Если твоим родителям в момент твоего рождения почему-то пришло в голову необычное имя, то тебе всю жизнь предстоит отвечать на глупейшие вопросы: отчего тебя назвали именно так, да есть ли такое имя в святцах, да как будет сокращенно…

Мадина так к этому привыкла, что уже и не пыталась отвечать на эти расспросы каким-нибудь внятным образом. А говорила, например: «Сокращенно будет Мадо. Как у Ремарка». И расспросы после этого обычно прекращались. Либо потому, что собеседник читал «Триумфальную арку», либо потому, что не читал.

Если же сказать правду, довольно, между прочим, незатейливую — что мама назвала ее Мадиной в честь лучшей подружки своих студенческих лет, — то за этим следовал целый поток вопросов: а откуда родом была подружка, а почему ее так звали, а где она теперь? Мадина этой маминой подружки в глаза не видала. Та вышла замуж сразу после института, и муж оказался суровый — не отпускал ее ни в какие самостоятельные поездки; так студенческая дружба и угасла. Поэтому мамина фантазия вызывала у Мадины только недоумение и даже обиду: зачем было осложнять ее жизнь такой вот экзотикой с восточным оттенком?

Но это была единственная обида, которую Мадина могла иметь на маму, и, в сущности, обида такая ерундовая, что ее можно было считать вовсе не существующей.

Да в обычной своей жизни Мадина об этом и не думала. Может, если бы она жила в большом городе и знакомилась каждый день с новыми людьми, то необходимость постоянно им что-то объяснять действовала бы на нее раздражающе. А в поселке Бегичево все и всех знали в лицо, даже приезжих. Мадина родилась в Бегичеве тридцать лет назад и уезжала отсюда только на те пять лет, которые училась в Твери на филфаке, но за те годы никто ее, конечно, не забыл. Да и родители ее никуда ведь не уезжали: как приехали в Бегичево по распределению после своих институтов, так и осели навсегда, и дом построили, и дочку родили, и деревьев посадили множество.

В библиотеку Мадина вошла, словно вынырнув из осеннего тумана. Это звучало, может, излишне красиво, но было именно так: туман окутал Бегичево сплошь, от поросших травой улиц до верхушек берез. В этом было даже какое-то событие — в таком неожиданном и таинственном тумане.

Мадина не зря спешила в библиотеку: ей не терпелось разобрать только что поступившие книги. Она даже запах их различала отдельно сквозь общий, привычный и любимый запах библиотеки. Тот, привычный, запах был — долгого чтения, которое давно стало частью жизни. А этот запах, новый, был совсем другой — какого-то будоражащего обещания.

Когда Мадина была маленькая, она приходила в библиотеку сразу после уроков и еще по дороге от школы — это была довольно долгая дорога, потому что автобус по Бегичеву не ходил ни тогда, ни теперь, — внутри у нее, в точности между сердцем и горлом, подрагивало счастье: вот сейчас, сейчас… Час или два она бродила между полками, выбирая книги, а потом, подпрыгивая от нетерпения, бежала домой и уже там читала до головокружения, до ночи, и засыпала с книжкой в руках.

Поэтому ей казалось, что в библиотеке прошла вся ее жизнь; да так, собственно, и было. И поэтому, окончив университет, она даже не попыталась устроиться в Твери, может быть, найти там какое-нибудь престижное занятие, а вернулась в Бегичево и пошла работать в районную библиотеку.

— Ой, Мадинка! — удивилась и обрадовалась Зоя, увидев Мадину в дверях. — А я думала, ты после обеда не придешь.

Мадина помнила, как остро изумляло ее с самого детства одно удивительное московское свойство. Девочкой она не понимала, как такое может быть, что проведешь в поезде всего три часа, даже проголодаться не успеешь, и выйдешь из вагона в другую жизнь. Совершенно в другую!

Москва была другая. Какая, этого Мадина не знала. Но другая, совсем другая. Отличие московской жизни от бегичевской не надо было даже осмыслять, оно ощущалось просто физически.

Правда, осмыслять такие вот отвлеченные вещи у Мадины на этот раз и времени не было. Она уставала от московского ритма и московских расстояний, и поэтому самая обыкновенная конференция библиотекарей — с докладами, по ее представлениям, скучноватыми, с разговорами в курилке и прочими атрибутами подобных мероприятий, — утомила ее так, словно была марафонской дистанцией.

К тому же следовало найти время для похода по магазинам, и об этом Мадина думала с унынием: от магазинов она уставала всегда, не только в Москве. Она не любила разговоров об энергетике, ауре, карме и прочих неясных материях, к которым почему-то испытывает особый интерес поверхностное сознание, но, когда ей время от времени приходилось покупать одежду, готова была поверить в любые энергетические штучки. Вещи, самые обыкновенные вещи, висящие на кронштейнах или лежащие на магазинных полках, выматывали Мадину так, словно одним лишь прикосновением к ним вытягивались все ее силы. Поэтому она старалась избегать походов по магазинам, насколько это было возможно.

Но не устроить сейчас такой поход не представлялось возможным уже потому, что никто в их семье не возвращался из поездок без подарков, притом не случайных подарков, купленных впопыхах, а таких, которые доставляли бы радость. Да и Зое она пообещала же купить какой-нибудь необыкновенный, только в Москве продающийся крем.

Мадина сидела на подоконнике в конце общежитского коридора и смотрела на Нескучный сад, переливающийся внизу вечерним осенним золотом. Фонари просвечивали сад насквозь, и она уже полчаса, не меньше, бродила взглядом по его пустынным аллеям.

Хотя конференция и проходила в Тушине, ее участников поселили в самом центре — вот здесь, на берегу Москвы-реки, напротив Нескучного сада. У устроителей было какое-то знакомство с начальством общежития, принадлежащего Высшим дизайнерским курсам, и аренда жилья обошлась им дешево, несмотря на его дорогое местоположение.

Мадина чувствовала растерянность, рассеянность и тревогу, и оттого, что все эти чувства не имели внятной причины, они лишь усиливались.

Она смотрела вниз, фонари над аллеями Нескучного сада расплывались у нее в глазах, дробились, множились, и от этого почему-то усиливался ее сердечный трепет и горел лоб, прижатый к холодному оконному стеклу.

— Извините, — вдруг услышала она у себя за спиной, — можно я тут на минутку присяду?

В решетке Нескучного сада обнаружился выломанный прут. Альгердас отодвинул его и, забравшись в сад, помог проскользнуть в проем и Мадине. Ощущение нереальности происходящего не оставляло ее. Пустынный сад, залитые фонарным и лунным светом аллеи, белые от этого света полуоблетевшие деревья, светлые даже в темноте глаза Альгердаса, тепло его руки, держащей ее за руку, когда она пробиралась сквозь проем в решетке… Все это и создавало ощущение нереальности. Но вместе с тем — такое же отчетливое ощущение простоты и счастья. Мира, в котором она жила до сих пор, больше не существовало. Нет, он не исчез, но вот именно заполнился счастьем. И в этой непривычной, необычной, невиданной его наполненности она плыла, как в прозрачной воде.

— А про какой фестиваль вы говорили? — спросила Мадина.

Ей показалось, что если она помолчит еще минуту, то не выдержит и непонятно отчего заплачет. И еще ей очень хотелось услышать его голос. Ей все время хотелось его слышать.

— Про анимационный, — ответил Альгердас. У Мадины сердце дрогнуло от его голоса точно так же, как от слов старой забайкальской песни. — Этот фестиваль каждый год проводят. Сажают человек сто киношников на теплоход и везут по реке. В этом году мы по Волге плыли. От Москвы до Ярославля, Рыбинска, ну и так далее.

В первые мгновения, когда он начал говорить, Мадина не понимала смысла его слов, только вслушивалась в его голос. Но интонации его голоса были так просты и ясны, что она успокоилась и слова стала понимать тоже.

Она никогда не поехала бы в Москву.

Ей становилось тошно при одной мысли об этом городе. Хотя город был, конечно, ни в чем не виноват. Он был даже красив в мае — весь светился первой зеленью и выглядел невероятно молодым.

Но Мадина приехала не для того, чтобы любоваться его красотами. Дело было только в том, что она забыла в квартире Альгердаса паспорт. И как ни хотелось ей этого избежать, но приезд в Москву, в его квартиру, был неизбежен.

Она надеялась только, что квартира сейчас пуста. Она даже была в этом почти уверена, ведь он собирался в Китай, и надолго. Может, правда, никуда он и не поехал: планы у таких легких на подъем людей меняются так же быстро, как настроение. Правда, Альгердас не страдал от перепадов настроения, характер у него был твердый…

Мадина тряхнула головой, прогоняя ненужные мысли.

Ночевка на вокзале была неприятна главным образом тем, что наутро Мадина даже испугалась немного, взглянув на себя в зеркало.

Правда, лицо ее не выглядело помятым, потому что она совсем не спала. Ложиться на скамью в зале ожидания она побрезговала, а уснуть сидя не сумела. Так и просидела всю ночь — сначала вспоминала прелестную английскую комедию, которую посмотрела в Театре Маяковского по купленному с рук билету, а потом время от времени проваливалась в короткое забытье.

Так что помятостей и отеков Мадина на своем утреннем лице не наблюдала. Но наблюдала другие знаки бессонной ночи, и главным из них был блеск в глазах, который показался ей лихорадочным.

«Если бы ко мне пришел устраиваться на работу человек с такими глазами, я его не приняла бы», — подумала она, причесываясь перед зеркалом в туалете.

Но придавать своим соображениям чересчур большое значение Мадина не стала. В конце концов, она никогда никого не принимала на работу, так что могла и неправильно себе представлять, из каких соображений при этом исходят.

«Медные крыши, — думала Мадина, глядя в окно. — Да нет, не могут они быть медными. Но почему они такие зеленые?»

Крыши, раскинувшиеся сколько простора хватало за окнами дома, в самом деле выглядели так, словно были подернуты медной патиной. Мадина думала об этом каждый раз, когда на них падал ее взгляд.

А это происходило часто, потому что окна в ее теперешнем жилище были панорамные — они опоясывали квартиру по всему ее периметру. Собственно, это и не квартира была, а то, что называется пентхаусом.

Когда Мадина вошла сюда в первый раз, квартира состояла только из этих вот окон. Она была так просторна и так светла, что показалось бы странным, если бы кому-то вздумалось разгородить ее стенами.

— Моя студия, — сказал Аркадий Андреевич. — Нравится?

— Все-таки красота их какая-то особенная.

Мадина повернула руку, и косметичка-минодьер, помещавшаяся в ее ладони, бросила целый сноп бриллиантовых искр и на ее платье из гладкого шелка, и на лицо стоящего рядом с нею Аркадия, и даже на стены маленького антикварного магазинчика.

— Не знаю, — пожал плечами Аркадий. — По-моему, просто красиво, и все. Добротная старая работа. И кольцо тоже симпатичное.

Кольцо, о котором он говорил, составляло комплект с косметичкой. Золотые ленточки, из которых оно состояло, сплетались ивовым узором, а по диагонали кольцо было перевито такими же тончайшими бриллиантовыми нитями, как и те, что украшали косметичку.

— Простая у них красота или какая-то особенная, — заключил Аркадий, — я этот комплект тебе подарю. Раз он тебе понравился. А себе вот это куплю.

Оказалось, что иностранные языки даются ей легко; до сих пор у Мадины просто не было случая в этом убедиться. Выбор в пользу английского или французского разрешился просто: она стала изучать оба языка, пойдя для этого на курсы. Курсы были настоящие, а не торопливый интенсив, так что занятия происходили каждый день и занимали почти все ее время.

Аркадий эти ее занятия очень одобрял, добавляя, правда, что готовить себя в переводчицы ей нет никакой необходимости. А Мадина себя в переводчицы и не готовила — Аркадий давал ей деньги с той же непринужденностью, с какой пользовался любыми благами, которые они могли ему доставить, и она видела, что тратить деньги на нее доставляет ему искреннее удовольствие, а потому не разводила вокруг этого фальшивых антимоний — мол, не надо так много… ах, я обойдусь как-нибудь попросту…

Он явно не хотел, чтобы она обходилась чем-либо попросту. Ему нравилось ее умение одеваться красиво и просто, а сочетание красоты и простоты было делом недешевым, и он это отлично понимал. И то, как она пользуется косметикой — так, что тени, пудры, помады и прочие уловки очарования почти незаметны на ее лице, — ему нравилось тоже. И что косметика, которая почти незаметна на лице, тоже стоит дорого, не являлось для него загадкой.

Еще ему нравилось, когда она надевала какие-нибудь красивые шелковые платья. Почему-то именно шелковые — он находил, что эта ткань создает ни с чем не сравнимое ощущение роскоши и что эта роскошь необыкновенно идет Мадине.

«Возможно, — думала она. — Я столько лет в шелковом коконе провела — неудивительно, если мне идут все эти шелка».