Это был один из тех странных домов, к которым легко цепляются нелепые суеверия, потому, главным образом, что больше ничего интересного они из себя не представляют, будучи строениями слишком заурядными, лишенными всякого архитектурного замысла. С небольшого лесистого холма, над которым дом возвышался, его слепые окна пялились через Кентиш Уилд и в любую погоду оставались унылыми и мрачными круглый год. Будто чья-то гигантская рука придавила дом к земле, и он осел. Старания агентов по торговле недвижимостью были напрасными, и не было никакой надежды, что объявятся законные наследники этого дома. Отсюда отлетела душа, говорили люди. Один из наследников наложил на себя руки в библиотеке этого дома, считая, что таким образом смывает пятно позора с чести семьи. Еще один из его родственников покончил с собой, а через двадцать лет — другой, и трудно было найти объяснение этим трем жизненным катастрофам. Только первый владелец дома жил в нем постоянно, остальные приезжали лишь на летние месяцы, а потом сбегали. Итак, нынешнему владельцу дома Джону Бэрли досталось поместье, над которым витала тень проклятия, подкрепленного несколькими конкретными и весьма неприятными фактами.

В нашем столетии к людям суеверным относятся пренебрежительно, считая их либо дураками, либо шарлатанами.

Но Джон Бэрли, будучи здоров физически и духовно, относился к ним иначе, вернее что не относился никак. Для него они не существовали, как эскимосы, поэты и прочие человеческие особи, не вторгавшиеся прямо в его жизнь. Преуспевающий бизнесмен, он общался по большей части с себе подобными. Филантропом он был известным, в этом то и заключалось его единственное суеверие, которое владело им, ибо нет человека, который бы сумел полностью избежать предрассудков. Он считал, что пока не отдаст десятую часть всего, чем владеет, неимущим, счастья ему не будет. Этот угрюмый дом, решил он, может стать превосходным санаторием для бедных.

— С собой кончают только трусы и сумасшедшие, — во всеуслышание заявил он однажды, когда кто-то посмел подвергнуть его намерение критике. — Я ни тот, ни другой, — он рассмеялся смачно и весело.

— Я не могу понять! — громыхал он, обращаясь к жене. — Представить не в силах, до чего должен дойти человек, чтобы только подумать о самоубийстве, не говоря уже о том, чтобы совершить его, — он набрал в могучую грудь воздуха. — Скажу тебе, Нэнси, еще раз: это трусость или одержимость. И то, и другое моему пониманию недоступно.