«Душа Оралхана Бокеева созрела для поэтического повествования, и сейчас он как бы выполняет обет, данный своему народу, тому казахскому аулу посреди Алтая, где вырос. «Если найдется среди вас кто-нибудь с талантом писать, — сказал однажды последний их старик Асан, — то не задирайте носа потом, как некоторые, что пишут о поющих петухах да орущих ишаках, а расскажите всем о славе нашего племени, о высоких вершинах и бездонных архаровых ямах нашей горной страны».
И Оралхан Бокеев смело взялся за перо, ясно слыша в себе большую силу запечатлеть тот мир, в котором когда-то прорезалось его дыхание. И горный воздух родины подымает его и помогает ему».
Владимир ЛИЧУТИН
Люди решили: бедняга Киялхан с ума сошел.
С вечера он думал: не уходило бы солнце. Но оно неизменно закатывалось. По утрам ему хотелось, чтобы день не занимался. Но все было напрасно — беспокойное течение жизни продолжалось без перерыва. Тревожная явь проникала в его тщетно устраняющееся сознание. И не сквозило ни лучика радости в душе, словно уже не ждал он от мира никакой новизны: та же заревая битва между светом и днем, борьба добра и зла, черного и белого, и это повсюду: в неизвестных далях мира и совсем рядом с Киялханом. А может быть, эта тревога объяснялась простым сожалением о собственной быстротекущей жизни, затерянной в жестоком мире средь сонма других жизней, без надежды на то, чтобы быть понятой и услышанной.
Итак неизбежно наступало утро восходило над горами, вырвавшись из плена темных ущелий. Солнышко, являвшееся по утрам с улыбкой и уходящее вечером со смущенным красным ликом, щедро лило свой яркий свет на все доброе и все злое без разбора. Такова была щедрость его души. И хлопотливая суета в маленьком ауле шла от самого его восхода до заката. Лишь ушастые жарганаты из зловещего рода летучих мышей висели целый день в пещерах, дожидаясь сумерек, чтобы отправиться на охоту.
Когда Киялхан шел к реке, желая умыться, его увидел учитель третьего класса Тойганбай, который дергался, как паяц, во дворе перед своим бревенчатым домиком. То нестарый учитель делал для бодрости утреннюю гимнастику. Выпрямившись, он крикнул:
— Ки-аке-е, Ки-аке!