У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго. Экватор пересекает эти нагорья миль на сто к северу, а сама ферма расположена на высоте около шести тысяч футов. Днем кажется, что ты забралась очень высоко, близко к солнцу, но ранним утром и вечерами прохладно и тихо, а по ночам холодно.

Расположение местности и высота нагорий создают ландшафт, какого, наверно, нигде больше увидеть нельзя. Земля тут скупая, суровая: Африка непохожа сама на себя, словно ее вознесли на шесть тысяч футов, чтобы подчеркнуть — как меняется на такой высоте ее ландшафт. Краски выжженные, выцветшие, как на старой глиняной посуде. Листва на деревьях мелкая, нежная, да и вся структура крон не походит на то, что мы видим в Европе, они растут не куполами или шатрами, а горизонтальными слоями, и одинокие деревья походят на пальмы или на старинные боевые корабли со взятыми на рифы парусами, а на опушке весь лес как будто пробирает легкая дрожь. На просторах травянистых равнин там и сям растут колючие терновые деревья, а трава пахнет тимьяном и кое-где аромат стоит такой сильный, что даже щекочет в носу. Цветы на равнине и в лесу, на лианах и на плюще, обвивающем деревья, мелкие, как и у подножия гор — и только после долгих дождей в долине расцветают огромные лилии с дурманящим запахом. Широкие просторы открываются взгляду, и эта вольная ширь дышит величием и несравненным благородством.

Жить в этих краях значило дышать легко, как нигде. Вспоминая скитанья по нагорьям Африки, думаешь — нет, никогда мне не дышалось так легко и привольно — словно жила тогда в воздухе, а не на земле. Небо почти всегда было бледно-голубым или бледно-сиреневым — и в вышине всегда плыли, громоздясь, огромные и невесомые, вечно меняющие форму облака, но они не заслоняли небесной синевы, глубокая и яркая тень от которой лежала на ближних лесах и холмах. А в полдень горячий воздух, казалось, шел от огромного костра, жара плыла волнами, переливаясь над землей, и в ней отражались какие-то волшебные тени, двоясь и играя — колоссальные призраки Фата-Морганы. Легко дышалось в этом чистом воздухе, и чувствовалось, что ты крепнешь, набираешься сил, забываешь все заботы. Проснешься утром спозаранку, и первая мысль — "Да, здесь мое место!"

Нагорье Нгонго идет сплошной цепью с севера на юг, и над ним вздымаются синими застывшими волнами четыре величественных вершины. Гора Нгонго на восемь тысяч футов возвышается над уровнем моря, причем к востоку — всего на две тысячи футов; к западу же склоны становятся все круче и почти вертикально обрываются к Большой Рифтовой Долине.

Ветер в горах постоянно дует с северо-северо-востока. Это тот же ветер, который на берегах Африки и Аравии зовут муссоном. Восточный ветер, который любил царь Соломон. Но на этих высотах чувствуешь только сопротивление встречного воздуха, когда Земля идет ему наперекор. Ветер дует прямо на горы Нгонго, и склоны этих гор — идеальное место для пуска планера, поток воздуха подымает его вверх. Облака, подхваченные ветром, задерживаются у отвеса горы или проливаются дождем у вершины. Много раз я глядела из окна своего дома, когда приближалась величественная гряда облаков, и с изумлением следила, как эта великолепная армада, перевалив за холмы) таяла, исчезая в синеве.

Каманте был мальчик из племени кикуйю, сын одного из скваттеров. Я хорошо знала всех ребят этого скваттера — и он, и его жена работали у меня на ферме, а дети пасли своих коз на лужайке около моего дома, надеясь, что вдруг случится что-нибудь интересное. Но маленький Каманте, вероятно, прожил на ферме несколько лет, прежде чем я увидела его. Очевидно, он от меня прятался, как прячется больное животное.

Увидела я его впервые, проезжая верхом по равнине, где он пас чьих-то овец. Никогда в жизни передо мной не представало более жалкое существо. Голова у него была огромная по сравнению с истощенным тельцем, колени и локти узловатые, как наплывы на сучьях, а обе ноги от бедер до пяток были покрыты глубокими гноящимися язвами. На широкой равнине он казался совсем крошечным, и не верилось, что в таком ничтожном тельце могло найтись место таким страданиям. Когда я остановилась и заговорила с ним, он ничего не ответил, словно не заметил меня. На его исхудалом, плоском, неправильном и бесконечно терпеливом личике глаза казались совсем потухшими, тусклыми, как у мертвеца. Казалось, он обречен и вряд ли проживет еще две-три недели, и грифы скоро закружатся над его головой в сухом раскаленном воздухе, предвкушая добычу. Я велела Каманте придти на следующее утро к моему дому — надо было попытаться помочь ему.

Я всегда лечила больных с нашей фермы по утрам, от девяти до десяти. Как у всех великих шарлатанов, у меня отбою не было от пациентов, и обычно два-три человека, а то и больше десятка, уже ожидали меня у дверей дома. Люди племени кикуйю привыкли к непредвиденным случаям и приспособились к неожиданностям. В этом они отличаются от белых, которые всегда заранее готовятся к беде и стараются оградить себя от неожиданных ударов судьбы. А негр в ладу с судьбой, потому что всю жизнь покорялся ей — она для него как родной дом, зна. комая, как темнота его хижины, привычная, как мягкий перегной для его огорода. Он встречает любую перемену в своей жизни с непоколебимым спокойствием. В своем хозяине, в своем целителе, даже в Боге, он ценит прежде всего дар воображения. Может быть, поэтому Гарун-альРашид занимает в сердцах уроженцев Африки и Аравии такое прочное место и считается идеалом правителя: его поступки всегда непредсказуемы, никогда не знаешь, чего от него ждать. Когда африканцы говорят о личности Бога, кажется, что они рассказывают тебе сказку из "Тысячи и одной ночи" или конец библейской книги Иова — в обоих случаях их поражает одно и то же: бесконечная мощь фантазии.

Очевидно, этой черте характера народа, окружавшего меня, я и обязана своей популярностью, даже славой целительницы. Когда я впервые отправлялась в Африку, я повстречала на пароходе знаменитого врача из Германии, который уже в двадцать третий раз ехал туда экспериментировать с лекарствами от сонной болезни и вез с собой в клетках больше сотни крыс и морских свинок. Он мне рассказывал, что трудности при лечении туземцев возникали не от того, что они чего-нибудь боялись — даже при сильных болях или перед серьезной операцией они держались очень мужественно — просто им присуща глубокая неприязнь ко всякой системе, к порядку вообще, чего немецкий врач никак понять не мог. Но когда я сама познакомилась с туземцами, мне в них особенно понравилась именно эта черта. Люди они были по-настоящему смелые, они даже любили опасность — это был истинный отклик творения на оглашенный ему жребий — эхо с земли в ответ на глас с небес. Иногда мне казалось, будто в глубине сердца они боятся только педантизма. Попав в руки педантов, они умирают от тоски.

Мои пациенты обычно ждали меня на террасе дома. Они усаживались на корточки, худые как скелеты: старики, которых мучил страшный кашель, отчего из глаз у них все время лились слезы, молодые забияки с фонарями под глазами и губами, разбитыми в кровь, матери с лихорадящими детьми, свесившими головки, как увядшие цветки. Часто приходилось лечить ожоги, потому что туземцы из племени кикуйю спят в своих хижинах вокруг костра, а ночью груды горящих дров или угля вдруг рассыпаются во все стороны; кстати, я сделала открытие, что мед прекрасно заживляет ожоги. На террасе всегда царило оживление, даже веселье, и мне это напоминало атмосферу в европейских игорных домах. Негромкий оживленный разговор смолкал, как только я выходила; молчание было напряженное, чреватое событиями — это была минута, когда могло случиться что угодно. Но все терпеливо ждали, пока я сама не выберу первого пациента.

Настал год, когда в дождливый сезон не выпало ни капли дождя.

Это страшное, убийственное бедствие для фермеров, и тот, кто пережил этот ужас, никогда его не забудет. Даже через много лет, когда человек давным-давно покинул Африку и обосновался в сыром северном климате, он будет просыпаться ночью от шума внезапно хлынувшего дождя с криком: "Наконец-то, Господи, наконец-то!"

Обычно долгий период дождей начинается в последнюю неделю марта и продолжается до середины июня. Но до начала дождей с каждым днем становилось все жарче и суше, воцарялась гнетущая духота, как в Европе перед грозой, но во всех отношениях сильнее.

Масаи — мои соседи-скотоводы по ту сторону реки — обычно в это время поджигали сухую, как солома, траву, чтобы не мешала свежим росткам зеленой травки пробиваться с первым же дождем, и по всей равнине воздух дрожал и струился над огненным морем, длинные серые волны дыма, пронизанные радужными вспышками, катились по сухой траве, а жар и запах гари как из жерла вулкана, долетали до засеянных полей.

Над полями собирались гигантские тучи дыма, потом рассеивались; на горизонте голубой дымкой шли легкие дожди.

Лулу попала ко мне из леса, так же, как Каманте пришел с равнин.

К востоку от моей фермы простирался заповедник Нгонго — тогда это был сплошь нетронутый девственный лес. Я очень сожалела, когда старый лес сводили и на этом месте рассаживали эвкалиптовые деревья и гревиллии. А ведь лучший парк для отдыха жителей Найроби было не сыскать.

Африканский лес полон тайн. В него вступаешь, словно в старый гобелен, местами выцветший или потемневший от времени, но поразительный по богатству оттенков зеленого цвета. Там совсем не видно неба, лишь солнечный свет пробивается сквозь ветви, играя и переливаясь в зеленой листве. Как длинные седые бороды, свисают лишайники, а лианы, сплетаясь в гус-тую сеть, словно охраняют тайны тропического леса. Обычно по воскресеньям, когда на ферме не было работ, я ездила с Фарахом в лес, и мы подымались и спускались по холмам, переходили вброд извилистые ручейки. Воздух в лесу был прохладный, как вода, настоенный на листве и травах, а когда начинался долгий период тропических дождей и расцветали лианы, казалось, что переходишь из одного благоухающего облака в другое. Особенно сильно пахла африканская дафния, когда распускались ее маленькие, липкие, кремовые, как густые сливки, соцветия, напоминая не то запах сирени, не то аромат лилий. Везде на деревьях висели выдолбленные колоды — туземцы племени кикуйю подвешивали их на кожаных ремнях для пчел, а потом собирали мед. Как-то раз выехали в лесу из-за поворота и увидали на тропинке сидящего леопарда — геральдического зверя с гобелена.

А высоко над землей жил беспокойный болтливый народец — серые обезьянки. И там, где они пересекали дорогу, долго сохранялся их запах — сухой, затхлый — так пахнут мыши. Проезжая по дороге, можно вдруг услышать над головой шум и шорох — это целая колония обезьян перебирается на новое место. И если сидеть тихо, не шевелясь, вдруг замечаешь обезьянку: она сидит на дереве не шелохнувшись, а присмотришься, видишь, что вокруг притаилось все племя — расселись на ветках, словно какие-то странные плоды, это серые или темные зверушки, смотря по тому, как они освещены солнцем, и у всех свисают вниз длинные хвосты. Они издают странные звуки, что-то вроде поцелуя взасос, с легким кашлем, и если снизу их передразниваешь, они вертят головами, глядя друг на дружку, но стоит тебе нечаянно пошевелиться, как во мгновенье ока все срываются с места, и по кронам пролетает лишь затихающий шорох, когда они, перескакивая с дерева на дерево, улепетывают, как вспугнутая стайка рыб.

В лесу Нгонго в очень жаркий день я один раз видела на узкой тропинке, прорезавшей чащу, лесного кабана — такое не часто выпадает человеку. Он вдруг промчался мимо меня, с супругой и тремя маленькими поросятами, и все семейство было похоже на вырезанные из черного картона силуэты — мал-мала меньше — на фоне пронизанной солнцем лесной зелени. Это было чудесное зрелище: будто отражение в лесном озере, будто видение, возникшее из глубины веков.

В тот вечер, девятнадцатого декабря, я вышла из дому прогуляться перед сном и взглянуть, не собирается ли дождь. Наверно, не я одна — все фермеры в нагорьях тоже выходили взглянуть на небо в этот час. Иногда, в хорошие годы, под самое Рождество шли сильные ливни, и для молодых посадок кофе это было очень полезно: после прошедших коротких дождей в октябре деревья уже отцвели. Но в ту ночь на дождь никакой надежды не было. Небо было ясное, словно оно втайне торжествовало, сверкая бесчисленными звездами.

Звездное небо на экваторе богаче северного неба, да и видишь его лучше, потому что чаще выходишь ночью. В Северной Европе зимние ночи так холодны, что приходится лишать себя удовольствия любоваться звездным небом, а летом звезд не видать — их еле различаешь на светлом ночном небе, бледном, как лесная фиалка.

В тропической ночи есть какая-то доступность, она открыта для общения, как католический собор, в отличие от протестантских церквей Севера, куда без дела и не пустят. Здесь, под высоким сводом, люди собираются, входят и уходят, здесь происходят события. В Аравии и в Африке, где полуденное солнце может убить, ночь — время путешествий и деловых встреч. Здесь родились имена звезд, люди много веков подряд прокладывали свой путь по звездам, и караваны шли по песчаным пустыням и по морям, одни — на восток, другие — на запад, или на юг, или на север. Хорошо ехать ночью на машине, приятно вести ее под звездами, и привыкаешь назначать визиты к друзьям на следующее полнолуние. В новолуние выходишь в сафари, и тебя ждет череда лунных ночей. И как странно, приезжая в Европу, видеть, что твои друзья в городах живут, совершенно не замечая — есть ли в небе луна или ночь безлунная. Молодой полумесяц указывал погонщику верблюдов Кадиджи, когда пускаться в путь — выходить надо было, когда месяц народился. А сам пророк Кадиджа, созерцая луну, стал одним из "философов, которые прядут из лунного света нити мудрости Вселенной". Должно быть, он частенько созерцал полумесяц, ибо водрузил его на знамя, как залог победы.

Я прославилась среди туземцев, потому что много раз первая видела молодой месяц — он походил на тонкий серебряный серп в затухающем небе, и еще потому, что года два-три подряд я первая замечала молодой серпик в дни Рамадана — священного для мусульман месяца.

Земледелец медленно обводит глазами весь горизонт. Он глядит сначала на восток, потому что с востока надо ждать дождя, если он уже надвигается, и там сияет яркая Спика в созвездии Девы. Потом он переводит взгляд на юг, приветствуя Южный Крест — верного стража Вселенной, любимое созвездие плавающих и путешествующих, а выше, под мерцающим светом Млечного Пути, видны Альфа и Бета в созвездии Центавра. На юго-западе сверкает Сириус — краса небес, и задумчивый Канопус, а на западе, над смутным слитным силуэтом гор Нгонго, алмазным украшением блистают Ригель, Бетельгейзе и Беллатрикс. И наконец, он поворачивается на север, куда мы все уходим в конце концов, и видит там саму Большую Медведицу, неуклюже вставшую на голову — она видна здесь под необычным углом: ни дать ни взять, неугомонный мишка, который хочет потешить стосковавшегося по Северу эмигранта.

Я отправилась верхом в резервацию, где обитало племя масаи. Надо было пересечь реку; через четверть часа я доехала до заповедника. Поселившись на ферме, я не сразу нашла брод, где можно было верхом перебираться на тот берег: спуск к реке был очень каменистый, противоположный берег чрезвычайно крутой, но "преодолев, ты счастлив всей душой".

Можно мчаться галопом сто миль по траве, по невысоким холмам — и никаких препятствий на пути: ни изгороди, ни канав, ни проезжих дорог. И нет никаких селений, кроме деревушек племени масаи, да и в тех по полгода никто не живет, когда масаи — великие путешественники — отгоняют свои стада на дальние пастбища. По равнине раскинулась густая поросль терновника, и высохшие русла рек в долинах устланы крупными плоскими камнями; там надо искать оленьи тропинки, по которым антилопы переходят сухие русла. Вскоре тебя охватывает удивительная тишина. И теперь, вспоминая свою жизнь в Африке, я чувствую: сказать о ней можно точно — это была жизнь человека, попавшего из шумного и суетливого мира в обитель тишины и покоя.

Незадолго до сезона дождей масаи поджигают сухую траву, и по выжженным дочерна равнинам ездить верхом довольно неприятно: из-под копыт коня вздымаются тучи черной сухой пыли, ложатся на одежду, забивают глаза, обгорелые стебли травы, острые, как нож, ранят лапы собакам. Но когда приходят дожди и свежая зеленая травка одевает долины, кажется, что земля под копытами коня мягко пружинит, и твой конь несется, ошалев от радости. Антилопы всех видов выходят пастись на молодую траву, и кажется, что по зеленому сукну бильярдного стола расставили стада игрушечных газелей. Иногда встречаешь стадо канн — эти могучие мирные красавицы подпускают тебя совсем близко, прежде чем уступить дорогу, и уходят неспешной рысью, закинув назад длинные рога, а подгрудки, которые делают их силуэты угловатыми, подрагивают в такт бега. Кажется, что эти прекрасные звери сошли со старинных египетских надгробий, но там они запряжены в плуги и выглядят совсем как домашний скот. А жирафы даже в заповеднике держатся подальше от людей.

По временам, в первые месяцы дождливого сезона, долины так густо покрываются душистыми белыми цветами, что издали кажется, будто кое-где на равнинах лежит снег.

Я сбежала от людей в мир животных: у меня на сердце еще лежала тяжесть после случившейся ночью трагедии. Мне стало не по себе, когда я увидела стариков, сидевших У моего крыльца: так, вероятно, в старину чувствовал себя суеверный человек, подозревая, что известная в округе колдунья коварно замышляет зло против него, а может °ыть, уже несет за пазухой восковую фигурку, собираясь окрестить ее его именем.

Я поехала на Кияма, со мной был и Фарах. Я всегда брала Фараха с собой, когда надо было иметь дело с племенем кикуйю, и хотя Фарах в своих раздорах вел себя довольно опрометчиво, и, как и все сомалийцы, сразу терял голову, когда дело касалось обид, нанесенных его племени, но разбирая споры и ссоры других людей, он судил беспристрастно и мудро. Кроме того, прекрасно владея языком суахили, он служил мне переводчиком.

Я знала заранее, еще до моего прибытия на собрание, что главной целью собравшихся было обобрать Канину до нитки. Он увидит, как его овец гонят в разные стороны: одних — в возмещение потерь семьям пострадавших и погибших детей, других — на прокорм участников Киямы. С самого начала я была против всего этого. Ведь Канину, подумала я, потерял своего сына точно так же, как и другие отцы, а мне участь его ребенка казалась самым трагическим событием во всей этой истории. Вамаи умер, его это все уж не касалось, Ваньянгери — в больнице, где о нем хорошо заботятся, но Каберо был всеми отвергнут, и никто не ведал, где лежат его кости.

А вот Канину особенно подходил на роль быка, откормленного на убой для праздничного пира. Он был одним из самых зажиточных моих скваттеров: в моих списках за ним числились тридцать пять голов скота, пять жен и шестьдесят коз. Его деревня была близко от моего леса, я видела и его ребятишек, и его коз; его женщин мне вечно приходилось гонять за то, что они рубили мои большие деревья. Кикуйю не знают предметов роскоши, самые богатые из них живут точно так же, как бедняки, и в хижине Канину я не нашла бы никакой обстановки — разве что небольшую деревянную табуретку, на которую можно было присесть. Но в деревне Канину было много хижин, и вокруг толклась толпа старух, молодежи и детворы. К вечеру, когда пора было доить коров, они вереницей шли к деревне с пастбищ, и синие тени безмолвно скользили рядом с ними по траве. Все это богатство придавало сухощавому старику в кожаной накидке, с черным хитрым лицом, испещренным сетью тончайших, забитых грязью, морщин, вид набоба, едва ли не святого, полного достоинства и сознания своего величия.

У меня с Канину не раз происходили настоящие схватки. Я даже грозилась выгнать его с фермы за его проделки. Но Канину был в хороших отношениях с соседним племенем масаи и отдал за них замуж четырех или пятерых своих дочек. Кикуйю сами рассказывали мне, что в старину масаи считали ниже своего достоинства родниться с племенем кикуйю. Но в наши дни этому странному вымирающему племени, чтобы совсем не исчезнуть с лица земли, пришлось поступиться своей гордостью — женщины из племени масаи плохо рожали, и спрос на плодовитых молодых девушек кикуйю был очень велик. Все дети Канину были красивы, и он пригнал через границу заповедника много статных резвых телочек в обмен на своих юных дочерей. Многие отцы семейств племени кикуйю разбогатели на подобных сделках. Великий вождь племени, по имени Кинанджи, как мне рассказывали, отдал больше двадцати своих дочек племени масаи и пригнал взамен больше ста голов скота.

Но с год назад в заповеднике масаи был объявлен карантин: скот болел ящуром, и перегонять стада оттуда было запрещено. Для Канину настали тяжелые времена. Масаи — племя кочевое, они переходят с места на место, смотря по времени года, по погоде и по тому, где пастбища обильнее. Те стада, которые по закону принадлежали Канину, перегонялись с места на место и часто оказывались миль за сто от хозяина, и никто не знал, что там с ними происходит. Масаи вообще беззастенчивые жулики, а с племенем кикуйю и вовсе не церемонятся — настолько они их презирают. Но они отважные воины и, как говорят, пылкие любовники. В их руках сердца бедных дочерей Канину таяли, как сердца древних сабинянок, и полагаться на своих дочерей Канину уже не мог. А потому старый хитрец Канину стал перегонять свой скот по ночам, когда районный инспектор и представитель ветеринарного управления спокойно спали, с того берега реки на мою ферму. Это было откровенное преступление, потому что туземцы отлично понимают все правила карантина и очень их уважают. И если бы их коров обнаружили на моей земле, то и на моей ферме был бы объявлен карантин. Поэтому я выставила посты на реке, чтобы ловить на месте преступления людей Канину, и в лунные ночи завязывались отчаянные стычки: нарушители проворно удирали по берегам потока, посеребренного луной, а телки, из-за которых заварилась вся каша, в ужасе разбегались во все стороны.

В следующий раз, когда я заехала в Найроби, я навестила Ваньянгери в госпитале для туземцев.

Так как на моей земле было множество скваттеров, в госпитале постоянно лечился кто-нибудь из них. Я была там частой гостьей и наладила дружеские отношения со старшей медицинской сестрой. Я никогда не встречала женщин, которые бы так сильно красились и пудрились, как эта дама: в своем белом чепце она была похожа на деревянную русскую игрушку, куклу, которая разбирается-ав ней еще куколки, одна меньше другой — у нас их продают под названием "Катенька". И сестра милосердия была такая же добродушная и милая, как эта игрушка. По четвергам все койки выносились из палат на открытую площадку перед домом, и в палатах делали генеральную уборку — мыли и проветривали. В госпитале это был настоящий праздник. Со двора открывался чудесный вид на сухие равнины Ати, а дальше вдали высилась голубая вершина Доньо-Сабук и длинная цепь холмов Муа.

Странно было видеть моих старушек из племени кикуйю в кроватях, под чистыми белыми простынями, как странно было бы видеть там старого рабочего мула или другую смиренную рабочую скотинку: они и сами подсмеивались над собой, когда я приходила к ним, но как-то невесело — туземцы, как правило, боятся больниц.

Когда я в первый раз увидела Ваньянгери в госпитале, он был в таком жутком состоянии, что я подумала — не лучше ли ему умереть? Он был смертельно напуган, плакал навзрыд все время, пока я была около него, умолял меня забрать его отсюда на ферму; он весь трясся и дрожал под стягивающими его бинтами.

В следующий раз я смогла приехать только через неделю, и он встретил меня спокойно, с важным видом, но все же он явно был мне рад, а санитар сказал, что Ваньянгери всю неделю с нетерпением ждал моего приезда. Ему не терпелось что-то сказать мне, и он сообщил, с трудом выталкивая слова через трубку, которая была вставлена у него в рот, что вчера егп убили, и через несколько дней опять убьют.

Верховный вождь племени, Кинанджи, жил милях в девяти к северо-востоку от фермы, в резервации кикуйю, поблизости от французской миссии, и правил более чем сотней тысяч соплеменников. Это был красивый крепкий старик, умевший держать себя с достоинством и настоящим величием, хотя стал вождем не по праву рождения и не по выбору своих соплеменников, а был назначен англичанами, когда они так и не смогли поладить с законным вождем племени в этом районе.

Кинанджи был моим другом и не раз выручал меня в трудную минуту. Его "маньятта", деревня, куда я несколько раз заезжала верхом, была так же грязна и кишела мухами, как и у других кикуйю. Но она была больше всех тех, где я бывала, потому что Кинанджу пользовался в полной мере своей привилегией вождя племени и завел себе целую толпу жен. В деревне суетилось великое множество жен, от старых, беззубых и тощих, ковылявших на костылях, до совсем юных, стройных, круглолицых, с газельими глазами девчонок, у которых руки и длинные ноги были обвиты блестящей медной проволокой. Его дети кишмя кишели везде, роились, как мухи. Сыновья, статные молодцы в красивых головных уборах, слонялись повсюду, норовя набедокурить. Кинанджу сам как-то сказал мне, что у него сейчас пятьдесят пять сыновей-воинов, морани.

Иногда старый вождь в роскошном одеянии приходил пешком ко мне на ферму. Его сопровождали два-три седовласых сенатора и несколько воинов — его сыновей. Он приходил с дружеским визитом, или просто, должно быть, хотел отдохнуть у меня от государственных дел. После обеда он сидел на лужайке в плетеном кресле, которое выносили для него с веранды, курил сигары — их ему вручали мои слуги — а кругом на корточках рассаживалась его свита и охрана. Мои домочадцы и арендаторы, узнав о его приезде, собирались вокруг и старались развлечь его рассказами о всяких происшествиях у нас на ферме — в тени деревьев возникало что-то вроде политического клуба. Кинанджи на этих собраниях вел себя своеобразно: как только ему начинало казаться, что споры чересчур затянулись, он откидывался на спинку кресла и, не давая погаснуть своей сигаре, закрывал глаза и начинал глубоко, медленно дышать, негромко и равномерно похрапывая — это было нечто вроде официального сна, для проформы — должно быть, он изобрел этот прием на заседаниях своего Государственного Совета. Иногда мне ставили кресло рядом с ним, и тогда Кинанджи всех отсылал прочь, показывая, что на это раз пойдет серьезный разговор о том, как надо править миром. Когда я с ним познакомилась, он был уже не тот, что прежде: жизнь взяла свое. Но когда он говорил со мной свободно, доверительно, с глазу на глаз, мне открывался его оригинальный ум, его яркая, дерзкая, фантастическая личность; он много думал о жизни и создал себе о ней собственное, непоколебимое мнение.

Несколько лет назад, после одного случая, наша дружба с Кинанджи укрепилась еще больше.

Он пришел как-то раз ко мне домой, когда я завтракала с другом, который отправлялся в глубь страны, и пока я его не проводила, у меня не было времени поговорить с вождем племени кикуйю. Кинанджи, как всегда, полагалось выпить, пока он дожидался после утомительного пути под палящим солнцем, но у нас ни в одной бутылке не осталось достаточно выпивки, поэтому мы с моим другом налили полный бокал, смешав все крепкие напитки, какие были в доме. Я подумала: чем крепче будет смесь, тем медленнее Кинанджи выпьет ее, и я сама вынесла вождю этот кубок. Но Кинанджи, пригубив напиток с легкой нежной улыбкой, устремил на меня такой красноречивый взгляд, каким редко кто из мужчин на меня смотрел: закинув голову, он залпом осушил бокал до дна.