— Добрый вечер! Я Марек Бакула, хранитель замка. Очень рад, что вы так быстро приехали. Метель сегодня просто невероятная. А с утра было семнадцать градусов… Весьма сожалею, что пришлось вас побеспокоить. Чем еще могу быть полезен? Да! Труп лежал вот тут: ногами к камину, головой примерно у кресла. Вы уже осмотрели могилы? Они там, за левым крылом замка.

Марек Бакула произносит эти слова и садится в старинное кресло с широкими подлокотниками.

В комнату врывается топот ног, нетерпеливые возгласы, ритмичное щелкание фотоаппаратов, стук открываемых чемоданов. Вносят гроб, облепленный землей и снегом. Старинный гроб, из темного дерева, окованный железом. Весьма величественный гроб. Открывают крышку, и двое сотрудников уголовного розыска поднимают труп. Покойный был высоким мужчиной и носил светлый костюм из ворсистой шерсти. Застывшее тело кладут так, как показал пан Марек Бакула, — ногами к камину, головой у кресла. Несколько раз фотографируют, делают измерения. Когда с этим покончено, гроб уносят. Является человек в белом халате и сквозь лупу осматривает ковер.

Мы же — я и Марек Бакула — сидим в креслах. Молчим. Смотрим на людей, занятых своим делом.

Потом поднимаем глаза на шесть огромных портретов в позолоченных рамах. Они висят над камином.

Доктор Бакула продолжает:

— …портрет написан маслом. Размер его два десять на метр пятнадцать. Автор неизвестен. Вероятно, кто-либо из берлинских придворных пачкунов. В первой половине восемнадцатого века их брали нахлебниками в здешние имения и они работали по заказу. Они пробовали малевать под Гальса, под Ватто, но у них ничего не выходило. Прусская кисть тверда, как жезл тамбурмажора… Ах, прошу прощения, вас не занимает живопись. Извиняюсь… Так это портрет Анны Хартман. Вы меня спрашивали, дворянская ли фамилия Хартман. Нет, не дворянская. Титул тогда ее еще не интересовал. Позднее, когда у нее родился сын Ян, или еще позже, когда она приехала в Колбач, да, наверное, именно тогда, принадлежность к дворянскому сословию уже имела для нее значение. На своем надгробии она приказала высечь «фон» — те самые три глупые буковки, которые давали право носить кружевной чепец и золотую цепочку на шее. Но тогда, пятнадцатого августа, она еще не была знатной дамой. Просто Хартман, Анна Хартман… Может, все-таки принести рефлектор? Нет? Хорошо… Вы меня слушаете?.. Во всяком случае, кучер, который вез Анну Хартман в город, обращался к ней попросту «фрау Анна»… Даже не «милостивая», не «уважаемая», но просто «фрау». Как видите, довольно-таки фамильярно.

Они возвращались после трехмесячиого пребывания в Домбе. Сегодня это все равно что проехать на трамвае, тогда же, в тысяча четыреста восьмидесятом году, такое путешествие было серьезным. Через три реки и три моста, мимо Заборской горы и болота. Она написала об этом в своей библии, она ведь все записывала на полях библии острым готическим почерком. Даже о своей первой ночи с Матеушем написала, отметив, что тогда шел дождь и колесо соскочило как раз посередине моста.

Город был уже открыт. После трехмесячной эпидемии холеры возвращались те, кому удалось удрать, пока не замкнули городские ворота. Анна Хартман бежала из города только вдвоем с кучером. Представьте себе: вдова тридцати с небольшим лет, на ее груди, в ладанке, — всего семьсот талеров, все, что уцелело после смерти мужа, Якуба Хартмана, которого пырнули на улице ножом.

Домбал говорит о докторе Бакуле:

— Мне кажется, он интересный человек.

— Я тоже так думаю, поручик.

— Но, несмотря на это, я поставлю милиционера у дверей его комнаты. Обыск не дал результатов.

— Совсем?

Присутствовали:

шеф следственной группы; И. Домбал, поручик; С. Куницки, эксперт судебной медицины.

Шеф:

Открываю совещание. Поручик Домбал доложит о предварительных результатах расследования. Затем предлагаю перекусить и послушать доктора Куницкого. Согласны? Хорошо. Поручик Домбал, прошу вас. Только еще одна просьба: без гипотез и спекулятивных измышлений, чтобы не создавать путаницы.

Поручик Домбал:

А здесь холодно. Может, затопить? Ах да, верно, мы еще не осматривали камин. Обыск в этой комнате надо будет сделать сразу после совещания. Итак, начинаю. Оперативный отдел Главной комендатуры милиции в Варшаве получил донесение о случившемся утром в пять тридцать две. Позвонил гражданин Марек Бакула, хранитель замка в Колбаче, и сообщил следующее. В пятницу, примерно в двадцать два часа погиб в результате несчастного случая гражданин Федеративной Республики Германии некий Арним фон Кольбатц, по профессии журналист, который прибыл в Колбач из Варшавы в четверг утром на собственной машине марки «опель-рекорд». Смерть наступила, как сообщил хранитель, в отсутствие проживающих в замке, в комнате на первом этаже. Доктор Бакула уведомил об этом милицию. Почему столичную, а не повятовую или, скажем, воеводскую, я не понимаю. Кольбатц умер как раз в этой комнате, в которой мы сейчас находимся. Так я, по крайней мере, считаю, поскольку Бакула заявил, что в той комнате камин и…

Аполония Ласак? Что за явление! Я ожидал увидеть простую крестьянку, а в дверях появилась чуть ли не дама со старинного портрета. Черное платье, манжеты и высокий воротник которого отделаны тонким кружевом, разумеется белоснежным и накрахмаленным. На плоской груди — золотая цепочка с крестиком изящной работы. Только лицо у нее грубоватое и костистое, а руки изуродованы ревматизмом. Говорит медленно, с провинциальным акцентом.

Она здоровается, окидывает внимательным взором всю комнату, словно видит ее впервые, смахивает с груди какую-то пылинку, вынимает из рукава платочек, вытирает нос и начинает меня не особенно дружелюбно рассматривать. Взаимный осмотр длится уже достаточно долго и, наконец, становится нестерпимым.

— Милиционер сказал, чтобы я пришла, — говорит Аполония Ласак. Подходит к окну и хочет задернуть шторы, зеленые, из старого плюша.

— Прошу оставить шторы в покое.

— Дует, — отвечает пани Ласак.

— Еще раз, шеф? — спрашивает доктор Куницки, его левая бровь насмешливо подрагивает.

Я отстраняю стакан. Хватит. Спирт огоньком бежит в груди. Домбал тоже с трудом сдерживает усмешку, затем склоняется над трупом немца, нарочито показывая, что его совершенно не интересует мое состояние. Он перекидывается с Куницким замечаниями относительно особенности трупных пятен, пересыпает тальк из одной баночки в другую, в общем, держит себя так, как будто меня не существует вовсе.

Я спрашиваю, посылали ли за Фричем.

— Да. А вы не хотите еще раз допросить девушку?

— Пусть идет спать.

В дворцовую башню нужно идти через комнату со стульями, низким коридорчиком без окон и, наконец, по крутой лестнице. На лестничной клетке только одно готическое окно, забитое досками, сквозь щели свищет мокрый ветер. Первым идет Домбал, за ним — Фрич и, наконец, я. Фонари держим низко. Ступени настолько узкие, что нога на них едва умещается. Руками опираемся о стены, покрытые влажной изморозью. Этот замок долго не продержится: в желтом свете фонарей видно, как осыпается серая штукатурка.

— Это здесь, — говорит Фрич и пытается рукой нащупать дверную ручку.

Домбал его опережает. Открывает двери ногой. Они скрипят, а мы не можем удержаться от кашля. Нас орошает дождь пыли. Пахнет грибами. Ветром. Гнилью.

— Странно, — говорит Домбал.

Мы стоим в восьмиугольной комнате. Четыре окна. Рамы, когда-то, возможно, голубые, покрыты зарослями грязи. Одно стекло разбито, под его готической аркой зияет звездообразная дыра, в которую летит снег.