По правде говоря, единственное, что он действительно умел – это копать. Он копал, чтобы есть, чтобы дышать, жить и спать. Он копал, потому что под ногами лежала земля и люди платили ему за то, чтобы он ее копал. Это было для него священным, почетным и достойным занятием. Мальчишкой на Сицилии под солнцем, жар которого расплющивал его, словно молот, он бок о бок с братьями день за днем вонзал свою лопату в кожу древней, благословленной веками земли отцовского фруктового сада. Юношей в Бостоне и Нью-Йорке он словно крот рыл ходы под улицами и реками, зачищая и выравнивая стены туннелей метро и канализации, берясь то за кирку, то за лопату, упрямо вгрызаясь в землю. И вот теперь, тридцати двух лет от роду, имея в заднем кармане брюк купчую на семьдесят акров голой необработанной земли, он очутился в Калифорнии. И копал.

Да, земля там и, правда, не знала заморозков, с этим было трудно поспорить. Но солнце выжгло ее, превратив в камень, сделав твердой и непробиваемой, как кирпичи, из которых мексиканцы строят свои жалкие пыльные хижины. Все это Бальдазар открыл для себя изнурительно жарким летом 1905 года, через несколько дней после того, как сошел с поезда с киркой, лопатой, картонным чемоданом и скудным запасом сухой пасты, муки и бобов. Он пересек всю страну, чтобы выкупить участок земли, который, благодаря его усилиям расцветет и зазеленеет зубчатыми листочками и нежными завитками его собственных лоз, лоз виноградников Бальдазара Форестьере.

Сойдя с поезда в объятия знойного сладкого воздуха, в котором так и веяло ароматом всего того, что здесь росло и цвело, он был исполнен надежд и пребывал в эйфории. В Калифорнии росли оливковые, апельсиновые, лимонные и лаймовые деревья, тянулись к небу пальмы, куда хватало глаз раскинулись хлопковые поля и виноградники – все это он видел в окна поезда, мчащего его к процветанию. Никакой больше слякоти и снега, никаких промокших ног и гриппа, от которого ломит спину и выкручивает руки, все – теперь только жара, добрая сицилийская жара, зной, который пропечет до мозгов его счастливые сицилийские кости.

На станции первым делом он спросил дорогу; его английский был лабиринтом нагроможденных друг на друга глаголов и рубленых гортанных выкриков, странно режущих слух, до сих пор не привыкший к новому языку, тем не менее Бальдазар вскоре все же зашагал в нужном направлении по пыльному переплетению тропинок. «Три мили к югу, затем вверх по пересохшему руслу туда, где словно замерли, склонившись друг к другу, два искореженных огнем старых дуба – он их ни за что не пропустит». По крайней мере, в этом уверил его фермер на станции. То, что это был именно фермер, не могло быть никаких сомнений; выцветший комбинезон, соломенная шляпа, а сам – длинноносый и с двумя синими кляксами вместо глаз на обветренном лице.