На маленькой станции Тешка всегда ночь и всегда зима.

Поезд приходил в Тешку в два часа ночи, а первая электричка отправлялась на Мариуполь в половине седьмого утра.

А летом ехать до станции Тешка не было нужды, потому что быстрее доехать в жарком автобусе до побережья и оттуда до Мариуполя — морем, в кресле «Кометы», всего несколько часов, подпрыгивая, когда металлические крылья срезают макушки волн.

Но то летом. К зиме навигация прекращалась и два города, стоящие на одном море, прятали руки за спину, да ещё и отворачивались.

Из сонного поезда, где почти все спали в город Мелитополь, только полдесятка человек забирали свои сны из надышанного тепла и, спрятав их под пальто и куртками, уносили в белую, под чёрно-синим небом, безмолвную, всю застланную волнистой нетронутой пеленой станцию Тешку.

Ремешки нужно захлестнуть в прорези ручки и закрепить там, спрятав кончики. Тогда ручка будет крепкая, свитая поверх широких полос кожи узкими шнурами, и никогда не порвется.

Мастер снял с пояса нож с коротким лезвием. Приложил его к плоскому камню, лежащему на песке меж коричневых колен, и провел. Нож коротко визгнул, разбросав острые искры. Сидящий на корточках перед ним мальчик сложил губы трубочкой и выдохнул восхищённо.

«Взыг», — снова сказал нож, и еле видные в неровной тени искры снова упали на песок. Ещё два раза и хватит. Нож надо беречь…

Много больших дождей назад он ходил за ножом, сам. В племени еще были ножи, разные и много. Мастер растопырил пальцы на левой руке и тронул кончик одного, считая. Большой палец — нож главного советника, длинный и изогнутый; указательный — нож травницы, короткий и широкий, согнутый лунным серпом; два следующих пальца — два ножа Вождя, они, конечно, особые… У того, что покороче, — лезвие белое, как ярость лесной кошки, и извилистое, как река. И длинный, большой, в одежде из сшитых кож, — когда вождь стоит, то может упереть нож в землю, как хорошую палку, и стоять не сгибаясь.

Мастер посмотрел на мизинец, не потроганный. Он видел, как извилистый нож входит в горло. И всё, так просто. Внутри ножа сила, как в жале огромной осы. Он идёт в ямку на горле и сразу же, как падает с дерева орех, достает оттуда смерть, пахнущую свежей кровью. Конечно, можно и острым колышком — в горло. Но колышек надо затачивать, значит, снова ножом или каменным скребком, а как бы ни был скребок хорош, он не срежет все волокна. Да и сила дерева умирает почти сразу. Одно горло, два горла, три — и снова иди на берег, садись у большого камня, упирай в него деревяшку и точи, пока не омертвеет рука…Сила в ноже вождя не умирает вообще. Провёл несколько раз по камню — и снова проснулась. Потому он и вождь теперь. Два таких ножа!

Когда приходил Западный ветер, река волновалась и вздыхала. Всю ночь листья шелестели, казалось, не наверху, а прямо в ушах. Мастер ворочался, натягивал на голову старую циновку, мягкую и потрёпанную. Замирал в надежде, но сон не шёл. В плетеных стенах хижины посвистывали волокна, сквозняки змейками ползали по горячей коже. Никто не боялся Западного ветра. Он был мирным столько раз в году, сколько мог, и лишь перед временем больших дождей свирепел и поворачивал реку вспять. Тогда дети утром бежали к воде и, скидывая тайки, придавливали их на песке большим камнем, чтоб не унесло. Ловили в мутной воде морских рыб. Нагибаясь, шарили руками, несмотря на запреты матерей, ведь мало ли что принесёт вода из далекого моря, и находили витые разноцветные раковины. Приносили их мастеру. Он отдавал детям обрезки кож и оделял орехами с дерева, что принадлежало ему. Обломки раковин дробил на большом камне, лежащем у порога, и потом украшал ими одежду для девушек и парней.

Западный ветер нёс в своих влажных ладонях кричащих младенцев и, срывая с девушек набедренные повязки, втискивал между бёдер. Он дул три дня или пять, а после начинались большие дожди. Лес размокал, племя сидело в хижинах. Женщины варили похлёбку, доставая из мешков чечевицу и собранные коренья. Мужчины чинили оружие и курили, глядя в проёмы входов на частую сетку воды. А девушки, внутри которых шевелилась принесённая Западным ветром новая жизнь, лежали в кольце коричневых рук и делали парней своими мужьями, отцами детей Западного ветра.

Так шло с начала времён, и никто не боялся Западного ветра.

Только мастер знал, что дожди, пришедшие на хвосте его, — собраны из слёз. Ветер плакал. Но люди притворялись, что не слышат. В хижинах полно вяленого мяса и речной рыбы, и после дождей, к следующей жаре, родятся мальчики — будущие охотники. А среди девочек будут те, кого заберут, чтоб Западному ветру всегда хватало слёз.

Время идёт от солнца к солнцу, от дождей к дождям. Оно бывает коротким, когда нужно сделать что-то быстро, но тянется древесной смолой, если ждёшь утра.

Ночью мастер ворочался, смотрел в щели хижины, и время медлило, но вот небо начало светлеть, и время прыгнуло, побежало быстро-быстро. Она подстегнула его, та, что лежит неподвижно, спит и не знает ещё, куда принесла её река.

Как заставить солнце не светить, а людей спать? Мастер не знал. Знал старый ведун Тику, но он давно утопил свои знания в тыкве с хмельной оттой и больше врал, чтоб не мешали ему пить. А когда ловили на вранье, изворачивался, но люди смеялись и прощали. Не было несчастий, и племя не нуждалось в силе колдуна.

Мастер мог только захотеть. Сильно-сильно. Попросить. И посмотреть, получится ли. Сила желаний — это удел женщин, не мужчин. А наговорные слова — они остаются детям, передаваясь от тех, кто растет, тем, кто ещё мал. Он усмехнулся. Мастер, не убивающий на охоте, может быть, он, хоть и не женщина, но и не таков, как прочие мужчины? И стал ли он настоящим взрослым?

— Вождь Мененес силен и мудр, не забывай о том, человек, когда будешь просить для себя…

Мастер опустил голову, выслушивая заученное приветствие советника. Он редко обращался к вождю, но слова о его силе и мудрости слышались в селении каждый день: вождь любил своих детей и всегда выслушивал просьбы — во время, свободное от охоты, жён, праздников и раздумий после сытного обеда.

— Вождь Мененес милостив к своим детям, человек, и поставлен над племенем Большой Матерью и Большим Охотником, — советник проговаривал слова, глядя поверх головы мастера, и покачивался на толстых ногах, обутых в плетённые из пальмовых волокон сандалии. Руки он сложил на животе и пощипывал пальцами одной руки мякоть ладони другой.

Мастер прижал руку к сердцу. Другую оттягивал сверток с осколками раковины. Подумал вдруг — да разве Мать и Охотник поставили Мененеса вождем? Он сам убил соперника и показал людям свои ножи, стал с ними грозен. А ножи пришли из пещер и получается: Владыки поставили Мененеса вождем?

Аглая лежала под тонким одеялом, натянув его до подбородка. За окном большое дерево махало переплетёнными ветками. Через них светил фонарь, он был ниже второго этажа старого дома, и потому тени от веток ползали по ночному потолку. Всегда по-разному и всегда одинаково. Когда Аглая просыпалась ночью, то ползающие по смутной белизне тени — первое, что входило в открытые глаза. Иногда, лёжа с закрытыми глазами, придумывала, — вот откроет и увидит что-то совсем другое. А когда глаза открывались сами, не дожидаясь, пока сон весь утечёт в своё сонное царство, шевеление теней само становилось частью сна, что-то рассказывало жестами. Проснувшись, она пыталась вспомнить, что именно, но не могла. Зыбкие картинки касались век, но тут же размывались, исчезали.

Сегодня за окном был ветер, и тени мельтешили, сливаясь в сплошную сетку. Ветер подкрикивал, полоскал ветки, перестукивал чем-то и еле слышно скрежетал на краю захламлённого балкона. Двери на балкон вели важные, двойные, с толстыми старыми рамами, крашенными белой краской и выпачканными ею же шпингалетами. На тех местах, где шпингалеты входили в пазы, краска стёрлась, и там фонарь ставил яркие точки. Их было хорошо видно, потому что занавеска вечно висела сдвинутая. Аглая не любила глухих окон и радовалась тому, что напротив дом стоял наискосок и её открытого окна никто не видит. Правда, сама она, уйдя в угол комнаты около окна, могла видеть в соседнем доме живую картинку телевизора — соседи напротив тоже не зашторивались, у них и занавесок не было. Это ей не нравилось, будто окно раздели и заставили стоять голым. Мельтешил огромный телевизор. У неё вообще его не было.

Был ноутбук и интернет, ей хватало. Вчера весь вечер просидела в сети, разыскивая фотографии Виктора. Сто раз пересмотрела все страницы официального сайта Альехо. Там, на отдельной страничке, были выложены три десятка снимков Вити. Она знала их наизусть. Первые работы выложены целым блоком, среди них, наверное, старые есть. А потом идут уже московские. Множество разных лиц. Мешанина крыш, вывесок, столбов, асфальта. Ракурсы, крупные планы. Да много разного. И во всех — грусть. Будто сверху по небу туча, а солнце садится, и лучи его светят сбоку. Красиво и немного печально. И ещё что-то. Если рассматривать каждый снимок, неважно, что на нём, то вдруг тяжело глотать. И хочется повести рукой за спину, где сонной мышью лежит мобильник с хвостом зарядного. Позвонить. Просто так, потому что ведь нельзя так сразу, только из-за того, что смотришь на монитор, сказать, что любишь.

— А если я это чувствую? Всё равно нельзя? — сказала шёпотом, шершавя губы о край пододеяльника.

Наверное, нельзя. Нельзя говорить о любви человеку, которого два раза в жизни видела. Даже если любишь. И не потому нельзя, что глупо. А потому, что вдруг это пройдёт быстро, а уже сказала. Что же тогда, говорить уже в другую сторону, мол, не люблю? Это ей не нравилось. Мама всегда говорила, глядя на неё, серьезную: «ну, много на себя навьючила? Снова будешь за всех тащить, пока не свалишься?» И Аглая хмурилась, удивляясь, что можно по-другому. Там она была ещё Надя. Всеобщей Надеждой прозвал отец. Смеялся. А она тосковала от этого шутливого, потому что надо ведь оправдывать. Отличница. Хотела остаться, но с такими оценками надо ехать, чего же хоронить себя. Поехала. Поступила. Как и решили, на экономический. И вдруг этот театр. Похоже, не быть ей экономистом, не ходить в строгом костюме, соблюдая дресс-код. И даже имя у неё теперь другое, с надеждой никак не связанное.

— Вы странно живёте, — Найя протянула руку ладонью вверх, — дай мне это.

Они сидели на корточках по разные стороны очага. Очаг был сложен из обтёсанных ноздреватых камней, покрыт плоскими плитками так, что в центре оставалась квадратная щель, из которой выпрыгивали узкие язычки пламени. Найя держала руку чуть в стороне, чтоб не обжечься, и смотрела на Акута. Он помедлил над раскрытой берестяной коробкой, из которой торчал сухой мох клочками. Положил камешек ей на ладонь. Найя повертела прямоугольный брусок, провела пальцем по шершавому боку.

— Такой ровный. И не очень похож на камень.

— Это чирок.

— Как?

— Женечка, ты в Москву? — Аглая посторонилась, пропуская соседа, он быстро ходил по коридору, засовывая в сумку моток проводов, прислоняя к вешалке футляр с гитарой. Чёрные остроносые туфли стояли послушной парой, начищенные, ждали ног. Курточка с оттопыренными карманами показывала краешки дисков, мордочку штекера на тощей шейке провода. Пакет за неровными боками прятал разбитые кроссовки. А на зеркале, данью рабочему дню клерка, отражаясь, лежала на пластиковой папочке глянцевая сумочка-барсетка.

Аглая улыбнулась. Нелегко уезжать из снятой квартиры в подмосковном городке на целый день в столицу, чтобы первую половину дня проводить в офисе, среди таких же лощёных мальчиков в начищенных туфлях, а вторую — бегать по ночным клубам на прослушивания. Женя играл и пел рок, стандартно-пафосный, в меру громыхающий. И, конечно, романтические баллады собственного сочинения. Забывались они сразу же, как убирал пальцы от дрожащих в последнем аккорде струн. Все новые песни Женя играл Аглае, и она слушала, чища картошку. Кивала, когда песня заканчивалась. Ей не нравилось, но спорить с автором она не собиралась. Казалось ей — зря придется спорить. А своим ощущениям она привыкла доверять.

— Соберешься за полчаса?

— Засекай время!

И она тоже заторопилась, попадая в промежутки его движений. Он в ванную чистить зубы, Аглая в кухню за бутербродом, он в кухню допить остывший кофе, она — в ванную, быстренько посушить мокрые волосы. Утренний автомобильный поток в сторону столицы уже закончился, и, значит, надежда доехать вовремя была. Электричек Аглая не любила.

Найя выплывала из сна, как из тяжёлой воды, когда кончается в лёгких воздух. Сон не хотел отпускать. Там, в глубине его, она разговаривала о чём-то неслышном с мастером Акутом, который стоял перед зеркалом, высоким, до самого потолка, и стаскивал через голову вылинявшую футболку. Она говорила, кажется, упрекала и о чём-то просила горячо, сжимая кулаки, и от этого внутри тоже всё сжималось. А потом воздух сна кончался, и она поднималась из глубины, больно вытягивая шею, чтоб высунуть голову в реальность и вдохнуть. Но сон тяжелел, и вот, снова внизу, на полувздохе, она говорила мужчине, стоявшему перед зеркалом, просила, чтобы он… Но снова её увлекало вверх, куда она устремлялась, вытягиваясь резиново, оставаясь на месте. Там, внизу, она видела его острые локти и ещё закрытую футболкой голову, а ниже, на выступивших узких мускулах плеч и спины, — лежала огромная цветная змея, двигала головой, рассматривая Найю, и из сомкнутой пасти мелькал двуострый язык. Снова рывок вверх, и даже звуки приблизившейся реальности раздавались в ушах, но тут уже она сама заупрямилась и осталась внизу, во сне, потому что надо было договорить. Акут опустил руки, уронил смятую футболку к босым ногам, прижимая локти к ремню джинсов. Тело змеи скользило по коже, переливаясь, как льётся широкая лента, нет, как толстая гладкая труба, и кое-где петли тулова уже поднимались, отлипая, и под ними краснела точками кровь.

Во сне она любила его, худого и угловатого, изогнувшегося над поясом джинсов, и его опущенные под тяжестью твари плечи кололи ей сердце. Там, в светлой комнате без окон, с трещащими на потолке палочками ламп, истекала нежностью и вдруг — ревностью, потому что за дверями слышались голоса, шаги, — и она была уверена — он нужен всем, главный, самый важный, и все ждут, когда можно будет войти и забрать его. У неё. И надо было уговорить — не выходить туда, где быстро и шумно ездят машины, кивают решётчатыми шеями краны над скелетами домов, а листья деревьев покрыты серой пылью. Надо назвать его имя. Тогда повернётся, увидит. Посмотрит в глаза, а в них — всё.

— Акут, — проговорила, чувствуя, что удержаться во сне уже не может и, начав говорить его имя там, заканчивает тут, в мире, где всё наоборот и нелепо, — А-а-а-кут…

И открыла глаза. Сверху синим пером свешивался пушистый хвост мышелова. Шумел дождь за стенами. Найя закрыла глаза, пытаясь вернуться. Бросила мастера там, в глубине не его мира, и ушла, не узнав, увидел ли он её взгляд.

«Увидит здесь». Мысль прошуршала и ушла…Здесь не то, совсем не то. Там ему будет плохо, а он остался. Там он другой и беззащитен. Не тот, что здесь смотрит на неё неподвижно, когда думает, что она спит. И она боится, потому что это взгляд мужчины, который рано или поздно не справится с собой. Слишком близко они друг от друга. И слишком недавно она была совсем слаба. И слишком сильно заботится он о ней, потому что всё здесь для неё — чужое. А где не чужое? Там, в мире больших и маленьких городов, автострад, переходящих в разбитые просёлки? Она забывает, как выглядят вещи, которые окружали её там постоянно. Вот смешно, разве надо было смотреть на них в упор, запоминать? Просто были, на краю зрения. И вот остаётся лишь знакомый по памяти шум или запах, а внешнее, то, что должна бы помнить лучше всего, ведь рисует, оно уходит, как тающий лёд, выброшенный из магазинного холодильника на летний асфальт. Но это не главные мысли. Главное то, что она оставила его в чужом для него мире, ненужном ему. И он там — слаб.

Ночь топталась в проёме, и шёл там, в ней, непрерывный дождь. Найя стояла, опустив руки, и не могла повернуться, всё смотрела в темноту, слушала. Затылком знала: он лежит там, неподвижной корягой, освещённой прыгающим светом. И никто не поможет. Берита ушла. Синика ходит и ходит, шелестя шкурой по деревянной стене, помуркивает иногда — не зовёт, просто сторожит дом, пока она… Пока ей надо…

Ей надо помыть его. Уложить в постель, укрыть шкурой и согреть. И ждать, когда Синика подскажет время, чтоб поднести к губам миску с вязкой жидкостью, которая сама по себе движется, колыхаясь. Будто в ней что-то живое.

Оторвав взгляд от ночи, посмотрела на миску, стоящую на полу. Так и есть. Мерцает и закручивается радужная влага. Найе стало тошно от того, что всё вокруг — живое, движется, и, кажется, нет спокойных вещей, которые не отзываются на взгляд или прикосновение. Вспомнила о горячем, изнуряющем иногда желании, чтобы рисунки её были — живыми, отклеивались от неё и жили сами. А она, существуя отдельно, чувствовала бы связь с теми, сотворёнными ею вещами, которые ушли и — живут. Тогда казалось — это прекрасно. Но разве могла она думать, что желания могут сбываться — вот так. Совсем буквально, но будто с насмешкой. Нечем рисовать и не на чем. Но всё вокруг оживает, как только соприкасается с её, Найиной, жизнью. И кажется, всё больше вокруг движения. И всё движущееся зависит от неё.

… Его надо помыть. Медленно подошла к лежащему телу и, не наклоняясь, сверху стала разглядывать. Хочет ли она, чтоб выжил? А как не хотеть, он — единственная ей защита тут. Без него — идти в деревню, говорить с людьми, с вождём, и кто знает, что будет. А он — оберегал.

Найя тряхнула головой. Это все — логика. А надо просто захотеть, сильно. Тогда выживет.