У Брук Финдли ныло за грудиной. Это болело сердце. Билось, срываясь с ритма. Она утопала в темноте. Темнота и пустота, и ничего более.

Нет, еще звуки. Они мешались в гул и заполняли собой пустоту. Женский смех, телефонный зуммер, сумбур телевизионной трансляции — эти бесспорные свидетельства жизни доказывали Брук, что худшего удалось избежать. До ее слуха отчетливо доносились обрывки какого-то спортивного репортажа. Однако какофония звуков не шла ни в какое сравнение с ее внутренним адом, с хаосом оглушительных мыслей.

Брук почувствовала, что лежит. Жесткий ворс ковролина саднил кожу плеч. Сквозь закрытые веки краснотой пробивался свет.

Брук ощутила скользящий по лицу солнечный луч. Оставалось лишь разлепить тяжелые веки, чтобы понять, где она. Но тоненький внутренний голосок советовал повременить.

Брук не знала, как долго она пробыла в таком состоянии, да и что это было за состояние, не знала также. Никто не окликал ее. Оставалось надеяться, что происшествие окажется незамеченным, а значит, без каких-либо досадных последствий...

Лишь только эти слова сорвались с ее губ, Брук тотчас пожелала взять их обратно. Но, как любил повторять Дэнни Финч: «Если бы желания сбывались сами, не о чем было бы и тужить...»

Финч не упустил ни ее слов, ни ее смущения. Он продолжал невозмутимо восседать в своем кресле и. испытывать Брук цепким морозным взглядом. Было отчего почувствовать себя рыбкой на крючке.

Брук никогда не думала о Дэнни дурно, но и относиться к этому человеку с полным доверием не было никаких оснований.

Теперь Брук знала наверняка, что и растрогать его не так-то просто. Но она посчитала ниже своего достоинства еще что-либо добавлять к ранее сказанному, а потому решительно поднялась с места, намереваясь покинуть импозантный кабинет воротилы спортивной индустрии, каковым не без основания считался Дэнни Финч.

Однако у окна Брук задержалась и отрывисто проговорила: