Москва — город древний. По документам — почти девятьсот; по данным археологов — за тысячу, а отдельные поселения на территории города тянут и на две, три, четыре тысячи лет.

И все же банальную истину о древности Москвы можно повторять сколь угодно часто, но наглядно подтвердить нечем. В Москве нет ничего древнее самой Москвы и даже ничего столь же древнего, как сам город.

Кремль за свою историю несколько раз до основания перестраивался и тому, что стоит сейчас, — «всего» пятьсот, а некоторым постройкам в нем — едва полста. Самые старые из московских церквей примерно того же возраста. При всем уважении к храмам в минувшие столетия, их не только регулярно перестраивали до неузнаваемости, но и частенько сносили — то по ветхости, то из соображений благоудобства, то повинуясь изменчивой моде. И только престол утраченного храма устраивали в какую-нибудь другую церковь по соседству.

Лет тридцать назад автору этих строк довелось вести экскурсию по Покровскому собору (храму Василия Блаженного) для заезжего туриста-англичанина. Храм, к слову, тогда настоятельно взывал о реставрации и выглядел не лучшим образом.

По мере того как продвигалось знакомство с этим древним московским чудом (шестнадцатый век все-таки), лицо гостя становилось все более задумчивым и даже озабоченным. На выходе, благодаря и прощаясь, интурист обронил: «Приеду домой — займусь ремонтом. У меня дом тоже шестнадцатого века».

В последних десятилетиях XVIII и первой трети XIX века, в особенности до Отечественной войны 1812 года, очень заметную роль в повседневности Москвы играло дворянство. Его вкусы, привычки и образ жизни во многом влияли на быт и других сословий. Можно сказать, что дворянство задавало тогда тон в городе, и этот период, продлившийся примерно до 1840-х годов, можно назвать временем дворянской Москвы.

В отличие от Петербурга, который представлялся каким-то вечным чиновником, затянутым в мундир и застегнутым на все пуговицы, Москва уже с конца XVIII века и на протяжении всего XIX столетия воплощала в себе стихию частной жизни. После появления в 1762 году Манифеста о вольности дворянства в России возник феномен вельможного отставника и его столицей сделалась Москва. В Москву уходили «на покой». В Москву возвращались после завершения карьеры. Как писал А. И. Герцен: «Москва служила станцией между Петербургом и тем светом для отслужившего барства как предвкушение могильной тишины»

[30]

. О том же, только более дипломатично, говорил и один из московских генерал-губернаторов, известный писатель Ф. В. Ростопчин: «Все важнейшие вельможи, за старостью делавшиеся неспособными к работе, или разочарованные, или уволенные от службы, приезжали мирно доканчивать свое существование в этом городе, к которому всякого тянуло или по его рождению, или по его воспитанию, или по воспоминаниям молодости, играющим столь сильную роль на склоне жизни. Каждое семейство имело свой дом, а наиболее зажиточные — имения под Москвой. Часть дворянства проводила зиму в Москве, а лето в ее окрестностях. Туда приезжали, чтобы веселиться, чтобы жить со своими близкими, с родственниками и современниками»

[31]

.

Статус «столицы отставников» и преобладание людей среднего и старшего возраста обусловливали в целом оппозиционно-консервативный характер московского дворянского общества. В аристократических гостиных между вистом и обедом вельможная оппозиция витийствовала, недовольная практически всем, что происходило во властных структурах Петербурга, к которым она уже не имела отношения.

Притом что дворянство в целом считалось высшим и «благородным» сословием, ни облик его, ни положение, ни образ жизни не были едины для всех. Дворянство подразделялось на высшую аристократию, «мнимую» аристократию, претендующую на родовитость и высокое общественное положение, средний круг и мелкопоместных, и эти круги были достаточно изолированы и мало смешивались между собой, всегда давая понять друг другу о разделяющей их границе. «Мы были ведь не Чумичкины какие-нибудь или Доримедонтовы, а Римские-Корсаковы, одного племени с Милославскими, из рода которых была первая супруга царя Алексея Михайловича»

Наивысшая аристократия, титулованная и богатая («вельможи», «магнаты»), играла наиболее значимую роль в жизни города в основном в последние десятилетия восемнадцатого и в начале девятнадцатого века — до 1812 года. Большое состояние позволяло этой части дворянства жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Множество имений и по нескольку роскошных городских домов, нередко с прилегающими к ним парками, наполненными всевозможными «куриозами» и затеями в виде китайских пагод, греческих храмов, затейливых гротов, беседок, оранжерей и прочего, собрания произведений искусства и редкостей, огромные библиотеки, изысканный стол, всевозможные прихоти, даже чудачества, — они могли позволить себе почти все. При их домах были церкви, картинные галереи, хоры певчих, оркестры, домовые театры (в конце XVIII века в Москве было 22 крепостных театра, содержавшихся князем Б. Г. Шаховским, А Н. Зиновьевым, В. П. Салтыковым, князем В. И. Щербатовым, князем П. М. Волконским и другими вельможами), «манежи с редкими лошадьми, соколиные и собачьи охотники с огромным числом собак, погреба, наполненные старыми винами. На публичные гулянья вельможи выезжали не иначе, как в ажурных позолоченных каретах с фамильными гербами, на шестерке лошадей в шорах, цугом; головы лошадей были убраны разноцветными кистями с позолоченными бляхами. Кучера и форейторы были в немецких кафтанах, в треугольных шляпах, с напудренными головами; кучера в одной руке держали вожжи, а в другой длинные бичи, которыми пощелкивали по воздуху над лошадьми. Позади кареты стоял и егерь в шляпе с большим зеленым пером, и арап в чалме или скороход с рослым гусаром в медвежьей шапке с золотыми кистями»

Прозвище «большая деревня» Москва заслужила не только многочисленностью своих почти сельских видов, не только потому, что тут все друг друга знали и все со всеми состояли в родстве, но и потому, что москвичи отличались почти деревенской невзыскательностью в отношении жизненных удобств и городского благоустройства. «Нет никакой возможности ходить по московским улицам, которые узки, кривы и наполнены проезжающими, — писал Белинский. — Надо быть москвичом, чтобы уметь смело ходить по ним»

[67]

. Москвичом надо было быть и для того, чтобы спокойно и как должное воспринимать и все прочие московские бытовые неурядицы, а их было множество. Прежде всего, Москва была городом довольно-таки грязным. Если уж и чинный и дисциплинированный Петербург в то столетие не мог похвалиться особой аккуратностью, то что говорить о Первопрестольной с ее домашней принужденностью — она и вовсе была неряхой.

С древности московское население привыкло весь мусор и нечистоты, накапливавшиеся в доме, выбрасывать прямо во двор, а оттуда на улицы, и истребить этого обыкновения, присущего, впрочем, любому средневековому городу, было невозможно. Весной, когда замерзшие отбросы начинали оттаивать, город окутывался густым смогом и стоял столь «бальзамический дух», что порой щипало в глазах. Еще первые Романовы пытались, по мере возможности, бороться с нечистотой, и время от времени мусор с центральных улиц счищался, грузился на множество возов и вывозился на загородные «царевы огороды», где использовался вместо удобрения. Надо сказать, что урожай в результате радовал глаз: в Москве тогда (в XVII веке) вызревали даже дыни и виноград (в парниках, конечно), но проблему чистоты эта мера не решала. Уборке подвергались лишь немногие центральные магистрали, а боковые улицы и переулки продолжали тонуть в грязи.

После «великой чумы» 1771 года городские власти всерьез обратили внимание на санитарное состояние города. Домовладельцев заставили в обязательном порядке заводить выгребные ямы, для очистки которых завели ассенизационную команду, или, в просторечии, «золотарей». В обозы нечистот вербовали и вольных людей из городских низов и пришлого крестьянства, но главным образом привлекали в них уголовных преступников, которым за несколько лет службы в «золотарях» снимали большую часть срока. В XIX веке «золотарями» работали уже вольнонаемные, и работа эта считалась самой что ни на есть распоследней, к которой приводила крайняя нужда.

Работа «золотарей» начиналась после полуночи. «Тихая лунная теплая весенняя ночь, цветет по дворам и в садах сирень, по улицам мелькают тени влюбленных парочек, и вдруг откуда-то повеет струя такого аромата, что только затыкай носы. Рабочие частных ассенизационных обозов, грязные, обыкновенно крайне плохо одетые, совсем оборванцы… — были предметом юмористики московских обывателей. Их называли „ночными рыцарями“, „золотарями“, очевидно по ассоциации контраста. А когда, бывало, обоз из нескольких… бочек мчится наподобие пожарных по улице — иной веселый обыватель орет во все горло этим обозникам: „Где пожар? Где пожар?“»

Обоз планомерно объезжал ту или другую часть города, а перед рассветом, расплескивая при движении содержимое своих ничем не покрытых кадок и распространяя по улицам долго не проходящую вонь (почему в конце века «золотарей» стали именовать «Брокаром» по известной парфюмерной фирме), вывозил вычищенное за ночь «золото» за городскую черту и… спускал его в водоемы; наиболее часто в нижнее течение Москвы-реки. Уже засветло опорожненный обоз возвращался в город. «Рано утром… мимо наших окон громыхал обоз с бочками — на козлах, укрепленных длинными эластичными жердями к ходу полка, тряслись „золоторотцы“, меланхолически понукая лошадей и со смаком закусывая на ходу свежим калачом или куском ситного. Прохожие тогда отворачивались, зажимали носы и бормотали: „Брокар едет“», — вспоминал Ю. А Бахрушин

В административном отношении Москва девятнадцатого века делилась на части, а внутри каждой части — на кварталы. Всего было 17 частей — Городская, Тверская, Пречистенская, Арбатская, Яузская, Хамовническая, Таганская, Басманная, Мясницкая, Сущевская, Лефортовская, Дорогомиловская, Сретенская, Пресненская, Якиманская, Пятницкая и Рогожская. В каждой части насчитывалось от 2 до 5 кварталов. Во главе квартала находился полицейский чин — квартальный надзиратель (по-московски: «фартальный»), а во главе части — частный пристав (иронически именовавшийся москвичами «честным» приставом). Возглавлял московскую полицию обер-полицмейстер (или обер-полицеймейстер, — говорили и так, и так), которому подчинялись сыскная часть, адресный стол, полицейские врачи, пожарное ведомство и пр., а также три полицеймейстера. Под присмотром каждого из последних было по историческому району — «отделению»: один ведал Китай-городом и Белым городом, второй — Земляным городом, а третий — территорией между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом. Кремль был в ведении особого коменданта.

В соответствии с «административно-территориальным делением» и нумерация домов в Москве на протяжении значительного времени производилась внутри каждого квартала и отличалась замысловатостью, так что рядом с участком № 134 мог находиться какой-нибудь участок № 207 или № 18, и вникнуть в эту систему, не имея под рукой подробной карты местности, было совершенно невозможно. Поэтому в обиходе москвичи пользовались другой адресной системой, использующей название приходской церкви и фамилию владельца дома. На почтовых отправлениях это могло выглядеть так «В Москву, в приходе церкви Николы на Курьих ножках, дом надворного советника Сысойкина, а вас попрошу передать господину студенту Иванову». При розыске нужного дома непосредственно в городе требовалось еще и название улицы — Солянка, дом Полушкина, или Большая Молчановка, Борисоглебский переулок, дом князя Урусова. Лишь в 1880-х годах была введена современная система нумерации домов, к которой москвичи привыкали еще довольно долго.

«Обыкновенно квартальный представлял собой сытого, добродушного человека (не „орла“ или „ястреба“, как теперь) с брюшком, с табакеркой, весьма склонного ко всякого рода хозяйственным интересам. Политикой тогда полиция не интересовалась»

Большинство полицейских чинов — и квартальных надзирателей, и частных приставов, и даже полицмейстеров — служили в Москве очень подолгу — по пятнадцать, двадцать, тридцать лет, даже дольше, так что под конец совсем врастали в свое место, по большей части обрастали жирком, приобретали философский взгляд на вещи, неспешное отношение к делу. И обыватели к ним привыкали, можно сказать, устанавливалась московская домашность и патриархальность отношений. Наиболее колоритные полицейские чины были знакомы всей Москве или, по крайней мере, значительной ее части, их деятельность обрастала преданиями и анекдотами.

К числу таких легендарных личностей принадлежал полицеймейстер Николай Ильич Огарев, который занимал свою должность более тридцати лет, с 1860-х годов. В его ведении было 1-е отделение, центр города. Огромного роста, внушительный, с пудовыми кулаками, с громовым голосом, с энергичным, выразительным лицом, которое украшали длиннейшие, свисающие на грудь, усы, Огарев был фигурой, внушавшей почтение. Для поддержания такового в простом народе он прибегал к самым радикальным мерам. «Этот Огарев не любил к мировому таскать, — рассказывал Е. 3. Баранову старик-извозчик, — наколотит по зубам — вот и суд весь. А и матерщинник же был! Уж он переплетает, переплетает… А ты, знай, помалкивай… Ну, ничего, обойдется… А сказал слово — съездит по зубам, собьет с ног, да как двинет носком в бок — месяца два трудно дышать будет»

Купечество — сословие, занимавшееся торговлей и предпринимательством. Вступить в купеческое звание мог всякий свободный человек, объявивший о наличии у него денежного капитала, записавшийся в одну из трех купеческих гильдий и заплативший денежный взнос. В начале века капитал, необходимый для вступления в первую гильдию, был установлен в 50, для второй — в 20, для третьей — в 8 тысяч рублей. Объявление величины капитала зависело от самого потенциального купца. Причисленные к гильдии получали личные права и преимущества, присвоенные купечеству. Купцы первой и второй гильдий были освобождены от телесных наказаний, могли получать чины и награды (медали), почетные звания коммерции и мануфактур советников. Все это в купеческой среде очень ценилось и повышало деловой авторитет. Купцы первой гильдии могли даже носить в торжественных случаях шпагу и мундир, присвоенный той губернии, где они числились, — почти как «благородные». Из-за торговой несостоятельности, лишения прав по суду или из-за невозобновления гильдейского свидетельства купеческих прав можно было лишиться.

В первой половине века численность сословия была еще невелика, а купеческие фирмы в большинстве своем недолговечны. Традиционно случалось так, что основатель купеческого рода, выбившийся в люди из крепостных крестьян (или, реже, мещан), с большим трудом выкупался на волю и наживал к концу жизни значительный капитал, а уже его сыновья или внуки либо прокучивали наследство, либо, получив образование, порывали с купечеством, уходя в науку, искусство, государственную службу. Наибольшей долговечностью отличались старообрядческие купеческие роды, и все самые крупные и известные московские фамилии принадлежали к их числу: Мамонтовы, Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Носовы, Третьяковы и пр. (Некоторые из староверов, разбогатев, переходили в официальную церковь.) Как и дворяне, все первостатейные купцы были «родня друг другу»: Второвы роднились с Коншиными и Коноваловыми, Третьяковы — с Носовыми и Мазуриными, Морозовы — с Алексеевыми и т. д.

До Великой реформы 1861 года московское купечество представляло собой достаточно замкнутое сословие, с самобытным и весьма живописным укладом жизни, собственной психологией, вкусами, языком и обычаями.

В допожарное время купцы жили в полукрестьянской, хотя и богатой обстановке и носили народный костюм. Во всей неприкосновенности оставались вековые обычаи и старинный, еще допетровский идеал женской красоты, по которому ценилась особа очень полная, дородная, ярко-румяная и чернобровая. По праздникам купеческие красавицы ярко красились: белились, румянились и чернили брови. Почти у всех них были безнадежно испорченные сластями и употреблением вредных свинцовых белил зубы. Как писал современник, купцы «считали за грех подстричь бороду, выйти без кушака, и один из десяти умел грамоте. В крестовой, то есть гостиной комнате <стоял> длинный стол, размалеванный грубыми цветами, несколько скамеек, складных стульев, лампада, теплившаяся у образов, и железные решетки в окнах составляли убранство. Сидели одни, как в карантине, имели ворота всегда на замке, цепную собаку в конуре; пару жирных лошадей, жен такой же толщины, что служило вывескою достатка. (…) Купчихи носили кокошники, фаты, шешуны, ферязи, телогреи штофные, матрасовые, жемчужные ожерелья и алмазные серьги в ушах»

Этот старинный, чуть не допетровский уклад начал немного колебаться лишь в 1820-х годах, когда в купеческий быт стали проникать кое-какие элементы европейской цивилизованности. В первую очередь это касалось костюма, который начал приноравливаться к современным потребностям и даже иногда к капризам моды. Сперва на смену старинному, низко подпоясанному кафтану пришли долгополые синие сюртуки и сшитые по фигуре поддевки и сибирки, затем на смену круглой шапке с околышем — шляпа-цилиндр и картуз, потом поверх цветной рубахи стали часто надевать жилетку, а там кое-кто из купечества начал подстригать и даже — страшно сказать! — сбривать бороду. Женщины окончательно переоделись в модный костюм в 1830–1840-х годах, когда носили очень пышные юбки. Они выгодно подчеркивали полноту фигуры (а в купечестве в те времена почти не было худощавых женщин) и были оценены купчихами по достоинству. С модным платьем носили большую цветастую шаль, а замужние женщины по старинке надевали на голову повойник («головку») с завязанными надо лбом кончиками. Естественно, что приобщение к модному платью далось не сразу и почти все представители торгового сословия в нем выглядели довольно карикатурно, принужденно и неуклюже, и к тому же демонстрировали (особенно женщины) прискорбное отсутствие вкуса, точнее, пристрастие к любимой в народе яркости и пестроте. «Понаряднее значит у нас поразноцветнее, — писал от лица жителя Замоскворечья А. Н. Островский. — Нелишним считаю сказать, что некоторые дамы имеют к некоторым цветам особую привязанность, одна любит три цвета, другая четыре; и что бы они ни надели, все любимые цвета непременно присутствуют на их костюме»