Для всякого внимательного наблюдателя, способного, не поддаваясь впечатлениям момента, охватывать ход жизни в его целом и в его последовательности, очевидно, что общественные силы нашей страны далеко еще не пришли к тому равновесию, которым заканчиваются эпохи кризисов и начинаются эпохи спокойного, «органического» развития. Такое равновесие достигается тогда, когда устанавливается коренное соответствие между «производительными силами» общества с одной стороны, и его «имущественными отношениями» вместе с «политически-правовой надстройкой» — с другой стороны. Для России это означает: или действительное разрешение аграрного вопроса и демократически правовой строй; — или разрушение производительных сил, до уровня, приблизительно, Турции, причем они уже не оказались бы в существенном противоречии с господством помещичьей кабалы в аграрных отношениях и бюрократии в политической жизни; — или действительный аграрный и политический компромисс, т. е. перестройка поземельных отношений, приблизительно, по типу прусской, юнкерско-буржуазной их организации, с умеренно-конституционным строем, и опять-таки с достаточным разрушением производительных сил, в этом случае, конечно — частичным, но все же довольно глубоким. Ни одного из этих трех исходов налицо еще нет; следовательно, кризис не исчерпан…

При таких условиях, переживаемое затишье в борьбе общественных сил может иметь только одно значение: кризис ушел внутрь, его работа продолжается в глубине, где формируется экономическое и правовое сознание общественных классов, где совершается предварительная организация общественных сил, организация классовых настроений и идей. Есть много данных, позволяющих утверждать, что процесс этот идет с огромной быстротой даже среди крестьянской массы, такой инертной и консервативной в «органические» эпохи. Что касается пролетариата — это класс, который не знает ни остановки, ни отдыха в развитии своего сознания, раз оно проснулось. Он пережил за это время больше всех других классов, и теперь со всей энергией отдается делу усвоения и систематизации своего гигантского опыта.

Такое положение вещей — внешнее затишье, за которым скрывается огромная идеологически-организационная работа — для теоретиков пролетарской борьбы представляет наиболее подходящие условия, чтобы усиленно заняться теми областями пролетарской идеологии, которые наименее разработаны, потому что всего дальше отстоят от непосредственной классовой борьбы. Такова область философии. Надо воспользоваться «удобным» временем, чтобы и здесь внести как можно больше пролетарской ясности идей, определенности и чистоты тенденции. Возобновится гроза — и снова будет «не до философии». А между тем философская цельность мировоззрения как нельзя более важна для отчетливого понимания смысла и целей общественной борьбы, для неуклонного проведения в ней выдержанной классовой тактики. Философия есть высшая организующая форма классовой идеологии, — форма, в которой резюмируются и под контролем которой находятся все остальные. Вот почему я считаю уместным и своевременным специально заняться в этой статье критикой философских мнений, довольно распространенных, по-видимому, в нашей среде, и в то же время отмеченных, по моему глубокому убеждению, печатью не пролетарского по существу эклектизма — компромисса идей. Я имею в виду школу Плеханова. Отнестись к ней с особенным вниманием критика должна также и потому, что школа эта открыто предъявляет притязания быть единственной и исключительной представительницей пролетарской философии.

Некоторые мои товарищи и я сам не раз уже выступали против идей и притязаний Плеханова с его учениками. В этой стать я хочу дать более или менее систематичную картину их философской деятельности.

Начну с состава школы. Ее руководители — Г. В. Плеханов и Н. Бельтов — в высшей степени близки между собою по взглядам, если не считать кое-каких противоречий в частностях, которые я отмечу в дальнейшем. Затем следуют: Л. Ортодокс, Н. Рахметов, Н. Рах-ов, А. Деборин. Все они открыто и официально признают Плеханова своим учителем. В их воззрениях можно найти известную путаницу, но абсолютно никогда и никакой оппозиции по отношению к лидерам. Таким образом, школа является очень сплоченной и однородной — обстоятельство, весьма благоприятное, конечно, для нее самой, не также и для исследующей критики…

Школа Плеханова называет себя материалистической, и всю свою картину мира строит на основе «материи». Но если бы читатель предположил, что это — та обыкновенная материя, которую изучают физика и химия, законы движения которой исследовал Ньютон, та материя, которой Лавуазье выдал патент на вечность, а современная теория электричества собирается отнять, — материя, сводящаяся к инерции, непроницаемости, цвету, температуре и вообще всяким «чувственным свойствам», — если бы читатель предположил, что именно на ней покоится философское здание наших «материалистов», — то он жестоко ошибся бы. Нет, эта материя, по их мнению, недостаточно прочна и солидна. Она вся лежит в сфере опыта; а что такое опыт? Опыт есть только «наши собственные ощущения, и образы предметов, вырастающие на их основе», как говорит Плеханов (примеч. к Л. «Фейербаху» Энгельса, изд. 1905 г., стр 97), или «совокупность субъективных ощущений», как выражается Ортодокс («Философские очерки», стр. 84), это — «вся сумма моих индивидуальных переживаний, моих познавательных актов и их результатов, отпластовавшихся в моем сознании», словом — «внутренний мир» отдельной психики, как полагает Н. Рах-ов («К философии марксизма», 1908 г., стр. 16–17). Словом, «опыт», по единогласному приговору всей школы,

только

субъективен,

только

индивидуален,

только

психичен. Таковы все «явления», с которыми непосредственно имеет дело наука, — хотя бы эти явления и назывались физическими, материальными и еще как там угодно. Понятно, что не о них, не о вульгарной эмпирической «материи» идет речь в философии наших материалистов.

— Но о какой же еще? — спросит читатель.

О материи, которая есть —

вещь в себе

.

Если опыт весь есть не более, как «субъективные впечатления», то для него требуется с одной стороны,

субъект

, который получает «впечатления», с другой стороны — нечто такое, от чего субъект получает эти впечатления. Субъект — это «я», тот самый, по ироническому выражению Маркса, «собственник переживаний», которому принадлежат все эти «впечатления», «ощущения», образующие «опыт», и в произведениях плехановской школы неизменно сопутствуемые эпитетом «мои» (для разнообразия иногда — «наши», но отнюдь не в смысле коллективной собственности на «переживания»). А то, что производит в «субъекте» впечатления, это — «объект» или «вещи в себе» или «материя».

Читателю интересно, разумеется, узнать разные подробности об этой особенной «материи», которая не принадлежит к опыту, но скрывается под ним, как его «объективная» основа. Я тоже очень интересовался этим, и постараюсь добросовестно представить читателю весь материал, какой мне удалось собрать относительно этого в произведениях школы.

По другому

основному

вопросу мировоззрения — по вопросу об истине — взгляды школы расходятся еще больше, чем по первому. Одну позицию занимает ученик — Ортодокс, другую учитель — Бельтов.

«Современная наука, — говорит Ортодокс, — рассматривает все мировые явления, как процессы развития и закономерного изменения. Соответственно такому взгляду наука не признает вечных истин. Но из этого нисколько не следует отрицание

объективных законов

. Все добытые наукой результаты

должны быть признаны объективными законами, поскольку они выведены на основании объективных данных, т. е. явлений вселенной

. И до тех пор, пока в сумме явлений, составляющих базис данного закона, не встречаются противоречия, нарушающие закон, он для нас имеет

объективную ценность

. Теория эволюции говорит, что все подвержено изменению, и потому меняются и самые объективные истины. Эволюция в познании, следовательно, не только не исключает объективизма, а, наоборот, обусловливается им» («Философские очерки», стр 117–118).

По существу — совершенно верно, хотя против формы можно было бы сказать кое-что. Ясно, что вечных истин не бывает, и ни о какой данной истине нельзя утверждать, что она не будет отменена иной, высшей истиной; наоборот, можно с уверенностью предвидеть именно такую отмену в ходе мировой эволюции. «Явления вселенной», на основании которых выведены научные законы, признаются

объективными данными

, и на этом основании самые законы характеризуются, как объективные. Все это так, но — у Бельтова это совсем иначе.

Обсуждая вопрос, каким способом, в диалектических противоречиях, вырабатывается истина, он говорит:

«Противоречие с меркантилистами привело Юма к ошибочному взгляду на деньги. Но движение общественной жизни, а следовательно и человеческой мысли, не остановилось на точке, которой оно достигло во времена Юма. Оно поставило нас в „противоречие“ с Юмом, и это противоречие дало в результате правильный взгляд на деньги. И этот правильный взгляд, результат всестороннего рассмотрения действительности, есть уже

Каким образом возникает та, — навеки объективная, — истина, которую признает и проповедует Н. Бельтов? На это отвечает созданная им теория идеологического развития.

По этой теории, основной, формулированный Марксом, закон — развитие идеологий определяется развитием производственных отношений, —

дополняется

другим, специальным законом: развитие идеологий совершается путем идеологических крайностей.

«Возьмите, — говорит он, — любой вопрос, напр., вопрос о деньгах. Для меркантилистов деньги были богатством par excellence: они приписывали деньгам преувеличенное, почти исключительное, значение. Люди, восставшие против меркантилистов, вступив в „противоречие“ с ними, не только исправили их исключительность, но и сами, по крайней мер наиболее рьяные из них, впали в исключительность, и именно в прямо-противоположную крайность: деньги — это просто условные знаки, сами по себе они не имеют ровно никакой стоимости. Так смотрел на деньги, напр., Юм»… И затем, указывая, что действительность, якобы, не давала объективных оснований для такого взгляда — деньги своей стоимости фактически не теряли, — Бельтов делает вывод: «Откуда же произошла исключительность взгляда Юма? Она произошла из факта борьбы, из „противоречия“ с меркантилистами. Он хотел „сделать обратное“ меркантилистам… Поэтому можно сказать…, что юмовский взгляд на деньги целиком заключается во взгляде меркантилистов, будучи его противоположностью». («К разв. монист. взгл.», стр. 167-8, passim).

По таким же точно причинам, как полагает Бельтов, английские аристократы XVII века, полемически настроенные против религиозных пуритан, увлекаются материализмом, а французские утописты XIX века, стремясь «сделать обратное» материалистам просветителям, впали в религиозность.

Бельтов чувствует, что эта теория не согласуется с чистым историческим материализмом — что новый вводимый ею закон в каждом частном случае может оказаться в противоречии с основным марксовским законом, и следовательно —

ограничить

его действие. Бельтов не хочет быть еретиком, и старается устранить возможность такого конфликта двух законов разными благоразумными оговорками. Он указывает, что стремление идеологов «противоречит» главным образом и сильнее всего направляется на те стороны предыдущих идеологий, которые «служат выражением самых вредных в данное время сторон отживающего строя», он уверяет, что «ни один класс не станет увлекаться такими идеями, которые противоречат его стремлениям» (стр. 172-3). Но все эти оговорки ни к чему не ведут: они немедленно опровергаются теми самыми фактическими примерами, которыми иллюстрируется теория. Если утописты расходились с просветителями, как говорит Бельтов, «собственно по вопросу общественной организации», то стоило ли им впадать в религиозность ради сомнительного удовольствия «сделать обратное» просветителям, тогда как в действительности это ослабляло революционную силу их доктрин? И еще больше — разве не явно во вред своим классовым стремлениям «увлеклись» английские аристократы материализмом, — этим глубоко-просветительным в те времена учением, — столь невыгодным для класса, опирающегося в своем господстве на грубое насилие и на невежество народных масс? Нет, два закона все-таки столкнулись, и бельтовский закон проглотил марксовский, а заодно и все благоразумные оговорки, которые оказываются только словесными, не более.

Рассмотревши внутреннее состояние школы, я перехожу теперь к рассмотрению ее нынешней внешней политики. Главное содержание этой политики составляет борьба с «махизмом», эмпириокритицизмом, эмпириомонизмом.

Махизмом и эмпириокритицизмом школа занялась вплотную. Это — наиболее развитые формы современного позитивизма, очень влиятельное течение; оно нуждается в серьезной критике, чтобы пролетарская идеология могла взять из него то, что в нем действительно ценно, — если, конечно, вообще что-нибудь ценное в нем имеется. Как же велась критика, и к чему она привела?

Основу всей критики составляет определенное понимание

опыта

.

Что такое опыт? Вся бельтовская школа единодушно и многократно заявляет, что опыт — это только

субъективные, индивидуальные

ощущения и представления, совокупность

психических

переживаний.

«Опыт состоит из суммы наших ощущений», — говорит Ортодокс («Философск. очерки», стр. 173). «Мы, действительно, имеем дело только со своими собственными ощущениями и с образами предметов, вырастающими на их основе», — подтверждает Плеханов (Примеч. к «Л. Фейербаху», стр.

97).

«Опыт — это наши

субъективные

переживания», — заявляет Н. Рахметов, и потом поясняет: «Объективного опыта нет, — уже по тому самому, что опыт, как акт субъекта познания, неразрывно связан с ним, с этим субъектом» («К философ. марксизма», стр. 30, 54).