Уж чего-чего, а юмора здесь было не занимать: обычно непристойного, а случалось, и совершенно черного — когда как. Однако в последнее время было как-то не до шуток, а Тома Торна вообще не задевали.

Но сейчас он не мог не оценить шутки начальника.

— Джезмонд спрашивал обо мне? — поинтересовался он.

Рассел Бригсток откинулся на спинку стула, наслаждаясь удивлением подчиненного, на которое он заранее рассчитывал. Столичная полиция

[1]

находилась в постоянном движении, здесь мало что оставалось неизменным. На этом фоне взаимопонимание, сложившееся у инспектора Тома Торна с начальником «убойного отдела»

[2]

Западного округа, радовало своим постоянством.

— И очень настойчиво.

Скажем, ты гном, ладно?

Это совсем не значит, что тебе нравятся лишь другие гномы, верно? Что ты не можешь быть в восторге от неловких ласк с кем-то, кто настолько выше тебя ростом, что приходится забираться на стул, чтобы толком обнять и поцеловать. На самом деле это абсолютно естественно — желать быть с кем-то не похожим на тебя, верно? Просто чтобы посмотреть, а каково это?

Он чертовски хорошо осознавал, что ему не суждено быть с женщиной, которая работает на кассе в «Асде»,

[10]

носит имитацию дорогого и элегантного плаща «Берберри» и благоухает сногсшибательными духами. И когда вошла Аманда, демонстративно принюхиваясь и громко ахая от восторга, лихо, залпом — эх, чего там, один раз живем! — опрокидывая легкие коктейли бокал за бокалом, — он почувствовал себя крысой, которая живет в сточной канаве. Господи, за что?! Он вечно фантазировал, мечтал о скромном достатке, отдавая себе отчет в том, что такая девушка заслуживает куда большего. И все-таки у них получилось!

С недавних пор, однако, он начал чувствовать какую-то неудовлетворенность, и дело не в том, что немножко снизилось сексуальное влечение — такое с ним случалось раз в несколько месяцев. Нет, дело не только в этом. Он стал чувствовать, что все вокруг становится каким-то призрачным. Она могла называть себя Мэнди, как ей нравилось, одеваться по-домашнему, но она всегда оставалась Амандой — он понимал, что не дотягивает до ее уровня, шла ли речь о воспитании или сообразительности. И не в том беда, что он глуп — совсем нет. Он знал, что есть что, отлично знал, но, когда доходило до дела, до заработка на жизнь, до чего-то серьезного, он склонялся к тому, чтобы его вели и направляли. Это, впрочем, еще тоже ничего не значило — он знал пределы своих возможностей и считал себя достаточно умным.

Однако сейчас он стал задумываться о других женщинах. Не о ком-то конкретно, просто о женщинах другого типа. Подходящих для него. Он начал отключаться даже посреди чертовски важных разговоров — о том, например, что делать с пацаном (и что, возможно, придется с ним сделать). В такие моменты он вдруг представлял себя с женщиной, у которой на лифчике грязные бретельки и которая читает дерьмовые журнальчики. Он думал о женщинах, которые немного громче кричат в постели, относятся к нему должным образом, а не указывают, куда ему девать руки. Сначала он испытывал чувство вины, но потом стал убеждать себя, что, вероятно, она чувствует то же самое по отношению к нему. Может, она мечтает о регбисте, которого в постели называла бы Джайлзом или Найджелом; может, его акцент набил ей оскомину так же сильно, как ее голос действовал ему на нервы…

— Парень далеко уже не ребенок, верно? — Холланд подался вперед, положив обе руки на подголовники передних сидений. — Возможно, они просто ждали, пока он, весь такой довольный, вернется домой.

— Что-то похожее его родители и сказали, объясняя свое поведение.

— Наверняка такое уже бывало с ним и раньше.

— Нет, не думаю, — ответила Портер. Она обогнала на своем «Сааб-Турбо» полноприводный автомобиль серебристого цвета, сердито глянув на водителя, который оживленно разговаривал по мобильному телефону. — Однако, признаюсь, мы пока не беседовали с родителями по-настоящему. Надеюсь, очень скоро мы узнаем больше.

— Мы теперь вроде бы в одной команде. — Торн несколько неуютно чувствовал себя на пассажирском сидении: его тревожило то, что за рулем Портер вела себя столь же суетливо, как и в своем кабинете. Ее постоянные взгляды в зеркало заднего вида практически не имели отношения к безопасности дорожного движения — скорее ее волновала цель их поездки.

Все изменилось с тех пор, как Конрад приставил к ее голове пистолет на той заправочной станции в Тутинге.

Спектакль они, безусловно, разыграли достоверно, Аманда в роли заложницы была довольно убедительна, поэтому Конраду не пришлось слишком усердствовать: разок сильно дернул ее за волосы и вдавил дуло игрушечного пистолета ей в висок. Позже, вечером, когда они, полностью выдохшиеся, подсчитали добычу, она строго констатировала: да, их игре поверили, но актеры из них еще те! Конечно, он не совсем понял, что она имела в виду, поэтому ей все пришлось объяснить простыми словами, пока до него не дошло. Он был чрезвычайно огорчен и расстроен, и очень обрадовался, когда она растолковала ему, как нужно действовать в следующий раз.

Именно тогда Аманда в полной мере осознала, что за главного — она.

Единственное, к чему она стремилась вначале, — иметь кого-нибудь, кто смог бы серьезно поговорить с торговцем наркотиками, которому она задолжала. Конраду это удалось достаточно легко, а потом они просто продолжали друг с другом встречаться. Этому способствовало то, что он неплохо выглядел и всегда знал, как поступить. Он постоянно ломал голову, где раздобыть деньги, чтобы купить все, что она хотела. Аманда была тронута и вздохнула с облегчением, с радостью осознав, что встретила первого (не считая отца) мужчину, который о ней по-настоящему заботился. Так уж случилось, что идея спектакля с ограблением принадлежала Конраду, но все остальное исходило от нее.

Настоять на своем, конечно, можно, когда знаешь, о чем думает другой. Если можешь с большой вероятностью предсказать, в какую сторону он задумал прыгать. Конрад никогда не умел скрывать свои чувства: то, что было в голове и на сердце, отражалось у него на лице. Аманде это в нем нравилось. Она всегда подозрительно относилась к мужчинам, которые были более искусными лжецами, чем она.

— Почему бы не заняться этим, когда было тепло? — проворчал Хендрикс. — Я тут себе яйца отморожу.

— Тогда надень пиджак.

Какими красивыми словами ни называла бы «контора» внезапный и необъяснимый отпуск, наподобие того, в какой его отправили в прошлом году, он, как полагал Торн, был сродни «командировке в сад». Или очень на нее походил. В субботу вечером — полтора часа в магазине «Все для дома», а в воскресенье — добровольный ударный труд до седьмого пота. И вот оно, маленькое чудо: уголок двора за кухней, прежде покрытый грязной, растрескавшейся тротуарной плиткой, волшебно преобразился.

— Ведь ясно, что я просил немного сострадания, — проворчал Хендрикс. — Я к тебе за этим пришел. Пиво для меня, конечно, всегда награда, только я не рассчитывал подхватить двустороннее воспаление легких.

Торн сделал последний глоток баночного лагера

[13]

из «Сейнз-бернз»

[14]

и окинул взором то, что любой уважающий себя риелтор — если не придираться к терминологии — назвал бы «маленькой, но хорошо оборудованной зоной внутреннего дворика». Несколько растений в пластиковых горшках, шаткая жаровня для барбекю, печь на подставке…

Мальчишка, вне всякого сомнения, смышленый. По правде сказать, немного зануда — да не все ли равно, если правит бал не он? Этот парнишка, скорее всего, сдал экзаменов в тысячу раз больше него самого, но сейчас это уже не имеет значения, верно? Ум мало что значит, когда у тебя на голове мешок.

Потому что здесь музыку заказывает он, Конрад.

В тот момент, когда эти слова складывались у него в уме, ему пришло в голову, как остроумно придумано: «играть на волынке» — стрелять из пистолета, «играть на баяне» — делать кому-нибудь укол наркотика.

Он всегда был высок и хорошо сложен, всегда следил за собой, но по-настоящему его никогда не уважали. По крайней мере, в юности. В те времена его финансы пели романсы, и не хватало чего-то во взгляде — чего-то такого, что заставляет людей воспринимать тебя серьезно, выдавливать улыбку и говорить: «Ладно, приятель, пусть будет по-твоему». Он хотел, чтобы хоть кто-нибудь сказал ему это — хотел еще с тех пор, когда облажался так, что не мог этого забыть. Это случилось уже несколько лет назад, но он помнил все до мельчайших подробностей. Будто смотрел фильм с самим собой в главной роли.

Задрипанный красный «Форд-Фиеста».

Отец пристрастился являться к Торну под утро.

Из-за боли в спине уже где-то с пяти часов утра ему не спалось. Он лежал в темноте, в единственно удобной позе, какую мог найти, — подтянув колени к груди, — и думал о своем отце. Время от времени ему удавалось вновь погрузиться в сон, и тогда их неожиданные встречи становились более странными, более драгоценными — отец неизменно снился ему в эти час-два перед тем, как надо было вставать.

В снах сына Джим Торн являлся, находясь на последней стадии болезни Альцгеймера, где-то за полгода до того, как он погиб в огне. Это так похоже на отца, думалось Торну: он всегда был таким несговорчивым, таким кровожадным. Почему бы ему не являться во снах еще молодым мужчиной? Или, по крайней мере, человеком, чей разум еще не слетел с катушек? Вместо этого отец являлся ему разозленным и сквернословящим, теряющим нить разговора, рассеянным, взбешенным и потерянным.

Беспомощным…

Частенько старик лишь сидел на краешке кровати Торна и жаждал начать расспросы. Так он вел себя перед смертью. Наплевательское отношение к хорошим манерам соседствовало с зацикленностью на пустяках, каталогах и викторинах.

Пакет. Всему виной — обыкновенный пластиковый пакет, и он продолжал свое черное дело, если не врут всякие психиатры и социальные работники.

Наверное, один из тех дешевеньких полосатых пакетов, какие всегда можно купить в открытых до поздней ночи супермаркетах и дерьмовых лавчонках. Шофер второй машины не заходил так далеко, чтобы описывать этот пакет в суде под присягой. Но именно так она все себе и представляла: пакет перепорхнул через улицу прямо на лобовое стекло, там ветер задержал его на секунду — и все! Этого хватило, чтобы ослепить водителя и заставить его свернуть в сторону. Бесформенный клочок полиэтилена — из-за него потерявшая управление машина въехала в серебристый «мерседес», двигавшийся по встречной полосе. Этот клочок при столкновении взмыл вверх, как дым, а ее отец вылетел через лобовое стекло на асфальт.

Такой кошмар — из-за такой ерунды. Из-за легковесной дешевки…

Парня накачали снотворным, сняли пакет с головы, и Конрад задремал в соседней комнате. День был в разгаре, но у них обоих биологические часы уже давно сбились. Шторы были постоянно опущены; за окном могло быть утро, день, вечер. Да ладно, не больно важно. Разве что скучно. Они должны были сидеть на месте и не высовываться до поры до времени — пока не увидят, куда ветер дует.

Когда она возвращалась мыслями к тому, что произошло с ее отцом, — а такое случалось нередко — она никогда не думала о водителе той, другой машины: неприметном и кричащем за рулем автомобиля; дающем показания под стражей; ковыляющем по ступенькам здания суда под проклятья ее матери. Вместо этого она думала — понимая, насколько это неразумно, — о человеке, который продал тот пластиковый пакет. О человеке, который положил в него фрукты, или рыбу, или еще какую хрень, и слова-то доброго не стоящую; а также обо всех руках, через которые прошел пакет, прежде чем его в конце концов не выбросили в сточную канаву. Она думала о тех людях, которые никогда не узнают, какую роль сыграли в смерти ее отца. Она представляла себе их лица. Она каждому придумывала жизнь, семью, чтобы эту жизнь наполнить. А в безрадостные моменты, каких было немало, она забирала жизнь одного из членов этой семьи и наблюдала, как чья-то ею придуманная жизнь разлетается на куски.