ЕМУ всегда нравился запах бензина. Запах этот напоминал время, когда он был еще маленький — лет семь или восемь — и в их жизни появился Грейди. Когда Грейди пришел к ним жить, он привез с собой на блестящем черном прицепе свой желтый «шеви-суперспорт» и поставил за гаражом в бурьяне. Прицеп он, должно быть, взял на один день напрокат, потому что утром его уже не было. Для Дилла тот первый вечер с Грейди словно куда-то провалился, как и все последующие вечера, и почти все дни, — все ухнуло в пустоту, в которой не было ничего, лишь там и сям иногда блеснут крупицы памяти. Хотя он помнит тот прицеп и Грейди — конечно же, он помнит Грейди, ведь Грейди был здесь, в этом доме, пока ему не исполнилось одиннадцать, — и помнит, как на следующее утро увидел его машину, стоящую на бетонных блоках, будто она пробила стену на скорости сто миль в час и приземлилась на ее обломки!.. И помнит этот запах бензина. От Грейди всегда пахло бензином — вместо одеколона.

Сейчас ему тринадцать, у него уже есть собственная машина, во всяком случае, станет его, когда ему будет достаточно лет, чтобы получить ученические права

[1]

, и всякий раз, когда он пытается мысленно нарисовать портрет Грейди, когда старается вспомнить, каким Грейди был, ему удается увидеть его кепку — промасленную, в пестрых разводах бейсболку, на которой спереди в маленьком серебристом квадрате стоит номер 4 и еще звезда; под козырьком этой кепки он видит блестящие зеркальные очки Грейди, а под ними, там, где должен быть нос и рот, нет ничего: он может вспомнить только усы, они свисают над уголками губ, отчего лицо Грейди делается похожим на печальные лица, которыми Билли Боттомс, когда они были в пятом классе, изрисовывал все поверхности, какие только попадались под руку.

Итак, он стоял у себя во дворе, нюхал бензин, думал о Грейди и смотрел на свою отстойную тачку возле гаража, на том самом месте, где «суперспорт» на своих бетонных блоках врастал в землю, пока мать не распорядилась отбуксировать его на свалку металлолома. Стоял, ощущая в руке тяжесть канистры, повернув лицо к солнцу, чувствуя жаркое дыхание ветра, спускающегося вниз по каньону, и на долю секунды забыл, что он здесь делает, как будто улетучился из своей оболочки. Такое с ним случалось, постоянно случалось: этакий вид отсутствия, настолько привычный, что он и внимания не обращал. Это раздражало мать. Озадачивало учителей. Конечно, ему хотелось, чтобы этого не случалось, а если и случалось, то хотя бы не так часто, но он ничего не мог поделать. И решил, что просто он мечтатель. Именно так его называла мать. Мечтатель.

Из окна кухни зазвучал ее голос — пронзительный, обжигающий, как удар плеткой: «Дилл, ну чего ты стоишь как столб?.. Картошка почти готова! Я, кажется, просила тебя разжечь огонь и поставить мясо… ну-ка мигом!»

Его мать была учительницей. Отца не существовало. Бабушка умерла. Их дом, стоящий почти на самом верху каньона, со всех сторон окруженный выбеленными временем и солнцем валунами — торчат из земли, как большие пальцы на ногах сотни погребенных на склоне великанов, — принадлежал бабушке. И его говенная «тойота-камри» 97 года — передний бампер отсутствует, два крыла выдержали основательный ремонт, краска вспучилась от солнца и поблекла: «золотой металлик» превратился в цвет свежего собачьего дерьма, — досталась ему тоже от бабушки. Но ведь ей — там, где она теперь, — уже не нужна машина. «А где это?» — спросил он у матери в тишине задней комнаты похоронного дома, когда им отдали прямоугольную картонную коробку, куда поместили бабушку, после того как сожгли. «Сам знаешь, — ответила мать. — Сам знаешь, где она теперь». А он сказал: «Да, знаю: в этой коробке».