Адаптация

Былинский Валерий Игоревич

Авантюрно-философский роман о наших современниках, о поисках и обретении ими смысла жизни.

Intro

Виктор Олегович Пелевин в своем последнем (или уже нет?) романе высмеял старомодных читателей, привыкших, чтобы книга их «трогала там». Видимо, справедливо полагая, что у современного читателя «там» ничего нет, а следовательно, и стараться не стоит.

Что ж, по попу и приход.

А мне, знаете, всегда хотелось такой книги, как в романе Михаила Юрьевича Елизарова «Библиотекарь» – помните: «Книга памяти», «Книга силы»… Чтобы прочитал – и скрутило.

Вот это как раз она. Я плакал. Без кавычек – слезами.

Текст может вам сперва не понравиться, или наоборот, не важно. Но уж если доберетесь до конца – никогда больше не будете прежним. Ну или целую ночь не будете.

Часть первая

Любовь как галлюцинация

Ода Макдаку

Люблю посещать «Макдоналдс». Взять пару чизбургеров, а лучше филе о фиш, колу ледяную, и сидеть в уюте большого зала, позвякивая ледышками в бумажном стакане и думая о чем-то своем, постороннем. Смотреть на беззвучно работающий экран мира за окном. На москвичей с примесью модного экстрима в одежде. На болтающих за столиками приезжих симпатичных девчонок, провинциальные семьи, стариков-иностранцев и таких, как я.

В Париже совсем по-другому. Там в полупустом и неуютном зале меня сразу же обсчитала с приторной улыбкой арабка, когда я заказал стандартный набор с бигмагом, картошкой и колой. Обманула на восемь евро. В парижский Макдак входишь как в восточную и холодную страну. Продавцы все арабы, говорят между собой и лишь изредка бросают недовольные взгляды на белолицых старичков-немцев, толстых негритянок и таких, как я. Неуютно там, нервно. Словно не Франция, не Америка, а неоккупированный берег реки Иордан.

Мне скоро тридцать восемь. Через восемь месяцев, когда я, со стаканом колы в руке, буду вот так же сидеть в «Макдоналдсе» и смотреть на столики вокруг, моя мать на жарком украинском Юге почувствует тяжелый, как ртуть, прилив боли в голову. В глазах у нее потемнеет; потеряв равновесие, она сядет на сухую рассыпчатую землю, смяв перья лука своим большим телом. Нечто физическое в ее организме уже начнет истончаться. Но я не знаю об этом, как и о том, когда погаснет солнце. Сидя в «Макдоналдсе», я вспоминаю, как двадцать семь лет назад мой старший брат, поссорившись с родителями, вбежал в комнату и заорал в открытое окно, сквозь которое медленно влетал с улицы снег: «Вот посмотрите, сволочи, посмотрите! В тридцать семь я пущу себе пулю в лоб! Застрелюсь – но не буду такими, как вы, не буду!» – орал он. Снежинки нежно касались его красного от ярости лица и медленно таяли.

А сейчас мой брат идет по дорожке собственной консалтинговой фирмы, оказывающей услуги в сфере управления и антикризисного менеджмента. «Смотрите, сволочи, смотрите, – про себя усмехается он. – В тридцать семь я не пустил себе пулю в лоб. Я не застрелился – но все равно не стал таким, как вы. Ай да я, ай да молодец!»

Еду домой в метро. Взгляд, куда ни кинь, сталкивается с телами и лицами женщин, – влажных от пота, молодых, красивых, одетых в юбки, джинсы и деловые костюмы, бесстрастных, задумчивых, грустных, улыбающихся, запечатленных в душном вагоне с налетом какой-то тревоги.

Когда погаснет солнце

Мое поколение – поколение пессимистичных синглов. В отличие от западных коллег по племени, мы к одиночеству своему все никак не привыкнем. Синглы-пессимисты – это те, кто не может веселиться по любому поводу. Они, бывает, радуются жизни месяц, два, три. Но, выпив однажды, приняв дозу наркотика или надоев самому себе, они хоть на день-два-три, но спустятся в спасительную глубину, и с тоской вспомнят, что есть все-таки Достоевский, а может, и Бог. Ощущают, как они одиноки. Хотят послать все к чертям, мнят себя философами, которыми не стали. Сорят деньгами и пропивают их. Потом, выплеснув накопившееся дерьмо, синглы-пессимисты возвращаются в свой отличный мир без Бога и сатаны.

Женщины-пессимисты острее чувствуют действительность, чем мужчины. Если есть кому выразить свои истинные мысли, они их выражают. Если некому, – например, в офисах корпораций, компаний и банков, где они работают секретарями, менеджерами, начальниками отделов, – они спокойно молчат. Мужчинам, чтобы спокойно молчать о главном на работе, надо либо бескорыстно любить эту работу, либо забыть о том, что все мы носим внутри, как женщина ребенка, душу.

Анна, одна из таких пессимистичных женщин, сидит сейчас в темноте моей квартиры, на диване, уютно поджав под себя ноги, и говорит, красиво отведя в сторону руку с зажженной сигаретой. Ей двадцать девять – редкий для пессимистов возраст, но женщины до тридцати часто бывают умнее мужчин. Я позвонил ей сегодня, проснувшись после детского кошмара и маясь от нахлынувшего одиночества. На стуле перед диваном стоит выпитая наполовину бутылка «Хеннесси», на которую я раскошелился, в углу беззвучно работает телевизор с каким-то ток-шоу. Мы пьем уже час, и она все говорит:

– Я иногда думаю, что будет, если, например, погаснет солнце?

Анна улыбается как всегда, когда опьянела, немного скептически и самой себе.

Новые христиане

Жизнь разделена на классы, о которых я, мое поколение и поколение моих родителей знали раньше только по книгам и фильмам. И думали, что подобное разделение нас никогда не коснется, и останется, в лучшем случае, мечтой об интересной жизни, какая была, как нам казалось, на Западе. Большинство населения Советского Союза, получившее наконец в девяностых четкое и прочное разделение на классы, статусы и сословия, до сих пор упорно не хочет признавать, что это разделение произошло. Те из нас, кто бедны, но образованны и умны, считают унизительным для себя признать, что никогда не станут настолько богатыми, чтобы забыть о ежедневном страхе нищеты.

Примерно к тридцати пяти годам я вдруг с бесшумным наплывом ужаса осознал, что, скорее всего, я никогда не стану обеспеченным по западным меркам представителем «middle class» – то есть не буду летать на комфортных лайнерах куда хочу и когда хочу, не смогу останавливаться в хороших отелях разных городов, не смогу, если захочется просто неплохо пообедать, зайти в средний руки ресторан, не думая о расходах. Я не буду жить, как «белый человек» – вот что ужасало меня. О том, что большинство населения земного шара живет так же скверно и даже намного хуже, я не хотел и думать.

Комплекс «не белого человека» почти не существовал в СССР в конце существования этой страны, когда большинство людей на ограниченном границами пространстве могли или почти могли жить так, как должен жить этот самый воображаемый «белый»: не думать сутками о том, как заработать на жизнь, садиться в самолет и лететь в другие города, заходить в средней руки ресторан и обедать. И при этом многие вздыхали о Западе, который толком не знали, а лишь представляли его себе, как представляет десятилетняя девочка в идеалистичных мечтах взрослую семейную жизнь. Но сейчас, в двадцать первом веке, этот комплекс стал разрастаться у многих, в том числе и у меня, подобно метастазе, уничтожающей клетки достоинства и уважения к собственной личности. Я понимал, что – увы! – мне не хватило способностей, или воли, или счастливой случайности, или чего-то еще незримого и непонятного, чтобы адаптироваться к новой среде обитания, или, по крайней мере, как подавляющее большинство моих таких же неудачливых соотечественников, делать вид, что все нормально, что мы, в общем-то, уже почти в среднем классе, ну, еще как бы немного осталось.

Я не обнаружил и не смог родить в себе способностей к предпринимательству, менеджерской деятельности или актуальной журналистике. И в то же время я понимал, что не только лень и отсутствие способностей стали причиной моих жизненных неудач. Ведь сколько я ни пытался адаптироваться, я всегда находил очень мало общего между собой и теми людьми, что активно лепили себя с утра до ночи и обрастали благами и достижениями из года в год. Мне было тяжело и противно общаться с ними. Мне не было смешно то, что было смешно им, меня не волновали вопросы, волнующие их, мне не нравились их вкусы и то, как они одевались, как разговаривали и как молчали.

Несколько раз я устраивался в фирмы и компании, где работали эти люди и где я мог, усвоив правила их жизни, в конце концов достичь успеха. Но я бросал эти офисы и компании из-за всплесков внезапной, катастрофической тоски и взрывов ужаса. Они тоже видели, что нам никогда не стать друзьями и что я не такой, как они. Но постепенно, пока middle class преуспевал материально, а я в лучшем случае топтался на месте, я начинал завидовать тому единственному, что мне в них нравилось: что у них есть деньги, ведь жизнь без денег приносит одни страдания. И я думал, что, вероятно, именно эти люди и явились в наш мир новыми христианами, – на этот раз с Запада, а не с Востока, – они пришли, чтобы своим примером, таким же, как у Христа, резким поворотом к новому («Оставь отца своего и мать свою и иди за Мной») побудить всех к спасению благополучия и достоинства, как раньше когда-то другие, первые христиане, призывали спасать свою душу.

Этот и тот свет

Ялта. Отель «Ореанда». Ленка, официантка одного из ялтинских баров, сидит в ванне напротив меня и смотрит, как я стучу пальцами по клавишам ноутбука. Слышно, как в комнате номера Тищик, мой режиссер, в полный голос развлекает двух Ленкиных подружек похабными анекдотами. Обе девчонки хохочут так громко, что заглушают хриплый вой Тома Уэйтса из присоединенного к телевизору CD-плеера.

– Что ты пишешь? – с любопытством спрашивает Ленка.

– Роман. Называется «Адаптация».

– О чем?

– О том, как человек хочет приспособиться к жизни, но не может.

Красная Шапочка адаптируется

Директор передачи Шумаков встретил меня в аэропорту.

– Привет, – машет рукой, – ну как там хохлы, запорожцев на войну отправляют?

– Какую войну?

– Так америкашки же на Ирак напали! Ну ты даешь! Ты что там, в Ялте, телевизор не включал?

– Да включал вроде, но про войну не помню…