Але казалось, что Москва-река на реку совсем не похожа. Река течет через лес, тихие деревья склоняются над нею с отвесных берегов. Или через луг, теряясь в высокой траве. А здесь – часть городского пейзажа, притом довольно грязная и непривлекательная часть.

Она подумала об этом, идя вдоль парапета Бережковской набережной, и тут же усмехнулась над собой.

Где ты луга-реки эти видела? В детстве разве что, на даче. Во сне и то уже не снятся…

Она вообще редко видела сны в последнее время, но не слишком об этом жалела. Впервые в жизни Аля чувствовала в себе тот холодный прагматизм, который раньше вызывал у нее растерянность, если приходилось встречать его в других. Когда спишь – надо спать, отдыхать, а не бередить и без того взбудораженное сознание. И так нелегко выдерживать ежедневное, хотя и любимое, лицедейство…

Поэтому она даже радовалась, что устает теперь так, чтобы спать без снов, проваливаясь в блаженную пустоту. И жалела об одном: что спать удается мало. К четвертому курсу ненужных лекций в ГИТИСе не осталось, а пропускать спецпредметы или тем более репетиции было совершенно невозможно, даже если после ночной работы было не до учебы.

Аля Девятаева совсем не ожидала, что ей придется стать официанткой ночного клуба.

Конечно, после того как она ушла от Ильи и резко оборвала свою так радужно начавшуюся карьеру клиповой звезды, ее жизнь нельзя было назвать не только роскошной, но даже просто беззаботной. Бедностью называлось то, как жили они с мамой, участковым педиатром, и нечего тут было изобретать красивые названия.

И все-таки это не слишком угнетало: во всяком случае, об этом можно было думать без особенного напряжения. Конечно, денег даже на обед в институтской столовой хватало не всегда, но все-таки Але не приходилось, как многим ее однокурсникам, отдавать последнее за наемную комнату в коммуналке. А подрабатывая то там, то тут – Снегурочкой на новогодних елках, например, – даже удавалось изредка покупать какие-нибудь не слишком дорогие, но оригинальные тряпки.

А в начале четвертого курса она и вовсе нашла заработок понадежнее. В гуманитарном лицее, как называлась теперь обыкновенная школа неподалеку от Алиного дома, затеяли преподавать странный предмет, который назвали сценической пластикой.

Зачем могла понадобиться пластика, да еще сценическая, прагматичным деткам, которые были озабочены куда более насущными проблемами своего жизнеустройства, непонятно. Но предмет объявили, деньги с родителей получили, и тут выяснилось, что педагог, под которого и было затеяно это мероприятие, нашел работу в более перспективном месте, чем тушинский лицей.

Ночь с пятницы на субботу выдалась просто сумасшедшая.

В «Терре» недавно сократили посудоуборщиц, и официантки теперь пожинали плоды директорской экономии.

– Вот суки! – возмущалась Ритка. – Побегали б сами за этими стаканами проклятыми, я ж их чуть не из рук у мыдлонов выхватываю, да Ксюха орет еще!

Действительно – убирать грязные стаканы, приносить барменам чистые, которых вечно не хватает, обслуживать клиентов, караулить, чтобы не слиняли, вытряхивать пепельницы, следить, чтобы не очень воровали эти чертовы пепельницы, подавать счет… Это была работа на износ, после нескольких часов которой ноги и голова гудели одинаково.

– Ты хоть не обсчитываешь! – привела решающий аргумент Ритка. – А мне каково крутиться?

Между занятиями сценической пластикой и читкой новой пьесы, назначенной Карталовым на шесть вечера, промежуток был ровно сорок минут. За это время можно было добраться от ГИТИСа до Подколокольного переулка, где находился карталовский театр, и не отойти от того состояния, в котором Аля всегда находилась после занятий с Иовенко.

Вообще-то сценическая пластика – это было привычно, ею занимались с первого курса, и Аля всегда любила ее больше других дисциплин. Но только теперь, перед самым окончанием института, с карталовскими студентами начал заниматься Георгий Иовенко – тот самый, что работал с лучшими актерами и режиссерами, имя которого в театральной и киношной среде произносили с придыханием. Неизвестно, как удалось Карталову уговорить мастера, каждый час работы которого был драгоценен. Впрочем, Павел Матвеевич умел совершать невозможное, когда это было жизненно необходимо.

В том, что заниматься с Иовенко жизненно необходимо, Аля поняла на первом же занятии. Это было что-то совершенно особенное, никогда ею прежде не виданное. А ведь она считалась лучшей по сценпластике и сама была уверена, что прекрасно владеет своим телом, умеет движением выразить любое чувство.

Она и с Ильей так познакомилась: он шел по коридору ГИТИСа, а она сидела на подоконнике, ожидая результатов первого тура, и все ее тело выражало полное отчаяние… Он сам сказал ей в первую их ночь: «Вот здесь оно у тебя даже было, отчаяние!» – засмеялся и поцеловал ямочку на сгибе ее локтя.

Иовенко перевернул все ее представления о собственных возможностях. Аля вдруг поняла, что не умеет ничего, и вместе с тем – что в ней скрыты силы, которых она в себе даже не предполагала.

Аля понимала, что самым большим даром ее судьбы была встреча с Павлом Матвеевичем Карталовым.

Теперь, спустя почти четыре года после того, как она впервые его увидела, Аля уже не могла представить, что этого дара могло ведь и не быть. Ей казалось, что Карталов всегда был в ее жизни, и значит, жизнь всегда была полна неназываемого смысла.

Она уже с трудом вспоминала то время, когда все было совсем иначе. Когда она чувствовала себя совершенно растерянной, не видящей собственного будущего. И никто ничего не мог ей объяснить…

Илья? Но что мог объяснить Илья! Она влюбилась в него, он был ее первым мужчиной, и, ослепленная любовью, она долго не замечала того, что потом стало для нее очевидным.

Аля вспомнила, как попыталась объяснить Нельке, лучшей и самой давней своей подружке, почему ушла от Ильи. Про то, что он мелкий человек… А Нелька посмотрела на нее как на полную идиотку и сказала: «Можно подумать, ты с политбюро КПСС всю жизнь трахалась! Да где ты их видела, крупных?»

Аля сидела за столиком летнего кафе и снизу вверх, не отводя взгляда, смотрела на вздыбленную, невозможную громаду собора Саграда Фамилиа.

Она была в Испании, в Барселоне, но обо всех географических подробностях она забыла, глядя на уходящий в вечернее небо собор Святого Семейства. Кофе стыл в стоящей перед нею чашке; маленький таракан торопился куда-то прямо по бумажной салфетке, как в какой-нибудь московской кафешке.

Аля не видела ни кофе, ни таракана, ни шумной толпы вокруг – только этот странный, необыкновенный храм.

Она знала, что архитектор Гауди не успел его достроить, что его достраивают до сих пор, и подъемные краны подтверждающе теснились рядом с его стенами, – но ей он казался абсолютно завершенным. Вернее, ей казалось, что незавершенность тоже входила в замысел архитектора, о котором Аля еще три дня назад даже не слыхала, а теперь не могла понять: как же она жила, не видя Саграда Фамилиа?

Саграда Фамилиа могла заменить все: и пространство, и одиночество, и многолюдство. Даже бульвары Рамблас, на которых действительно все звенело, пело, благоухало цветами и кофе от площади Каталонии до самой статуи Колумба, были мгновенно забыты, когда Аля увидела этот недостроенный собор.

Вся жизнь вместилась в него: ее жизнь, и чужая, и вообще ничья – просто жизнь как есть.

Она даже не замечала, как темнеет вечернее небо: ей казалось, что собор начинает светиться сам собою, не из-за подсветки.

– Послушайте, я за вами уже полчаса наблюдаю, – вдруг услышала Аля, – и все никак не отважусь помешать.

Она вздрогнула, не понимая, откуда прозвучал голос – с неба, что ли? И голос какой-то знакомый, хотя она и в более спокойном состоянии не вспомнила бы, кому он принадлежит…

В Барселоне и бессонница, видно, была какая-то особенная. Во всяком случае, когда наутро после приезда Аля вошла в кабинет Карталова, он заметил:

– Отдохнула, Алечка? Вижу, вижу – отдохнула. Лицо свежее, загорела ты, что ли? Глаза блестят. Ну, теперь-то можешь ты мне рассказать, где была?

Алин рассказ о поездке в Барселону не слишком его удивил. Карталов только усмехнулся с таким видом, как будто вспомнил собственную молодость. Скорее всего, так оно и было: говорил же он, что узнает в Але себя самого в детстве…

Но ее рассказ о барселонском знакомстве вызвал совершенно неожиданную реакцию.

– Ты мне смотри, Алька! – Карталов даже пальцем погрозил, слегка приподнявшись на своем гамбсовском стуле. – Андрей Николаевич у нас живец! – Заметив недоуменное выражение на ее лице, он пояснил: – В том смысле, что женщины на него клюют, как рыбы на живца. А ты – чтобы ни-ни!

Приезд Поборцева в Москву совпал с таким напряженным временем, какого Аля никогда еще не переживала. Когда она думала утром, что ей предстоит сделать за день, голова у нее шла кругом, и она была уверена, что двадцати четырех часов просто не хватит. У нее в глазах рябили переулки – Кисловский, Гнездниковский, Подколокольный… ГИТИС, Учебный, Театр на Хитровке – и обратно.

Домой она приходила только для того, чтобы упасть в кровать и уснуть каменным сном. Конечно, прав был Карталов, когда говорил про разумный эгоизм: ни на что просто времени не оставалось, кроме театра!

– По-моему, я переборщил, Алечка, – несколько раз говорил Павел Матвеевич, с тревогой глядя на нее после репетиций. – Лучше бы снять пока «Бесприданницу» с репертуара… Боюсь, надорвешься!

Она горячо возражала, клялась, что нисколько не устала, что работа ей в радость и надорваться она никак не может, и играть на одних штампах не научится…

Но самое удивительное заключалось в том, что сквозь эту постоянную занятость, сквозь бесчисленные театральные перевоплощения, которые она переживала каждый день, Аля понимала, что думает только об Андрее Поборцеве.

– А что ты мне хотел сказать? – Аля приподнялась на локте, заглядывая Андрею в лицо. – Он помешал, ты что-то хотел сказать…

– Уже сказал. – Он протянул руку и снова положил ее голову к себе на плечо. – Хотел сказать, что тебя люблю.

Это он и правда говорил ей всю ночь.

– Не хитри! – Улыбнувшись, Аля подышала ему в плечо. – Ты сказал: должен объяснить… Что – объяснить?

– Ничего. Я тебя люблю, ты моя любимая – и все. Что тут еще объяснять?