердака, как только открылось метро.

И шла по тихой дачной улице, с удовольствием чувствуя, как легким, по-утреннему прохладным ветром выдувает из головы хмель. Да она почти и не пила всю ночь: выпивки было мало, денег тоже, а пить ей хотелось не очень, вот и оставляла от широты душевной для особо страждущих.

Полина была уверена, что на даче все еще спят, и собиралась потихоньку пробраться в дощатую пристройку, где обычно жила летом, и тоже вздремнуть часок-другой. Все-таки она устала от ночного бдения, да и нонконформистский фестиваль граффити, успешному проведению которого пьянка, собственно, и посвящалась, проходил довольно бурно – во всяком случае, со стороны милиции.

Поэтому она почти не обрадовалась, увидев старшую сестру, идущую ей навстречу по тропинке вдоль забора, хотя вообще-то радовалась ей всегда, особенно теперь, когда Ева с ними не жила и виделись они редко. Ева была частью лучшего, что составляло Полинину жизнь.

– Ранняя ты, рыбка! – Полинка подождала, пока сестра подойдет к калитке. – Засуха, что ли, чуть свет надо на колодец бежать, а то вычерпают? – Она кивнула на полное ведро в Евиной руке.

Бабье лето в этом году выдалось такое позднее и долгое, что октябрь был похож на август.

«Вот тебе и любовь, – каждый день думала Полина, просыпаясь в соседней с Игорем комнате под крышей и глядя на голубой квадрат неба в окошке-люке. – Есть погода – есть любовь, не было б погоды – навряд ли и любовь была бы».

В обычную московскую осень, под проливными дождями, ей, конечно, не удалось бы осуществить «мозаический план» – так она насмешливо именовала свое нынешнее занятие. А в такую погоду, как сейчас, под почти не греющим золотым солнцем, под не летним, но теплым ветром она проводила в саду час за часом и не замечала, как летят эти счастливые часы.

Это происходило с нею впервые после Махры, и за это она без малейших колебаний пожертвовала бы любым своим прежним занятием.

Но, к счастью, и жертвовать ничем не пришлось. Полина просто перебралась в Игорев дом на Соколе, даже не пытаясь скрыть от себя, что сделала это в основном ради мозаики. Было, правда, еще и не в основном, но об этом она старалась не думать. Это было до идиотизма сентиментально, и думать об этом было совершенно ни к чему.

Наверное, ехать в Чечню ему все-таки не стоило.

Не интересуясь политикой, Георгий как-то даже не осознавал, что она вообще существует, эта Чечня. Ну, были же и раньше всякие «горячие точки»: сначала далеко, в Афганистане, потом поближе – в Карабахе, в Абхазии, даже в Молдавии. А полгода назад появилась еще одна. Жизнь так устроена, что есть люди, которые не могут не воевать, и ничего с этим не поделаешь. За свои двадцать четыре года он успел понять, что жизнь вообще не слишком логична и уж точно не многое в ней подчиняется человеческой воле.

Армию он отслужил, поэтому непосредственного отношения к нему все это иметь не могло. А думать о том, что имеет непосредственное отношение к каким-то чужим ему людям, – этого не мог он сам. Вернее, не хотел – сейчас не хотел.

У него была своя жизнь и своя в ней тоска. Он остался в Москве совершенно один, и это было не то блаженное одиночество, которое в молодые годы нисколько не тяготит – одиночество свободы, вольной жизни и всех радостей распахнутого тебе навстречу настоящего и будущего. Будущего он совсем не чувствовал, а прошлое его вот именно тяготило, потому что в этом прошлом была и своя вина, и чужое предательство, и бессмысленно проведенные дни, а он не считал, что такой опыт необходим человеку. Ему-то уж точно нужен был в жизни совсем другой опыт.

Правда, в Чечню он поехал вовсе не за каким-нибудь опытом. Георгий и сам не знал, зачем он туда поехал. Как-то надломилось все в жизни, что-то кончилось, и ничего не началось, и вдруг предлагают ехать не то чтобы на край света, но уж точно на край твоих представлений о свете… Кто бы отказался? Тем более что там, на этом краю, предстояло заниматься тем единственным, чем он только и хотел заниматься. Ну, и любопытство все-таки разбирало, конечно.

Ночная метель давно утихла, небо было чистым, и солнце светило празднично, как будто понимало, что наступил Новый год, и снег покрывал землю и деревья так же празднично и наперебой с солнцем слепил глаза, рождая чувство беспричинного счастья.

В гарсоньерке стояла полная, ничем не нарушаемая тишина.

«И правда, что ли, в окно он вылез?» – удивленно подумала Полина.

Но, заглянув в комнату, она убедилась, что ничего экзотического ее гость не совершил: он просто спал. Причем создавалось впечатление, что всю ночь и полдня он не только не просыпался, но даже не шевелился. Во всяком случае, он был по-прежнему укрыт с головой, и, только присмотревшись, можно было определить, что он все-таки дышит под ватным одеялом.

«О мужчинах беспокоиться – полной дурой надо быть, – полусердито-полувесело подумала Полина. – Они себя, любимых, и так не забудут! Ты им сострадаешь непомерно, с едой торопишься, а они себе дрыхнут как ни в чем не бывало».

Более бестолковую войну, чем эта, трудно было себе представить.

«В Афгане же недавно воевали, – зло думал Георгий, вспоминая, какой ужас в его детстве вызывала у матери афганская война, на которую, не ровен час, могли когда-нибудь забрать сыночка. – Неужели совсем ничему не научились?»

Но похоже было, что вот именно ничему. Во всяком случае, идея брать Грозный в новогоднюю ночь, двинув по городским улицам танки, относилась к числу тех идей, которые не имеют ничего общего ни со стратегией, ни с тактикой, ни просто со здравым смыслом.

Среди армейских командиров, которых ему пришлось здесь встретить, попадались и «афганцы», но что-то не было заметно, чтобы их опыт использовался шире, чем для выработки мелких практических навыков.

– Ты, когда на броне едешь, – сказал Георгию один такой полковник, – одну ногу в люк опускай, а другую снаружи держи.

Над тем, какую будет делать мозаику, Полина долго не размышляла. Вернее, она и совсем над этим не размышляла – она словно угадала это в себе, как угадывают безотчетные, но сильные желания.

Зернышко, которое непонятно откуда залетело в душу, впервые шевельнулось в ней тем вечером, когда Полина разговаривала с Юрой в Лефортовском парке. Вспомнила наскальные рисунки, которые первобытный человек делал с тем же восторгом, с которым она делала мозаику, всплыла в памяти Якутия, где эти рисунки нашлись… А потом всплыли и какие-то слышанные краем уха истории про якутских богов – и сразу вспыхнул интерес, и стало понятно, что всплыли они не зря.

Про якутских богов, да и вообще про Якутию Полина ничего не знала, но это были все-таки не тайны внеземных цивилизаций – разузнать об этом побольше оказалось нетрудно. Даже ходить далеко не пришлось: в огромной гриневской библиотеке она обнаружила толстый том якутского эпоса. Как он там оказался, если дедушка Юрий Илларионович занимался вовсе не якутским эпосом, а русской лингвистикой, было совершенно непонятно. Но Полина еще со времен своих школьных рефератов знала: в дедушкиной библиотеке есть все, что может ей когда-нибудь понадобиться, потому что там есть даже то, что не понадобится ей никогда.

– Знаешь, как мы ее со старой квартиры перевозили, библиотеку! – вспоминал папа. – Мы ведь с бабушкой Милей на Большой Ордынке жили, в коммуналке, это потом на Аэропорт переехали, когда она кооперативную квартиру получила. Так вот, бабушка считала, что книги вообще перевезти невозможно, потому что, если мы их уберем, то в комнате потолки обвалятся. А что ты смеешься? – Он и сам улыбался. – Между прочим, профессор, у которого дедушка твой учился, в тридцатые годы специальную бумагу от городских властей получил. Что его квартира капитальному ремонту не подлежит, потому что, если из нее книги вынести, то изменится баланс дома и здание разрушится.

Видно, дедушка запомнил библиотеку своего профессора и по ее образцу собрал собственную.

Камеру у него отобрали сразу же, как только боевики вырвались за пределы села и за пределы шквального огня, который, впрочем, оказался не настолько шквальным, чтобы им не удалось уйти.

Да камера все равно уже была бесполезна. Кассета в ней кончилась еще в сарае, когда Георгий через окошко снимал последние кадры идущего на улице боя.

Он не сразу решился включить камеру: в голове раскаленным гвоздем сидела мысль о том, что сейчас он будет снимать свои последние минуты. И даже минуты после своих последних минут – он уже будет лежать мертвый, как Валера, а камера еще будет работать у него в руках… Он представлял себе это так ясно, как будто это уже произошло, и долго не решался включить камеру. Но потом все-таки включил и снимал до тех пор, пока не кончилась кассета.

А ранили его, когда уже вырвались из-под огня и оказались в негустом светлом лесу, который начинался у края села и тянулся до самых гор, и покрывал горы. Вылетела откуда-то пуля, шальная, дурацкая, ударила в плечо, и Георгий упал, скорчившись, на траву.

– Вставай! – Тот самый бородатый командир, который сначала руководил всей этой операцией, непонятно, удачной для боевиков или неудачной, а потом заставил Георгия уходить вместе с отрядом, – ткнул его ногой в бок. – Не встанешь – пристрелю на месте. Ну!