Ехали-ехали, как медведи, только не на велосипеде, а на серебряной машине, и все никак доехать не могли. А ведь думали, за полчаса доберутся.

– Ну, Сашка, где твое Шахматово? – спросил Федор Ильич.

– Не мое, а Блока, – ответила Александра.

– Блоку хорошо было на коне по таким дорогам скакать, а я подвеску угроблю, – заметил он.

Это было не просто резонно, а очевидно. Даже для Любы, которая про подвеску знать не знала, а только смотрела на Федора Ильича и чувствовала, как сердце ее сжимается от этого счастья – видеть его долго и близко. Так что она-то с радостью ездила бы по лугам хоть до ночи, и ночью ездила бы тоже. Но раз Федор Ильич недоволен, значит, надо найти это Шахматово поскорее.

– Как это все-таки странно!

Лунные блики плясали в листьях девичьего винограда, увивающего веранду, в Сашкиных глазах, в завитках ее волос. Темные глаза, в которых пляшет лунный свет, да еще в сочетании со светлыми локонами производили завораживающее впечатление даже на Любу. Что уж говорить про Федора Ильича! Люба старалась не смотреть в его сторону, хотя в полумраке лунной ночи, может, и не разглядела бы толком, какое на его лице выражение.

– Что странно, Саш? – спросил Саня.

– Что все это, оказывается, было так близко. «Леса, поляны, и проселки, и шоссе, наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе…» Все это, оказывается, не где-то, а прямо здесь, понимаете? Прямо рядом с нашей дачей!

Она сердилась, что никто ее не понимает. А сама же виновата – объясни понятно.

Саня с Сашкой ушли в дом. Люба посидела еще немного – пусть улягутся. Можно подумать, Сашка и правда его в какую-то отдельную комнату поведет! Уж она, Люба, если бы пригласила парня в гости с ночевкой, то не лицемерила бы, сразу в свою кровать и отвела бы. Ну да и Сашка не из лицемерок – разберется.

Дождавшись, пока в доме смолкнут шаги и шорохи, Люба тоже пошла к себе. Ее комнатка находилась под самой крышей. Александра называла ее мансардой, на парижский манер, хотя на самом деле это был самый обыкновенный чердак, обшитый вагонкой.

Собственно, это была не лично Любина, а просто гостевая комната, но поскольку Люба была на даче Иваровских чем-то средним между очень частым гостем и постоянным обитателем, то можно было считать, что мансарда принадлежит ей.

Дачный поселок Кофельцы построили сразу после войны для Академии наук, но не для самих академиков, а для сотрудников академических институтов. Первые кофельцевские жители были историками, филологами, географами и этнографами. С тех пор все, конечно, переменилось, перемешалось, но людей совсем уж чужеродных в дачном поселке, как ни странно, не завелось.

Постоянство жизни проявлялось среди прочего и в том, что дома, выстроенные сорок лет назад, ни разу капитально не ремонтировались. В восемьдесят пятом году пошел слух, что на кофельцевских дачах будто бы грядет ремонт, но тут началась перестройка, а после нее никому не стало дела даже до самой Академии наук, а уж тем более до академических потомков, которым принадлежали теперь дачные дома.

Люба провела по ступенькам ладонью. Да, вот здесь они и сидели той ночью. Почему ей вдруг это вспомнилось? Три года прошло.

Впрочем, догадаться нетрудно: ничего выдающегося за эти три года в ее жизни не случилось, вот и вспоминаются только малозначительные или вовсе не значительные события.

Люба выжала тряпку и выплеснула в кусты воду из ведра. Дверь в дом она оставила открытой, чтобы просохли вымытые полы.

Две недели подряд шли нудные дожди, и вдруг явилось бабье лето, и мама тут же решила, что самое время убраться перед зимой на дачах, как делала она всегда. К октябрю все кофельцевские обитатели обычно возвращались в город, никто не путался под ногами и не мешал ей вытряхивать одеяла, сушить на ветерке подушки, вычищать кухонные шкафы ввиду зимнего нашествия мышей и мыть окна.

Из-за окон-то мама и не успела с уборкой у Иваровских: ветерок хоть и был легкий, но прохватывал уже по-осеннему, и она простыла, когда мыла окна на даче у Тенета. Люба рассердилась на нее за это так, что чуть не расплакалась. Ну что, в самом деле, за энтузиазм такой идиотский? Двадцать лет в прислугах, а ведет себя до сих пор так, будто ее только что взяли на испытательный срок!

Жаннетта уехала в Кофельцы так рано, что Нора еще спала.

То есть, конечно, она проспала дочкин отъезд не оттого, что было раннее утро – Нора всю жизнь вставала на рассвете, – а оттого, что захворала не на шутку.

Еще когда она была совсем девчонкой, моложе Жаннетты нынешней, Ангелина Константиновна говорила, что у Норочки хрупкий организм. Тогда она этому не верила – у нее-то, у сибирячки, да с чего бы? – а теперь вот то и дело приходилось убеждаться, что это правда. В прошлую зиму обычные простуды укладывали ее в постель трижды, а когда она однажды попыталась не обращать на кашель внимания, то даже в больницу с воспалением легких угодила, вот как. И сейчас наверняка бронхит – ночью с трудом сдерживала кашель, чтобы не разбудить Жаннетту, а теперь, очнувшись от полубреда-полусна в одиночестве, закашлялась так, что пот прошиб.

Нора встала, укуталась в халат – ее знобило – и поплелась в кухню. Надо было вскипятить молока с инжиром, может, кашель если не пройдет, то хотя бы размягчится, а то ведь грудь просто на части рвет.

Как рано она увяла! Оттого и болезни, что потребности жить не осталось. Иногда Нора ловила себя на том, что если бы не дочка, то легла бы навзничь, и никто бы ее не поднял, и ничто к жизни не вернуло бы. Жаннетта говорит, что это низкий гемоглобин, и, конечно, с медицинской точки зрения так оно и есть, но если смотреть не с медицинской точки, а с жизненной, то причина и следствие тотчас меняются местами.

Люба ехала по кружевной дороге.

Кружев, конечно, никаких на дороге не было, а вот деревья вдоль нее стояли высокие, старые, и тени от их переплетенных веток ложились на асфальт длинным прозрачным узором.

По этому узору Люба и ехала на велосипеде.

Велосипед был замечательный – горный, швейцарский. Бернхард подарил его Любе на двадцатипятилетие. Правда, через неделю после ее юбилея он и себе купил точно такой же, но ведь ему очень хотелось кататься вместе с женой по шварцвальдским дорогам, и поэтому, когда он спросил, не обижается ли Люба, что подарок таким образом нивелируется, она ответила, что не обижается ничуть.

За три немецких года не было в ее жизни ни одного события, которое могло бы считаться обидным.

– По Шварцвальду без подъемов? Не верю! Здесь же сплошные горы.

– Но можно найти подходящий маршрут, поверь, Эрих! Мы ездили на велосипедах с детьми, и они легко преодолевали дорогу. Были совсем небольшие холмы, и везде асфальт, только кое-где встречалась щебенка. И можно было видеть ущелье – то, где течет Вутах, – и при желании заезжать во все городки по дороге. Их целое множество, они прелестны, и даже…

Люба почти не вслушивалась в разговоры, которые гудели по всей комнате, и на балконе, куда гости вышли покурить, гудели тоже. Ужин уже окончен, и можно не беспокоиться о том, чтобы вовремя и в должном виде поданы были все блюда. Все уже похвалили и ее голубую форель – ах, Люба, как прекрасно ты научилась готовить традиционные шварцвальдские блюда! – и мамины пироги. Кофе и дижестив взял на себя Бернхард; можно полностью расслабиться.

Потому разговоры и доносились до нее лишь в виде ровного гула. Да они для того и были предназначены, эти послезастольные разговоры, чтобы умиротворять сознание.

– Устала, Люба?

Сегодня Клаус тоже выпил своего любимого кирша, но умеренно.

«Русский бы на трех рюмках не остановился», – подумала Люба.

Это было одно из тех немецких качеств, которые так и остались для нее необъяснимыми: немцы напивались не меньше, чем русские, а то и больше – и орали во весь голос, и с ног валились, пьяные, – но при этом она не знала здесь ни одного алкоголика и подозревала, что дело не в ее неосведомленности, а в том, что у немцев просто нет такой болезни или она встречается редко. Пьяницы – пожалуйста. Но зависимые – нет.

Когда она однажды поделилась своими наблюдениями с Бернхардом, он не нашел в них ничего удивительного.

– Просто у всех народностей различный состав ферментов, – объяснил он с обычной своей обстоятельностью. – Поэтому зависимость от алкоголя наступает по-разному. Тем, кто принадлежит к северным народам, достаточно выпивать понемногу в течение одной недели, чтобы их зависимость стала необратимой. А, например, у жителей винодельческих областей Средиземноморья ферменты работают очень эффективно, и хотя они много пьют, но алкоголь своевременно расщепляется. Германия тоже принадлежит к винодельческим странам, я думаю, это одна из причин того, что наши ферменты помогают нам не приобрести зависимость.

Что бы там ни говорили Ольга и Алиция, а уехать домой Нора собиралась сразу же, как только к ней вернутся силы. И хорошо бы успеть, пока не вернулся из отпуска Александр Станиславович и из командировки – Андрей, муж Алиции. Не хватало еще при мужчинах тут разлеживаться!

Ей уже и так до слез было стыдно, что она лежит бревно бревном в квартире у посторонних людей и пользы от нее никакой и забот с нею полон рот.

Одно ее удивляло: что мать и дочь Иваровские посторонними людьми ей почему-то не кажутся. Но что ей кажется или не кажется, это к делу не относится. Как только голова перестанет кружиться, так она сразу пойдет на вокзал и купит билет домой, благо деньги есть, потому что имевшийся у нее обратный билет Алиция вовремя сдала в кассу, когда Нора заболела.

Но планам ее не суждено было осуществиться. Как только доктор Кирилл Георгиевич сказал, что, пожалуй, с завтрашнего дня Норе можно будет выходить на улицу, – и здрасте вам нате, сразу же у нее началась тянущая боль в животе, и, как она ни противилась, Ольга вызвала «Скорую», которая увезла Нору в больницу, определив угрозу выкидыша.

Сначала Нора даже обрадовалась: больница все-таки заведение казенное, это не дома людям глаза мозолить. Но когда палатный врач сказал, что ей придется пролежать здесь чуть не весь срок, если она не хочет потерять ребенка, она пришла в отчаяние.

Нора поднялась к себе в мансарду, сняла покрывало с кровати. Комнатка у нее была маленькая, но она чувствовала себя здесь так легко, так свободно, словно не рукою можно в этой комнатке достать до потолка, а парит он где-то под небесами.

Окно она оставляла на ночь приоткрытым. Комары ее не пугали – далеко им до сибирских! – а в духоте спать было бы тяжело. Да сон и приходил к ней скорее, когда она смотрела на глядящие в открытое окно августовские звезды. Иной раз и падала какая-нибудь из них, и Нора загадывала желание: чтобы никогда не кончалось вот это счастье, которое свалилось на нее так неожиданно. И за какие такие ее заслуги? Непонятно!

Звезды мерцали, деревья шелестели, и Нора начала уже покачиваться на тихой сонной лодочке, и голоса сидящих на веранде людей начали уже доноситься до нее как сквозь вату… Но вдруг она услышала свое имя и встрепенулась, и прислушалась повнимательнее.

– Нора спит? – спросил женский голос.

– Да, я ее отправила, – ответила Ольга. – Садитесь, Ангелина Константиновна.